Журнальный зал | Звезда, 2005 N1 | ЕЛЕНА ЧИЖОВА. Преступница. Опубликовано в журнале: «Звезда» 2005, №1 ПОЭЗИЯ И ПРОЗА ЕЛЕНА ЧИЖОВА Преступница Роман ЧАСТЬ I Глава 1 1 Темный коридор бывшего Государственного банка замыкался огромной петлей, так что, пускаясь в путь от лестницы парадного корпуса, в одной из комнат которого абитуриенты подавали заявления и заполняли анкеты, можно было вернуться в исходную точку, правда, потеряв порядочно времени. Июльская жара смиренно дожидалась под колоннадой, словно банковские стены, привыкшие охранять активы государства, распознавали в ней нежелательного посетителя. Робкими просителями входили в вестибюль абитуриенты. Следуя по стрелкам, как в детской игре, когда бросают кость, они поднимались на второй этаж и, отстояв недолгую очередь, скрывались за дверью, украшенной самодельной надписью: "Приемная комиссия". Мимо вывески "Столовая для преподавателей", мимо двери "Отдела кадров", обитой черным коленкором, мимо узкой винтовой лестницы, ведущей в подвальную студенческую столовую, лежал путь к аудиториям, в это время замкнутым на ключ. Главный коридор, терявшийся вдали, освещали лампы дневного света, горящие в полнакала. Некоторые и вовсе не включили, так что островки тускловатого света то и дело перемежала тьма. Девушка, одетая в ситцевое платье с белым отложным воротничком, оглянулась, как будто набираясь храбрости. Листок с фотографией белел в ее пальцах. Держа его на виду, как пропуск, она вошла в коридор. Теперь, когда она сдала документы (про себя, сама того не замечая, девушка говорила - не сдала, а приняли, как будто эта формулировка, сводящая почти на нет ее личное участие, придавала сделанному делу больше объективной весомости), здание бывшего Государственного банка выглядело чуточку гостеприимнее. Таблички с номерами аудиторий, доски объявлений у дверей деканатов - все напоминало финансовый техникум, оставленный в приволжском городе. Отсюда, из пустынного коридора, родной город представлялся далеким и безрадостным. Будущее же рисовалось близким праздником, который не могли омрачить вступительные экзамены. Этого испытания она не боялась. Красный диплом, несколько минут назад вложенный в именную папку с документами, был единственным в ее выпуске, а, кроме того, за спиной стояли заочные подготовительные курсы: ленинградские преподаватели оценивали ее знания высоко. Была и обнадеживающая примета, которой девушка придала несоразмерно важный смысл: там, в просторной комнате, где заполняли анкеты, пожилой мужчина, бегло просматривавший все документы, одобрительно покивал головой. Своей рукой, в правом верхнем углу анкеты, он поставил росчерк, похожий на размашистую букву. Именно об этом Валя думала в тот миг, когда впереди, в темной глубине коридора, различила силуэт. Незнакомка стояла в темном промежутке. Свет дневных ламп, оказавшихся спереди и сзади, достигал ее неверным отблеском. В ее правой, слегка отведенной руке белела знакомая бумажка. Внимательно, как будто искала потерянное, девушка глядела себе под ноги, и венчик коротких вьющихся волос, окружавших склоненную голову, казался нежно подсвеченным. Валя хотела пройти мимо, но едва успела поравняться, как та, другая, обернулась. Короткие мысли побежали в Валиной голове, и, смешавшись, она поздоровалась. Незнакомка не торопилась ответить, и, совсем растерявшись, Валя опустила глаза. Только теперь она заметила, что обе они стоят на самом краю люка, сложенного из мелких плиток. Плитки, вмонтированные в коридорный пол, были необычайно прочными - двойного стекла. Из-под них, из глубины нижнего этажа, казалось, пробивался свет, но едва заметный, мутный, почти неразличимый. Носком туфли Валя коснулась крайней плитки. "Это... насквозь?" - так и не дождавшись ответного приветствия, она решилась спросить. Незнакомка кивнула. "За-ачем?" - Валя протянула нараспев, силясь взять в толк. "Не знаю. - Простые слова незнакомка произносила так, словно это требовало усилий. - Но раньше был банк. Здесь, - она обвела рукой коридорные стены, - наверное, хранили золото, кирпичи золотых слитков, складывали, как в поленницы. А коридор оставляли темным. Эти люки - специально, чтобы видели только свои". - "Но там же, - Валя указала на ближайшую аудиторную дверь, - наверное, окна... - невольно она представила тяжелые золотые поленницы, - и с улицы яркий свет". - "Нет, - ответ был решительным, - в хранилищах окон нет, глухая кладка. Странно, прошло столько лет, и до сих пор целы, никто не разбил". Незнакомка говорила странные вещи, особенно про эти хранилища, как будто за долгие годы, прошедшие от банковского прошлого, никто не удосужился пробить кирпичные стены. "Наверное, раньше было видно лучше", - Валя говорила о плитках. Она не поверила про окна, но не решилась возразить. "Это не грязь. Они специально мутные, чтобы снизу не разглядеть". "Меня зовут Валя. - Приезжая девушка глядела доверчиво. - Я из Ульяновска". - "Отку-уда? А, впрочем, меня - Мария". - "Маша?" - "Ну, - незнакомка усмехнулась, - если тебе так легче, можно и Маша". - "Мне... - Валя постаралась не заметить усмешку. - Я могу и так, и так, как ты сама хочешь..." Девушка снова усмехнулась и не ответила. "Ты на какой? - Валя взмахнула белой бумажкой. - Я - на "Финансы и кредит". Это - моя специальность, я и техникум - по этой. Там моя мама преподает, финансы отраслей, вот я и пошла, а папы у меня нет". Валя говорила торопливо, как будто спешила оправдаться. Оправдываться было не в чем, но эта усмешка не давала покоя. "А ты?" - она спросила снова, не решившись выбрать имя и назвать. Девушка кивнула, соглашаясь, словно она тоже закончила Ульяновский техникум, в котором преподавала и ее мать. "Знаешь, - Валя обрадовалась, - а давай я буду звать тебя двойным именем - Маша-Мария, я читала, так иногда называют, за границей". - "Я тоже на "Финансы и кредит"". Счастливая мысль, пришедшая в голову, растопила лед. "Ты уже сдала документы?" - глядя на белую бумажку, Валя сообразила, что спрашивает заведомую глупость, и эта глупость что-то испортила. Темная волна прошла по лицу Марии. "Да", - в первый раз за все время она безоговорочно соглашалась, но это согласие было прощальным. Подняв взгляд от мутной стеклянной клетки, глушившей нижний свет, Мария сунула бумажку в карман и пошла быстрым шагом. Валя замерла в недоумении. Прежде, чем изгиб бесконечного коридора сделал ее невидимой, Валя заметила еще одну странность: Маша-Мария выбирала путь так, чтобы не наступать на стеклянные клетки люков, врезанных в деревянный пол. Оставшиеся до экзаменов дни вместили много нового: Валя устраивалась в общежитии, знакомилась с абитуриентами, приехавшими из разных мест, искала междугородный телефон, чтобы дозвониться маме. Мама волновалась. В первый раз она отпустила дочь так далеко. Мамин голос казался слабым и далеким. Стараясь пересилить помехи, Валя кричала о том, что все замечательно. Девочки в комнате попались хорошие, однако, прислушиваясь к их вечерним разговорам, Валя понимала: многие выбрали Финансово-экономический случайно, лишь бы остаться в Ленинграде. Их знания оставляли желать лучшего, и Валя отдавала себе отчет в том, что не все они выдержат конкурс, а значит, с некоторыми из них знакомство окажется коротким - неважным. В их группе первой была математика, и, пролистав учебники накануне, Валя уснула с чистой совестью, потому что отлично помнила материал. Сквозь сон она слышала веселые голоса. В соседней комнате девочки устроили вечеринку. Заводилой была миловидная Наташка. Она вообще оказалась бывалой, приезжала из своей Самары в третий раз. Валю тоже приглашали в компанию, но она отказалась. Утром собирались наскоро, подкрашивали помятые лица, пока Наташка не прикрикнула: "Нечего штукатуриться, не в оперу. Экзаменаторы крашеных не любят, особенно этот, Рафальсон". Сама-то Валя не красилась, не имела такой привычки, но про Рафальсона послушала и намотала на ус. "Прямо шиз какой-то, прошлый год прихожу - опять сидит, хоть бы заболел, что ли". Девочки кивали, понимая: этот лежал бревном на Наташкиной дороге. На экзамен они явились слаженной стайкой и вмиг оттеснили ленинградцев, пришедших поодиночке. Машу-Марию Валя увидела сразу. Теперь, под ярким светом коридорных ламп эта девушка больше не казалась загадочной. Светлая шерстяная юбка и черная кофточка сидели на ней ловко. Валя удивилась, потому что у них носили иначе: темный низ, светлый верх. Аккуратный платок, повязанный вокруг шеи, смотрелся нарядно. Помедлив, Валя подошла. Маша-Мария узнала и поздоровалась первой: "Знаешь, мне понравилось, с именем. Ты хорошо придумала. Я тоже буду тебя - двойным, Валя-Валентина, помнишь, у Багрицкого, смерть пионерки?" Валя не успела засмеяться, потому что дверь открылась, и девушка-секретарь начала выкликать. Валя прислушивалась внимательно. Входя в аудиторию, она увидела краем глаза: откликаясь на фамилию Арго, Маша-Мария идет за нею следом. Вытянув билет, Валя мгновенно обрадовалась: теорема о подобии треугольников - из простых. Логарифмическое неравенство, за ним - функция, остальное - вообще арифметика. Быстро исписав листочек, она приготовилась ждать. Маша-Мария сидела наискосок и писала старательно. Валя заметила: считая, она шевелит пальцами, как первоклассница. Комиссия состояла из двух человек. Один, помоложе, похожий на заучившегося студента, ворошил бумажки, отмечал номера билетов, следил, чтобы не списывали. Другому, постарше, на месте не сиделось. Он расхаживал по аудитории, заглядывал в исписанные листки, иногда, на ходу поймав ошибку, тыкал в написанное острым, презрительным пальцем и отходил, не задерживаясь. На подготовку отводилось сорок минут - все это время он так и не присел. Наконец, сверившись с часами, произнес: "Ну-с?" - и огляделся. Голова, покрытая редким пухом, вращалась на неподвижных плечах. Круглые глаза смотрели цепко и внимательно. Больше всего он походил на сову, высматривающую мышь. Первой попалась Наташка. Она и пискнула по-мышиному, когда профессор, подхватив свободный стул, опустился рядом. Едва слышным, придушенным голосом Наташка бубнила теорему, но он слушал рассеянно, как будто думал о своем. Потом подтянул листок, пробежал глазами и, коротко вычеркнув две строки, обернулся к молодому: "Алексей Митрофанович, здесь четыре балла, отметьте там, у себя". Дрожа от радости, Наташка шла к столу. Заучившийся студент подал листок. От двери она обернулась и, поймав Валин взгляд, кивнула на профессора и покрутила пальцем у виска. Далее последовали две тройки и четверка, и всякий раз, коротко чиркнув по написанному, профессор обращался к Алексею Митрофановичу и повторял свою фразу, меняя балл. Маша-Мария еще дописывала, когда, подхватив стул, Рафальсон сел рядом. "Не успела..." - Валя обмерла. В этот миг она и думать не думала о том, что эта ленинградская девочка на самом деле - ее конкурентка. Прислушиваясь к испуганному сердцу, Валя сложила пальцы крестиком - за Машу-Марию. Маша-Мария начала ровным голосом. Профессор слушал невнимательно, Валя следила за его лицом. Время от времени он опускал веки, словно задремывал. Ровный голос доказывал теорему Пифагора. Выслушав, он подцепил листок и взялся за ручку. "Я могу и другим способом - через вектора", - Маша-Мария предложила тихо, ему под руку. Валя видела, он поднял бровь. Векторного доказательства в школьных учебниках не было. "Ну", - профессор кивнул. Маша-Мария чертила старательно, он следил за рукой. "А если вот так?" - потянув листок на себя, он написал что-то на свободном поле. "Нет",- она покачала головой и зачеркнула его строку. Совиные веки моргнули. "Вот здесь, - он пробежал глазами и выбрал пример, - если модуль - вот таким образом, - что станется с графиком?" Едва взглянув, Маша-Мария ответила: "Повернется зеркально, на этом отрезке", - и усмехнулась. Валя не поверила глазам: теряя совиный облик, он повернулся к Маше-Марии и ответил на ее усмешку: "Вы заканчивали математическую?", но она покачала головой: "Нет", - и дернула угол платка. Валя разжала крестики. Теперь, когда ответ закончился, профессор должен был обернуться и объявить результат, но он поднялся сам и пошел к преподавательскому столу. Порывшись, профессор вытянул именной листок с фотографией и прочитал внимательно, как экзаменационный билет. Речь могла идти только о пятерке, и Валя обернулась к Маше-Марии, словно хотела поздравить первой, раньше, чем он выставит в ведомость. Валин взгляд замер. То, что она увидела, было странным. Опустив голову, как будто снова стояла над мутным люком, Маша-Мария сидела недвижно. Валя взглянула на профессора: внимательно прочитав листок, он обошел стол и, сев бок о бок с ассистентом, выдвинул ящик. На свет вышла какая-то бумага. Вытянув шею, Валя разглядела столбик фамилий - по левому краю. Ведя пальцем, профессор добежал до последней и, отложив, взял другой лист. То, что он искал, нашлось мгновенно. Палец замер, и, изумленно подняв бровь, профессор обратился к ассистенту: "Алексей Митрофанович, здесь - несомненная пятерка, отметьте там, у нас". Маша-Мария выходила из-за парты. Не поднимая глаз на профессора, она протянула руку к листку. Валя отвечала следующей. Выслушав и не найдя в работе ошибок, Рафальсон выставил пятерку и, подхватив стул, подсел к новой девочке. За дверью Валя огляделась. Маши-Марии не было. Прежде чем убрать свой листок в сумку, она развернула: его подпись была неразборчивой, похожей на кривой завиток. Сочинение они писали в разных потоках, и, припоминая нужные цитаты из Горького, Валя чувствовала себя неуверенно, как будто письменный экзамен, проходящий в отсутствие той, к которой она стремилась, становился испытанием, превышающим силы. Результаты обещали вывесить на специальной доске. Дождавшись часа, Валя пробилась сквозь плотную стайку, окружившую список. Глаза выхватили фамилию, начинавшуюся с их общей буквы. Против "М. М. Арго" стояла пятерка, державшая ровную спину. Ее собственная оценка, выведенная чуточку выше, походила на стул, поставленный ногами вверх. "Нормально, нормально, - чей-то голос утешал себя и других, - на наш четверка катит, слава богу, не "Промышленный"". В общежитии Валя обратилась к бывалой Наташке, и та разъяснила: ""Промышленно-экономиче-ский" - белые люди. Мы, которые на "Финансы и кредит", - так себе, сберкассы, банки, хуже нас - одни бухгалтера". Восхищенно причмокнув, Наташка сообщила: самый шикарный - "Экономическая кибернетика", формально они на "Промышленном", но конкурс туда особый: "У-у! Одни отличники или по такому блату..." - "Вообще-то, я тоже на пятерки, в техникуме..." - Валя прикинула робко, но Наташка отрезала: "Дура ты симбирская!" - и занялась своими делами. Валя не ответила на грубость, но подумала: нет. Будь эта "Кибернетика", и вправду, самая-самая, стала бы Маша-Мария на "Финансы"... После математики и сочинения народу заметно поубавилось. Девчонки говорили, заваливают на первых двух. История, вообще, последний страшный. Перед географией подбивают бабки, кого не отсеяли - считай, почти там. Заткнув ладонями уши, Валя твердила даты. С датами, вообще, легко запутаться. Этот недостаток она за собой знала. Хорошо, что здесь - "История СССР", правда, начиная от древлян и кривичей, вот бы эти кривичи удивились. Валя не любила историю. Параграфы учебников, которые она читала в школе, с трудом удерживались в голове. Не то чтобы Валю подводила память, по крайней мере, ее хватало на отличные оценки. Однако история человечества, если взять целиком, представлялась Вале каким-то бескрайним морем, лишенным берегов. Время от времени на поверхность, как подводные лодки, всплывали отдельные страны - Греция, Рим, Византия. Через месяц-другой они ныряли обратно, чтобы больше не всплыть. Читая про римских императоров, Валя никак не могла соединить их с ушедшим временем греков, как будто греки, дождавшись, когда ученики про них ответят, умирали все как один - ложились под свои развалины, торчавшие из земли. Римляне, продержавшись целую четверть, исчезали в подвалах Колизея. На их место - отвоевав для себя век-другой - вступали византийцы. Их сил хватало на полчетверти. Однажды Валя спросила учительницу, и та объяснила: народы и страны похожи на людей, они рождаются, мужают и умирают. Потомкам они интересны лишь на том отрезке своей жизни, из которого можно извлечь что-то поучительное для всего человечества. Это поучительное, в особенности характерные заблуждения, и есть их вклад в грядущее. Тогда, выслушав учительницу, Валя кивнула, но потом стала думать об истории как о чем-то ужасном и жестоком, похожем на палача из концлагеря. Она так и представляла себе: вот, все эти народы стоят на выметенной площади, а перед ними вышагивает эсэсовец с длинной тросточкой. Он идет и выбирает внимательно: тебя и тебя - на смерть. Этих мыслей, отдававших идеализмом в истории, Валя стеснялась и не рассказывала никому, даже маме. Однако позже, старательно заучивая даты, частенько путалась, попадая не в те времена, как будто сбившись на несколько веков, продлевала жизнь обреченным. Географию она любила. Даты, и здесь всплывавшие время от времени, были случайными и безопасными: в таком-то веке открыли Америку, но она существовала и раньше, безо всяких открытий. В особенности Валя любила раскрашивать контурные карты: материки, океаны, горные хребты - каждому ландшафту свой цвет, похожий на настоящий. Изотермы и изобары порхали, как птицы, попавшие в клетку параллелей и меридианов. Девочки оказались правы. На истории пылу поубавилось, да и члены комиссии, если сравнивать с прежними, выглядели хлипко: три неприглядные тетки, каких полным-полно в любом техникуме. Они суетливо перебирали бумажки, путались в фамилиях, каждого выслушивали всей троицей, и в этой бесконечно длящейся суете ничего не стоило, пристроившись на заднем ряду, пролистать пособие для поступающих, свериться с датами. На экзамене Валя и словом не перекинулась с Машей-Марией, однако, наблюдая со стороны, отметила: сидя напротив заполошных теток, Маша-Мария держалась спокойно. От прежней, робкой и скованной повадки, поразившей Валю на математике, теперь не осталось и следа. Маша-Мария рассказывала о русской науке первой четверти XIX века, и, невольно прислушиваясь к фамилиям, Валя дивилась ее начитанности. Учебникам такая обширность не снилась. С одной датой Валя все-таки напутала. Вопрос касался раздела Польши, и то ли в пособие вкралась опечатка, то ли она не туда подглядела, но по Валиному получалось, что Екатерина II, не успев взяться за дело, передоверила его своим потомкам. На этот раз Маша-Мария ждала за дверью. Услыхав о четверке, она кивнула и предложила пройтись по Невскому. Шагая вдоль канала, Валя оглядывалась по сторонам и думала о том, что осталось всего ничего, последний экзамен, и эта красота, поглядеть на которую приезжают со всех концов страны, станет принадлежать ей по праву, как этой ленинградской девочке. "Я слушала твой ответ..." - Валя замолчала, стесняясь продолжить, но Маша-Мария поняла. "А, ерунда! Просто я готовилась на исторический", - Маша-Мария глядела в сторону, на выгнутую колоннаду Казанского. "И что, передумала?" - Валин взгляд коснулся креста. "Можно сказать и так. Что-то вроде", - Маша-Мария ответила отчужденно. "А я... я как-то боюсь истории", - Валя призналась вдруг. "Конечно, материала много, с наскоку выучить трудно, но рано или поздно, когда начинаешь понимать взаимосвязи..." - "Нет, - Валя прервала на полуслове, торопясь договорить о своем, - не экзамена, я не знаю, как сказать, я боюсь самой..." - не поднимая глаз, она рассказала о страшном эсэсовце, идущем с тросточкой по тщательно выметенному плацу. Маша-Мария выслушала, не перебивая. "Странно, - она сказала, - иногда я тоже об этом думаю, не совсем такими словами... Этому нельзя поддаваться", - она закончила с напором. "Я понимаю, - Валя откликнулась, - это - вульгарный идеализм". Маша-Мария оглянулась изумленно: "Кто-кто?" И Валя сникла. "Знаешь, здесь в институте есть какая-то специальность, "Экономическая кибернетика" кажется, на "Промышленном". - Она заговорила о другом, лишь бы переменить тему. - Говорят, туда одних медалистов или по блату, но ты, я слышала, как ты отвечала, и на математике, и сегодня... Это какая-то особенная специальность, так вот, я думаю, ты - могла бы". Они стояли у перехода, и красный светофор, преграждавший путь, горел, пробиваясь сквозь марево. "Во-первых, не вижу разницы, - Маша-Мария закрылась рукой от палящего света, бившего ей в лицо, - а, во-вторых, этот твой эсэсовец с тросточкой... Странная история, но оказалось так, что он выбрал меня..." - "Что?" - Валя переспросила растерянно. "В "Лягушатнике" бывала?" - Маша-Мария перебила и, не дожидаясь ответа, потянула Валю за собой. Они перешли на другую сторону, и Маша-Мария принялась рассказывать о том, как после каждого школьного экзамена они с девчонками ходили в "Лягушатник", и странная фраза об эсэсовском выборе вылетела из Валиной головы. Оглядевшись в зеленоватом полумраке, Маша-Мария направилась к дальнему столику. Валя взялась за бархатный складень, но спутница махнула рукой и подозвала официантку. Она распорядилась толково и быстро. На стеклянной поверхности выросли две металлические вазочки и запотевший сифон. "Ты сюда часто ходишь?" - Валя начала с розового шарика. "В детстве я много болела, и родители не рассказывали мне про мороженое, скрывали... А мама очень любила, - Маша-Мария начала с коричневатого, - тайком от меня ходила сюда и всегда заказывала сливочное, потому что раньше, после войны, когда она сама была маленькая, цветных еще не было: все шарики одинаковые... А потом, как-то раз мы пошли в ДЛТ - я, мама и папа - и мама попросила, чтобы папа пока погулял со мной в скверике у Казанского. А я очень плакала, и он не выдержал - привел меня. Мама сидела вот там, - ложечкой она указала в дальний угол, - и я подбежала к маме и стала просить это, я не знала слова, а мама сказала: картошка, ты же не любишь холодную картошку, но я все равно просила, и она дала мне попробовать", - Маша-Мария направила острый носик сифона и нажала на крючок. "И что?" - Валя подняла шипящий стакан. Пенистый холод ударил в нёбо, и она засмеялась. "Я попробовала и поняла: есть такие места, райские, где холодная картошка совершенно другого вкуса, не такого, как наша". - "Но потом-то, после, мама сказала тебе, что это не картошка?" - Улыбаясь, Валя запивала мелкими глотками. "Сказала, но потом уже неважно, ничего не меняет", - снова она ответила непонятно. Валя вспомнила о своей маме и решила ничего не рассказывать ей о сегодняшнем празднике. Мама не одобрит развлечений посреди экзаменов. Географию сдали легко. Дядька из комиссии предупредил сразу, едва расселись: волноваться не о чем, заваливать никого не будут. Тем, кто отвечал неуверенно, экзаменаторы даже подсказывали, так что ниже четверки не получил никто. Проходной балл объявили на следующее утро, и ранним вечером Валя обрадовала маму: на "Финансовый" - 21, с пятерочным аттестатом у нее получалось 23, с лихвой. Мама восхищенно ахала и просила передать поздравления и подружке: Валя не удержалась и похвасталась тем, что подружилась с хорошей ленинградской девочкой, у которой и балл наивысший - 25. "С таким - даже на "Кибернетику". У них 24,5". Мама, конечно, не поняла. Возвращаясь в общежитие, Валя вспомнила: завтра она идет в гости к Маше-Марии, родители передали приглашение - отметить начало новой институтской жизни. Оно получалось странным. От первой встречи, когда Маша-Мария стояла над решетчатым люком, до слов про эсэсовца, которым невозможно верить, Валя припоминала подробности. В них было что-то тревожащее. Единственное, что Валя поняла ясно: больше никогда она не вернется в свой родной город, где нет и не будет зеленоватого "Лягушатника", в котором ставят на стол райскую картошку, совсем не похожую на обыкновенную. 2 Маша-Мария ждала у ограды. "В первый раз лучше ехать вместе, мало ли, заблудишься". Так она сказала вчера вечером, когда, вернувшись в общежитие, Валя позвонила ей снизу, с вахты. Двадцать второй автобус довез быстро. "Смотри и запоминай. - Они сошли, и Маша-Мария указала на Дворец работников связи. - Отсюда идешь назад полквартала, до Дома композиторов, потом под арку и направо - в дальний угол. А тут, напротив, Дом архитекторов". - "Надо же! - Валя восхитилась: в этом городе у каждой профессии свой дом или дворец. - А Дом экономистов есть?" - заходя под арку, она спросила мечтательно. Маша-Мария нахмурилась и не ответила. После двухкомнатной ульяновской квартиры эта показалась роскошной. Прихожая - больше, чем их зал, нет, кажется, такая же, просто в зале - мамина кровать с металлическими шариками, тахта, шкаф и два кресла. Потолки высокие, Валя озиралась. В прихожую никто не вышел, наверное, не услышали: Маша-Мария открыла своим ключом. "Сумку не оставляй", - она бросила коротко. Особенно не задумываясь, Валя послушно кивнула. В первой комнате стоял накрытый стол. От края до края он был уставлен салатниками и вазочками, как будто ждали уйму гостей. Навстречу, однако, поднялись трое: высокий худощавый мужчина, одетый в строгий костюм с галстуком, светловолосая полная женщина и еще один мужчина, молодой и остроносый, лет тридцати пяти. Маша-Мария вошла следом: "Вот, прошу любить и жаловать", - она представила Валю. Улыбаясь, родители назвали свои имена: "Антонина Ивановна, Михаил Шендерович". Валя взглянула, и, словно опережая ее удивление, высокий мужчина повторил свое отчество по складам. "А это мой брат, двоюродный, Иосиф. - Маша-Мария весело подмигнула остроносому. - Краса и гордость многочисленного семейства". Валя улыбнулась, и брат весело закивал. "Во-первых, можно просто Ося, со студентками мы без церемоний, а во-вторых, семейство, действительно, многочисленное, но здесь, - широким жестом он обвел присутствующих, - несомненно, лучшие представители, особенно Тонечка, - он поклонился Антонине Ивановне, - ну и я, скажем прямо, в Европе человек не последний". - "Тебя бы на конкурс хвастунов..." - Маша-Мария прервала поток красноречия. "Меня бы на другой конкурс, не хочется при дамах..." - Иосиф ответил, усмехаясь. "Садитесь, садитесь, Маша, ждем только вас, заждались", - Антонина Ивановна приглашала к столу. Валя села. Что-то странное беспокоило ее сердце. Поочередно она оглядывала сидящих и машинально благодарила Антонину Ивановну, предлагавшую ей то рыбу, то салат. Первым взял слово Иосиф. "Что ни говори, а экзамены - дело нешуточное, не очень приятное, иногда и вовсе противное. Поскольку Таточки нет, а остальные выросли, приведу рискованное сравнение. Что в первобытном обществе делало девушку полноценным человеком? - Он воздел палец. - Правильно: дефлорация. А в нашем обществе?.. Вот именно: высшее образование!" - "Ну, ты и трепач!" - Маша-Мария смяла бумажную салфетку. Валя слушала недоуменно. По правде сказать, она не совсем поняла, но про себя решила - балагур. Теперь, весело поглядывая на сестру, Иосиф заговорил о каком-то ноу-хау, который она обязательно должна запатентовать. "Господи, ну какое-такое хау? - Михаил Шендерович нахмурился и поднял рюмку. - Добросовестность - вот универсальный рецепт". - "Не скажи, дядя Миша, на хитрую лопасть и клин с винтом", - снова Иосиф говорил непонятно. "Ты, может быть, помолчишь?" - Маша-Мария прервала, и Валя удивилась злости, плеснувшей в ее голосе. Возможно, все дело было именно в этой злости, но, коснувшись губами полной рюмки, Валя вдруг поняла, что эти мужчины, сидящие за столом, - евреи. Это открытие поразило ее. Нет, о евреях Валя не думала плохо. То есть об этом - до сегодняшнего дня - она, вообще, не думала всерьез. В городе, где она выросла, встречались и евреи, и татары, и башкиры, но жили они в стороне от Вали, какой-то своей далекой семейной жизнью. Их дети, конечно, ходили в школу, в ее собственном классе тоже учился Левка, в третьем классе они даже сидели за одной партой, но Валя узнала о Левке только в пятом, когда однажды несла из учительской классный журнал и подглядела на последнюю страницу: не специально, просто из любопытства. На этой странице стояли имена, фамилии и отчества родителей, а рядом - их национальность. Она писалась сокращенно, в самой узкой графе. Напротив Левкиных было написано: "евр.". Тогда, на ходу, Валя все-таки успела прочитать. Сокращений было довольно много, но "евр." - только напротив Левкиных. Там были еще и "тат.", и "башк.", но тогда, на пути к своему классу, Валя впервые заметила: "евр." выглядит как-то по-особенному. А еще она заметила, что все сокращения стоят в журнале парами: "рус." с "рус.", "тат." с "тат.", "башк." с "башк.". Этим открытием Валя не стала ни с кем делиться, но однажды, когда Левка хвастался про своего отца, она вдруг подумала о том, что напротив ее родителей в классном журнале стоит "рус." и "рус.", и этот факт - по какой-то не очень понятной причине - дает ей преимущество, обесценивает Левкино хвастовство. Ее папа ушел давно, когда Валя была маленькой, но она чувствовала, что этим она могла бы ответить Левке, если б захотела. Валя была пионеркой и твердо знала, что так отвечать нельзя. Она запомнила это с тех пор, как однажды, когда Рафка Губайдулин сказал Ольге Антоновне, что у татар - собственная гордость, учительница строго выговорила ему. Ольга Антоновна сказала, что все они - советские люди, одна большая семья: и русские, и татары, и башкиры, но про евреев ничего не сказала, и Валя догадывалась - почему. Про татар и башкиров об этом было можно, а про евреев - нельзя, нельзя говорить прямо, как будто это слово, в отличие от других, подобных ему, было не то чтобы ругательным - не совсем приличным. Воспитанные люди говорили иначе. Валя помнила: однажды мама и тетя Галя разговаривали об учительнице физики, Розе Наумовне, и мама сказала: "Знающая женщина, прекрасный, требовательный педагог, евреечка..." Так следовало говорить. Теперь, сидя за праздничным столом, Валя ясно вспомнила мамину интонацию, словно мама и тетя Галя разговаривали где-то рядом. Это слово мама произнесла стеснительным шепотом, выговорила как будто украдкой, потому что была воспитанным человеком. Мысли промелькнули мгновенно, и, застыдившись, Валя обернулась к Антонине Ивановне: "Очень вкусно, особенно пирог с капустой, большое спасибо". - "Жалко, что Таточка в лагере, вот бы за вас порадовалась... В воскресенье поедем". - "Таточка - это кто?" - Валя спросила, цепляясь за новое имя, уводившее от неприятного. "Таточка - это Танька, моя младшая сестра", - Маша-Мария объяснила, и все закивали. "У тебя есть сестренка!" - Валя обрадовалась, потому что всегда мечтала о сестре или братике, но сестра - лучше. У Розы Наумовны - тоже двое, она снова вспомнила. "Как вам показались экзамены?" - Михаил Шендерович обращался к Вале. "Показались, в смысле - понравились?" - Иосиф снова встрял ехидно. "Ну, конечно, волновалась, но, в общем... Нет, ничего, думала, будет страшнее". - "Спрашивали объективно?" - Михаил Шендерович продолжил настойчиво. "Господи, ну, а как же может быть иначе в нашей отдельно взятой, но объективной стране!" - двоюродный брат и тут не смолчал. "Знаете, если бы они ставили объективно, ваша Маша должна была получить пятерки с плюсом! Я слышала ее ответы", - Валя воскликнула с жаром, и щеки отца залил счастливый румянец. Так же жарко, словно сейчас она боролась с какой-то несправедливостью, Валя вдруг сказала: "Моя мама, она просила передать вам большой привет и поздравления". Родители улыбнулись разом и просили передавать поздравления и маме, и, глядя на улыбчивые лица, Валя совершенно успокоилась. Неприятные мысли исчезли сами собой, и весь остаток праздничного вечера Валя больше не вспоминала об этих сокращениях, оставшихся в ее прежней жизни, на самой последней странице классного журнала. Только возвратившись в общежитие, Валя вдруг подумала о том, что Антонина Ивановна, напротив которой, доведись Маше-Марии учиться в их классе, стояло бы "рус.", тоже не придала значения этим сокращениям, потому что когда-то, много лет назад, вышла замуж за Михаила Шендеровича, напротив которого стояло другое. 3 После Валиного ухода Мария уединилась с братом, и между ними начался разговор, в котором Валя не поняла бы ни единого слова. Наблюдательная девочка, она непременно заметила бы разительную перемену: веселость, весь вечер красившая их лица, исчезла, уступив место тягостной озабоченности. Они сидели за низким столиком друг напротив друга и разговаривали в полголоса, приглушенно. "Видишь, я говорил, все получится", - в голосе Иосифа звучало упорство. Оглянувшись, не слушают ли родители, он повторил пословицу про лопасть и клин, но по-другому, грубо, так что Мария сморщилась, и эта мелькнувшая гримаска показалась бы Вале страдальческой. "Не знаю, а вдруг - вскроется, там тоже - не идиоты. А потом, все-таки..." - она замялась, не договаривая. "Ну, что? Морально-этический кодекс? - Брат закончил раздраженно: - Брось! В этой грязи выискивать этику и мораль - занятие бессмысленное: жемчуг в навозе. А что до ума - нет, не станут они доискиваться. В их головах такое не родится, привыкли: верноподданные приходят и - на блюдечке - доносят сами на себя". - "Да разве - перед ними? Я - о папе, - Мария сказала жалобно, - если узнает...". - "Может, вспомнишь еще про десять заповедей: как там, почитай отца своего и мать свою, не произноси ложного свидетельства? Да, вот еще: не убий. Звучит заманчиво, однако, я вспоминаю, Моисей получил их после египетского плена. После. Заметь, не в процессе. Ладно, все это шутки...- Иосиф помолчал. - Знаешь, Маша, тебя послушать... Разве были другие варианты?" "Ты пойми правильно, я не боюсь, - Мария заговорила шепотом, - но если они - подлые, разве мы должны уподобляться? - Она смотрела искательно, как будто ясное слово брата могло и должно было успокоить. - Я хочу одного - понять". "Что тут понимать? - Иосиф мотнул головой, - Они нападают, мы защищаемся. Нормальные военные действия, партизанская война. Партизаны, насколько я знаю, тоже не выбирали средств". - "Да нет, ты не думай, я не жалею, но все это, как бы сказать, унизительно..." - "Странно. - Иосиф помедлил. - С твоей-то пятеркой по русскому... Унизительно?! Это не ты - тебя унижают. Скажешь - нет? Да. Система. Граждане второго сорта. И, что характерно, никто ни в чем не виноват". - "Но - за что?" - Мария глядела беззащитно. "Брось! Не ломай голову. Много умов, почище наших, билось над этой задачкой, - снова заиграла усмешка, - эта - потруднее физических, бином своего рода. Чем больше ломаю голову, тем решительней убеждаюсь в том, что правильнее всего - валить. В этом смысле я - сподвижник Моисея. Если бы не допуск... " - он махнул рукой обреченно. "Перестань!" - Маша прервала. Разговоры об отъезде, которые Иосиф заводил последнее время, пугали ее. Михаил Шендерович заглянул в комнату и предложил чаю. Брат отказался: "Все. Пора и честь знать". Проводив Иосифа, Мария толкнулась было в ванную, но дверь оказалась запертой - Панька снова взялась стирать на ночь глядя. "Прасковья Матвеевна, вам еще долго?" - приникнув к щели, она спросила вежливо. Из-за двери буркнуло, и, не расслышав, Маша отошла. В этой квартире, восхитившей провинциальную гостью, Машиной семье принадлежали две комнаты. Они располагались анфиладой, одна за другой. Первая - гостиная и родительская спальня, вторая, в которой они разговаривали с братом, называлась наша комната: здесь они жили с сестрой. Из прихожей начинался коридор, уходивший на кухню. Слева, рядом с ванной, обитали две старухи, Ефросиния Захаровна и Прасковья Матвеевна: мать и дочь. Подслеповатую соседскую комнату, единственным окошком выходящую во второй двор, Иосиф величал людской, за что Маша, фыркая, обзывала его графом. Комнаты их семья получила давно, еще до Машиного рождения, отцу дали от института, где он работал главным инженером, и уже тогда, лет двадцать назад, старухи-соседки казались древними. По сравнению с Машиной семьей они были старожилами, поскольку въехали во время войны. Раньше всю квартиру занимала одна семья, Панька говорила, немцы. В начале войны они куда-то исчезли, а в дом, где жили Фрося с Панькой, попала бомба. Панька говорила, случилось прямое попадание, поэтому им и дали ордер. В те времена, когда соседки еще разговаривали с мамой, Панька рассказала, что им с матерью дали ордер в эту парадную: на любую свободную, управдом так и сказал - идите, выбирайте. Свободных комнат было много, но "эта - хоть и поменьше, а похожа на нашу, прежнюю...". А еще Панька говорила маме, что этим немцам, которые здесь раньше, так и надо - поделом. В первые годы, Маша помнила, скандалов не было, с соседями они жили мирно, мама даже научила Паньку печь дешевое, но вкусное печенье на маргарине, и Панька частенько заходила к ним в гости поплакаться о неудавшейся жизни, об ушедшей молодости, которую заела старуха-мать. Было время, когда родители, уходя на работу, оставляли Машу на Панькино попечение, и тогда Маша сидела в соседской комнате, а баба Фрося угощала ее овсяным киселем. Мирное житье закончилось лет пять назад, на Машиной, почти уже взрослой, памяти. Скандал начался из-за коммунальной уборки: мама застукала Паньку, когда та, вымыв коридор и не поменяв воду в ведре, принялась возить этой грязью по унитазу. Мама сделала замечание, но соседка не повела и ухом, и тогда мама вдруг закричала: "Развели грязь! Привыкли, как у себя в деревне!" Маша заглянула тогда, когда, обернувшись от унитаза, Панька коротко утерла лоб и сплюнула это слово. Она целилась в маму, но, отскочив, оно хлестнуло Машу по глазам и впилось в голову, как осколок. Зажимая пальцами рану, Маша бросилась в свою комнату и только вечером, когда отец вернулся с работы, вдруг сообразила, что слово, брызнувшее соседской слюной, не имеет ни малейшего отношения к ее матери. Получалось, что мама отвечает за отца, к которому престарелые мать и дочь обращались с каким-то опасливым, даже заискивающим почтением. С ним они всегда здоровались первыми, и вежливость, встречавшая его на коммунальной кухне, исключала возможность подобных слов. С этих пор коммунальная жизнь совершенно изменилась, однако скандалы, вспыхивающие время от времени, касались одной лишь мамы. С ней соседки ругались охотно и по-свойски, но стоило появиться отцу, мгновенно замолкали и скрывались за своей дверью. Слово, засевшее осколком, долетало до Машиных ушей время от времени, но, косясь на маму, она не решалась спросить, почему мама не расскажет об этом отцу. Страдая за нее, Маша думала о том, что, узнай отец все подробности, ему пришлось бы отступить от принципиального нейтралитета, которого он держался. Впрочем, в последнее время коммунальные бои вела одна Панька: Фроська из комнаты не выходила. Весной Панька привела кого-то и караулила под своей дверью, пока они разговаривали. Маша видела сама, но поняла только тогда, когда мама сказала папе: "Фрося - еле живая, сегодня Панька приводила попа". Отец кивнул рассеянно, но мама бросила острый взгляд, и он поежился. По привычке, считая дочь маленькой, мама не заговаривала об этом в открытую, но Маша догадалась: после смерти обеих старух семья могла претендовать на третью комнату. Тем же вечером, оставив дверь приоткрытой, она убедилась в верности догадки: мама объясняла папе, как можно добиться того, чтобы комнату девочек официально признали непригодной - задней стенкой она примыкала к туалету смежной квартиры. "Господи, о чем мы говорим, - отец сокрушался горестно, - живые же люди!" То ли поп старухе помог, то ли Панька суетилась зря, но лето прошло спокойно. Отец пропадал на работе - сдавали узбекский проект, мама с Таткой жили на даче. Он уезжал к ним на выходные. Маша корпела над книгами, на кухню выходила редко - экономила время, питаясь всухомятку. Сталкиваясь с Панькой в прихожей, здоровалась сдержанно. Та буркала: "Здрасьте". За лето родительские разговоры забылись. "Можно подумать, я собираюсь их отравить!" - Перемыв посуду, мама вернулась в комнату. Оставив дверь приоткрытой, Маша слушала. Они продолжали спор. "Что я могу, если ты не требуешь у своего начальства? Не они - я скоро сдохну в этой коммуналке!" - "Пожалуйста, не начинай, - отец говорил тихо, - ты отлично знаешь: не могу я просить". - "Конечно! - мамин шепот зазвенел. - Если тебе дадут квартиру, все институтские решат, что ты - хитрый еврей. Будь ты и вправду хитрым, мы давно бы уехали и жили по-человечески... Правильно Ося говорит!..." - "Прекрати! - отец заговорил вслух. - Я здесь родился и никуда отсюда..." Маша встала и вышла к родителям. "Учти, - она обращалась к матери, - если вы уедете, на меня не рассчитывайте. Я останусь". Родители испуганно смолкли. Прислушиваясь к неумолчному шуму воды, Маша сидела в прихожей и дожидалась Валиного звонка: обещала позвонить с вахты, когда доедет. Звонок раздался, и, поговорив коротко, Маша снова подошла к запертой ванной и подергала дверную ручку. "Скорей бы!" - она сказала в сердцах, не вполне отдавая себе отчет в том, кого именно торопит: Паньку или медлительную смерть, не спешившую прибрать старух. Вода заструилась тише, и Маша отогнала нехорошие мысли. Нет, всерьез она не торопила их смерть, но, страдая от безобразных скандалов, сотрясавших коммунальные стены, Маша мысленно вставала на сторону матери и про себя осуждала отца за непонятную и трусоватую деликатность. Получалось так, что в отвратительных коммунальных делах отец прячется за мамину спину, и эта мысль мучила Машу, потому что - в этом она не сомневалась - отец сам должен был обо всем догадаться. Пройдя через родительскую комнату, она закрыла дверь и забралась на покрывало с ногами. Слова брата не убеждали. Раньше, когда план обсуждался втайне, вдохновенная уверенность Иосифа легко становилась Машиной. Теперь, когда все блистательно удалось, она чувствовала червоточину, от которой - ради будущего спокойствия - следовало избавиться. Радуясь, что младшей сестры нет в городе, а значит, никто не сможет помешать, Маша подошла к письменному столу, зажгла настольную лампу и раскрыла тетрадь. Старая школьная привычка: так расправляться с тягостными мыслями - давала о себе знать. В школе Маша вела дневник, нет, не дневник, скорее, отрывочные записи. Время от времени, прибираясь в столе, она отправляла их в корзину. Теперь, занеся ручку, Маша подумала о том, что никогда прежде не писала о главном, о том, что отравляет душу. Она разгладила тетрадный шов и сложила руки. Дело застопорилось: Маша не знала, с чего начать. Мысли вернулись к последним школьным годам. Она вспомнила многолетнее упорство, с которым, далеко опережая школьную программу, читала любимые книги по истории, потому что давным-давно, лет, наверное, с тринадцати, мечтала поступить на исторический. С этой страстью могла соперничать лишь любовь к литературе: собрания сочинений, стоявшие на домашних полках, Маша перечитала до дыр. Ее сочинения были глубокими и содержательными, и учительница, особенно в старших классах, не раз советовала Маше поступать на русскую филологию. И все-таки история казалась ей главной наукой. Она давала ответы на самый интересный вопрос: почему? Однажды Маша поделилась своими планами с Иосифом, и он сказал, что на этот вопрос отвечает любая наука, взять хоть его химию, но Машу ответ не убедил, потому что естественнонаучные вопросы никогда не казались ей важными, хотя и по этим предметам она получала пятерки и даже участвовала в городских олимпиадах по биологии, каждый год доходя до третьего - университетского - тура. Длинный и прямой коридор Двенадцати коллегий, в аудиториях которого проходили биологические олимпиады, пах замечательной книжной пылью, и, равнодушно вещая про тычинки и пестики, Маша вдыхала аромат своей близкой исторической судьбы. К ее интересу родители относились скептически. Отец говорил о том, что в нашей стране судьба историка незавидная. История - не механика. Все зависит от позиции исследователя, который вечно вынужден подстраиваться. Маша вспомнила, как, сказав об этом, отец предостерег: "Ты учти, Мария, то, что сказано дома, - не для чужих ушей". Кажется, он и вправду считал, что в родительских увещеваниях зашел непростительно далеко. О том, что история - не самая твердая почва, Маша догадывалась, но утешала себя тем, что для историка самое главное - выбрать правильную область исследований, и тогда колебания и смещения обогнут его, не коснувшись. Примериваясь, она находила правильной историю Древнего мира и, пожалуй, Средневековье: позволяют же Валентину Янову изучать и комментировать новгородские берестяные письма. Мама заходила с другой стороны. Ее возражения сводились к тому, что выпускница исторического факультета не имеет будущего. "Кончится тем, что будешь всю жизнь преподавать в школе". Школьная история виделась ей жалким и второстепенным предметом. Не то чтобы у мамы были конкретные планы относительно будущего старшей дочери, но смутные чаяния, питаемые Машиными успехами, направляли материнские мысли в сторону Института Иоффе, где Иосиф, племянник мужа, работал старшим научным сотрудником. В этом институте проектировали космические аппараты, а сам Ося изобретал для них новые источники энергии, о чем вне семейных стен, конечно, не следовало упоминать. Иосифу работа нравилась. К своим тридцати двум годам он успел защитить кандидатскую и теперь стоял на пороге новой защиты, которая должна была принести не только почетное звание, но и должность заведующего лабораторией. В многочисленной семье Иосифом по праву гордились. Маша - пока, конечно, авансом - занимала второе место. Остальные братья успехами не блистали. По разным городам и весям их набиралось человек двенадцать. Скрупулезный подсчет мог дать и более внушительную цифру, но чьи-то следы терялись на дальних континентах. Как бы то ни было, но и двенадцать было достойным числом, позволявшим Иосифу, отталкиваясь от родовой фамилии, называть всю братию аргонавтами. Сестер было только две, но Тату, учитывая ее юный возраст, на этой перекличке успехов пока что не брали в расчет. Иосиф был умным, и довод, который он, убедившись в том, что Машино решение серьезно, привел незадолго до ее выпускных, был сильнее и необоримее родительских. Сейчас, сидя над раскрытой тетрадью, Маша вспомнила его слова: "Родители правы по-своему, но самое главное - не в этом. История - поле идеологическое. Здесь государство бдит особо, требует первозданной чистоты. В общем, ты должна понять: с твоей анкетой на истфак не возьмут". Маша поняла отлично. Он имел в виду кровь, и, стесняясь, она заговорила о том, что в ее паспорте - на этом настояла мама - в той графе значится "русская", но брат дернул плечом и объяснил, что Первый отдел копает вглубь, а в ее случае эта глубь весьма условна - хорошей лопате на один штык. Маша нахмурилась упрямо, и Ося, улыбнувшись какой-то нежной улыбкой, сказал: "Впрочем, ты - девушка: не в армию. Пробуй". Хорошо знала материал - пустые слова. Все вечера и выходные Маша проводила в Публичной библиотеке, досиживая до закрытия, и, возвращаясь домой пешком, уговаривала себя: во всяком деле бывают исключения, может попасться экзаменатор, который пренебрежет подлыми инструкциями и оценит ее знания по-честному. Сейчас Маша вспомнила, и боль, похожая на позор, сдавила сердце. Она опустила голову и замерла. Давным-давно, когда Маше было лет шесть, она услышала выражение "военная машина". Невесть почему, оно запало ей в душу. Тогда в их семье не было телевизора, и, слушая радиопередачи про войну с фашистами, в которых это выражение встречалось, Маша, не знавшая слова свастика, представляла себе машину, похожую на железного паука. Огромный паук двигался во главе вражеского отряда, подминая под себя наших бойцов. Из-под лап летели сухие полые шкурки, мостившие его путь. Позже, когда телевизор наконец купили, Маша внимательно смотрела военные фильмы, но, как ни вглядывалась, паука не разглядела, однако давнее выражение осталось в памяти, чтобы всплыть в тот самый полдень, когда закончился ее единственный университетский экзамен. Начало не предвещало недоброго. Если бы не предостережения брата, она и вовсе бы не трусила, но теперь, вступив в аудиторию, опасливо огляделась по сторонам. Абитуриенты, успевшие взять билеты, сидели по углам, уткнувшись в исписанные листки. Впереди, на возвышении, за столами, поставленными в ряд, располагались экзаменаторы: видный пожилой мужчина и молодая женщина, интеллигентная, на Машин взгляд. Маша вытянула билет и, едва взглянув, обрадовалась. Заняв свободное место, она привычно сосредоточилась, и последние остатки страха исчезли как ни бывало, потому что перед глазами одна за другой открывались нужные страницы, так что пальцы, державшие ручку, едва успевали выводить значки и обрывки слов, из которых должен был сложиться ее логичный и развернутый ответ. Страницу за страницей она листала и выбирала главное, потому что никакому экзаменатору не достало бы сил и времени выслушать все, что она могла сообщить по каждому из вопросов. Завершив развернутый план, Маша отложила ручку. Она сидела в первом ряду и со своего места слышала все, что происходило за длинным столом. Парень, сидевший напротив молодой преподавательницы, уже заканчивал ответ. Девочка, отвечавшая пожилому мужчине, остановилась на полуслове и всхлипнула. Заглядывая немного сбоку, Маша увидела, как растерялся экзаменатор, и расслышала его тихий голос, бормотавший слова утешения. Девочка не утешалась и, глотая слезы, повторяла: "Знаю, я знаю, я просто забыла, у меня - золотая медаль". Тут Маша поняла: речь идет о четверке, которую он собирался ей выставить. Медалисты, получавшие пятерку на первом экзамене, зачислялись в университет автоматически; те, кто получал четверку, продолжали экзамены на общих основаниях. Маша знала это правило, впрочем, не относившееся к ней самой: в ее аттестат вкралась четверка по физкультуре, пресекшая всякие надежды на золотую медаль. "Пожалуйста, задайте мне дополнительный", - девочка-медалистка умоляла, всхлипывая. "Ну, хорошо, хорошо, успокойтесь", - кажется, страдая вместе с нею, он задал простейший вопрос, на который Маша ответила бы, не задумываясь. Лицо девочки пошло багровыми пятнами, и, не совладав с собою, она расплакалась в голос. "Я не могу... Забыла... Ничего не помню..." - девочка бормотала и терла ладонями вспухающие щеки. В аудитории стояла напряженная тишина. Сидевшие за партами подняли головы, и, не выдержав напряжения, преподаватель раскрыл ее карточку. "Разве можно... Не надо... Вот, я же..." - он кивал и писал растерянно. Приняв карточку из милосердной руки, девочка-медалистка счастливо улыбнулась и, вытирая высыхающие слезы, кинулась к двери, из-за которой мгновение спустя раздался ее торжествующий крик: "Пятерка, пятерка, мама, я поступила!" Пожилой экзаменатор поднялся с места и, что-то шепнув молодой коллеге, вышел в коридор - следом. Оглянувшись и не заметив других претендентов, Маша поднялась. Едва сверяясь с закорючками, она отвечала легко и собранно, так что женщина, сидевшая напротив, кивала в продолжение ответа. Покончив с первым вопросом, Маша переждала мгновение, но преподавательница милостиво улыбнулась и предложила переходить ко второму. "Очень хорошо, замечательно, - она похвалила искренне и только теперь потянулась к ведомости. История с рыдающей медалисткой помешала свериться раньше. - Как ваша фамилия?" - она заносила ручку над списком. Маша назвалась и, едва произнеся, поняла: что-то случилось. Лицо женщины жалобно сморщилось, словно, узнав Машину фамилию, она сама стала медалисткой, готовой заплакать. Быстро отложив ручку, она сунулась в ящик стола. На поверхность вышел какой-то список, и, сверившись, женщина подняла на Машу потухшие глаза. Уголки ее губ дрогнули, и, глядя мимо Машиных глаз, она сказала, что у нее есть еще один, дополнительный вопрос, и отличную оценку, которую Маша заслуживает ответом на основные, она сможет выставить только в том случае, если получит ответ и на него. Маша кивнула. Кажется, не полагаясь на себя, женщина вынула еще один лист и просмотрела внимательно. Она еще не раскрыла рта, но Маша почувствовала: все разделилось надвое. Одна ее половина готовилась отвечать, другая, как будто глядящая издалека, уже понимала твердо: на этот вопрос, который будет предложен, у нее не будет ответа. Женщина спросила, и всей отлетевшей душой Маша поняла: нигде и никогда - ни в учебниках, ни в книгах - ей не встречалась цифра, которую от нее требуют. Первая жалкая половина затрепетала и всхлипнула, и чужим расслабленным голосом, - его звук Маша запомнила навсегда, - она попросила задать ей еще один вопрос. "Я не могу, я просто не могу поставить вам пятерку", - женщина заговорила потерянно, и, понимая, что не простит себе униженной просьбы, Маша кивнула головой и замолчала. Почти благодарно, словно своим молчанием Маша снимала с ее души непомерную тяжесть, женщина вывела четверку и вдруг сказала: "Четверка - очень высокая оценка", - и всей отчужденной половиной Маша поняла, что она имеет в виду: для нее, в ее положении, четверка была наивысшим баллом, на который эта молодая женщина могла решиться. От самых дверей аудитории Маша решительно направилась туда, где неделей раньше заполняла анкеты. Юная девушка, сидевшая над папками, взглянула удивленно. Подняв ладонь, Маша остановила вопросы и, получив обратно свой аттестат, вышла на набережную. Она шла по направлению к Дворцовому мосту, над которым сияли два слова, вернувшиеся из детства: военная машина. Дома она сообщила родителям, что забрала документы, и, не вдаваясь в долгие объяснения, сказала: с четверкой по главному предмету рассчитывать не на что. Вечером приехал Иосиф, и, уединившись с ним в комнате, Маша рассказала во всех подробностях, а он кивал и презрительно морщил губы. Маша морщилась в ответ. В первый раз на ее губах, как прыщ после болезни, расцвела усмешка, похожая на усмешку брата. Отец назвал решение малодушным. Всей своей ссохшейся душой Маша соглашалась с ним, но ничего не могла с собой поделать. "Кем ты станешь без диплома - уборщицей? Четверка - не повод сдаваться. У меня самого в матрикуле, - этим словом во времена отца называли зачетную книжку, - тоже попадались четверки, но рук я не складывал, хотя, между прочим, еще и работал на производстве". Воодушевленно, как о счастливых временах, он рассказывал о вузовской юности, когда ему, недавнему выпускнику рабфака, приходилось совмещать учебу в Политехническом с работой на заводе Марти. Этапы славного пути, идя по которому отец стал главным инженером научно-исследовательского института, требовали усилий и самоотдачи. Эти рассказы Маша слышала не раз, но теперь, после скверного экзамена, едва сдержала себя, чтобы не выкрикнуть ему в лицо саднящую правду. Через три дня, страдая от родительских упреков, она устроилась уборщицей в сберегательную кассу - на Невском, угол Литейного. Заведующая, оформлявшая ее документы, предупредила, что работа временная, в сентябре возвращается постоянная женщина, на лето уехавшая с сыном в пионерский лагерь. В сберкассу Маша приходила к закрытию и, дождавшись, когда освободится помещение, принималась мыть, начиная с туалета. К девяти заступал дядька из вневедомственной охраны, и Маша отправлялась домой: пешком, как в ушедшем году, она шла по распаренному Невскому - прежним маршрутом, словно брела из Публички. Солнце ложилось косыми лучами, и под их смиренным светом она представляла себе, что ничего не было. Страшный паук казался кошмаром, терзающим во сне. От этого сна еще можно было очнуться, и, засовывая руку под платье, она щипала себя до синяков. Однажды, дойдя до Гостиного, Маша вдруг осознала, что паук ее не обманывал: давным-давно, в детстве, словно предупреждая о своем неминуемом появлении, он запал в ее сознание и терпеливо дожидался, пока она подрастет. О себе он напоминал гадким словом коммунальных скандалов. Теперь, когда паук расправился с нею, Маша понимала материнское молчание и недогадливую деликатность отца. Родители молчали потому, что слово, вылетавшее из соседской глотки, не относилось ни к отцу, ни к матери: паук метил в дочь. Дождавшись, он расправился с нею, прокусив кожу: на Машиной шее остались ранки от его челюстей. Ядовитый след паук оставил намеренно, чтобы люди, с которыми Машу сводила ее нынешняя взрослая жизнь, могли различить его свежий знак - с одного взгляда. Они различали. Заведующая, оформлявшая документы, внимательно прочитала Машину карточку и подняла на нее глаза: взгляд, короткий и собранный, остановился на Машиной шее. Маша повела плечом, сбрасывая, но предательский укус мгновенно заныл и воспалился так, что рука сама собой потянулась к шее - почесать. Взгляд был коротким, но Маша отлично узнала: этот взгляд заведующая переняла у паука. Впрочем, так она больше никогда не смотрела, а, напротив, хвалила Машу за усердие и даже выписала ей премию - десять рублей. На исходе августа Маша сообщила родителям, что ее нынешняя работа заканчивается, но днем позже встретила одноклассницу, поступившую в университет на вечернее. Вечерникам полагалось работать, по крайней мере, приносить специальные справки. Галя сказала, что узнавала и выяснила: свободные ставки есть в Библиотеке Академии наук, в иностранном хранилище. Сама она устраиваться не хочет, но может объяснить Маше - как и куда. Сумрачное здание библиотеки высилось на площади за университетскими корпусами. Начальник отдела кадров взглянул на паучий укус равнодушно, забрал трудовую книжку и приказал выходить на работу первого сентября. День выпал солнечным. Она оглядывала стайки нарядных школьниц и думала о том, что еще в прошлом году не понимала своего счастья. О неимоверном счастье студентов Маша не дерзала и думать. Их счастливые голоса летели из открытых окон, когда она, поправляя пестрый шейный платочек, бежала от троллейбусной остановки по университетскому двору. Проходной двор тянулся вдоль стены Двенадцати коллегий и выводил на библиотечную площадь. Он был длинным, и ко времени, когда Маша его одолела, голоса студентов разбрелись по аудиториям и стихли над чистыми тетрадями. Заявки из читального зала поступали в хранилище каждый час, и с этого момента словно включался механизм, отсчитывающий минуты. На поиск заказанной книги их отводилось ровно сорок. Старшая штамповала заявки и распределяла их между младшими сотрудниками. Вдоль бесконечных рядов стеллажей, помеченных номерами шифров, Маша катила тележку и, сверяясь с требованиями, замирала у боковых проходов. Про себя она звала их штольнями. Штольни были сумрачными и узкими. Нащупав язычок выключателя, Маша зажигала подслеповатую лампочку, висевшую под потолком. Внимательно вглядываясь в книжные ряды, она углублялась в просвет, страстно желая одного: пусть этот шифр окажется пониже. Ходовые номера большей частью, действительно, располагались на нижних рядах, но случалось и так, что нужный шифр стоял на самом верху. Тогда, пристроив на полку стопку заявок, Маша цеплялась пальцами за края, и, перехватывая, карабкалась вверх к пыльному свету лампочки, чтобы, упершись обеими ногами, вынимать один за другим тома периодических изданий: читатели, заполнявшие требования, частенько не вписывали номер тома, полагаясь на опыт библиотекаря, способного отыскать нужную статью по названию. Ноги, упиравшиеся в края стеллажей, предательски дрожали, но, зажав под мышкой найденный том, Маша уже сползала вниз. На исходе отведенного времени младшие библиотекари появлялись на божий свет, толкая перед собой груженые тележки. Старшая раскрывала каждую книгу, сверяя данные, и первое время частенько случалось так, что новички бегом бежали обратно, потому что орлиным оком она выявляла любую ошибку: "Здесь шифр другой, с литерой. Иди и смотри". Подобранные книги сдавались с рук на руки курьеру. До следующей партии оставалось минут пятнадцать, в течение которых дозволялось отдохнуть. Одетые в черные халаты и платки, повязанные до бровей, они сидели, сложив руки. Едкая книжная пыль, с которой не справлялась уборочная бригада, висела в воздухе, и кончики пальцев, день-деньской шаривших по страницам, были черными. Касаясь лица, они оставляли на коже свинцовый типографский след. Библиотекари ходили в общий буфет на первом этаже, и читатели, стоявшие в очереди, безропотно пропускали вперед черные призраки, даже в обеденное время не снимавшие халатов. Читатели одевались нарядно, и, сидя за своими тарелками в дальнем углу, черные исчадия хранилищ окидывали очередь тяжелыми взглядами. Иногда выпадали счастливые дни, когда старшая изымала кого-то из часового круга и вручала пачку требований по межбиблиотечному абонементу. Эта работа не подчинялась обычному жесткому расписанию: книги, подбираемые по МБА, нужно было доставить к столу до исхода дня. Толкая перед собой тележку, счастливчик углублялся в длинные коридоры, чтобы вынырнуть обратно несколькими часами позже. Если пачка таяла быстро, можно было, затерявшись в какой-нибудь дальней штольне, вытянуть что-нибудь наугад и, устроившись на полу, читать. Последовательно изучая дальние полки, Маша наткнулась на ряды стеллажей, расположенные особняком и - что показалось ей особенно странным - не помеченные табличками шифров. Книги, собранные здесь, были сплошь дореволюционными. Вынимая одну за другой, Маша обнаружила, что они снабжены особыми шифрами, отличными от тех, с которыми они работали ежедневно. Сдавая дневной урок, она спросила у старшей, и та неохотно объяснила: книги - собрание ученого-историка, завещавшего свою библиотеку Академии наук. В завещании значилось единственное условие: не расформировывать. "Книги там - разные, - старшая сказала уклончиво. - Если рассортировать, некоторую часть можно бы и выдавать на руки, а так - ни себе, ни людям", - в ее голосе мелькнуло осуждение. Теперь, когда объяснение было получено, Маша вернулась обратно и принялась разглядывать переплеты. В завещанной библиотеке стояли и разрозненные книжки, и собрания сочинений. Среди собраний она наткнулась на коричневые корешки с полустертым тиснением. Вывернув шею, Маша разобрала "...энциклопедия" и, ухватив за крайний, вытянула. Поднеся к свету, она пришла в изумление: на твердой кожаной обложке, украшенной орнаментом, значилось: "Еврейская энциклопедия". Маша листала, не веря глазам. На титуле стоял подзаголовок: "Свод знаний о еврействе и его культуре в прошлом и настоящем", а внизу, черным по белому - "Издание Общества для научных Еврейских Изданий и Издательства Брокгауз-Ефрон". В голову не вмещалось все: "Надо же, специальное общество..." - она раскрыла наугад и, бегло просмотрев фотографии, закрыла осторожно. "Пробуждение еврейской нации", "Странствующий Израиль", "Сущность еврейского вопроса" - таких книг набралась целая полка. "Пространный еврейский катехизис. Религиозно-нравственная законно-учебная книга". - взвешивая в руке тяжелый том, Маша вчитывалась в название. Слово "еврейский", набранное русскими буквами, выглядело непостижимо. Никогда прежде, читая современные книги, она не встречала его напечатанным, словно само сочетание букв, обозначавшее отцовскую кровь, не подлежало книгопечатанию, доживая свой век написанным от руки. Таким, выведенным черной тушью, она видела его в отцовском паспорте. Между переплетами попадались картонные формуляры с карточками инвентаризаций. Первая датировалась 1937 годом. На этих карточках, замещающих недостающее, узким, довоенным почерком было начертано, что данная книга в библиотечном собрании отсутствует, и стояла чья-то чернильная подпись. За спиной послышались шаги. Стуча каблуками, кто-то двигался вдоль стеллажей. Сунув на место том, жегший руку, Маша затаилась. Шаги простучали мимо. Не приближаясь к еврейской полке, она обследовала соседние. Похожие карточки обнаружились во множестве. Вынимая одну за одной, Маша убеждалась в том, что не знает авторов исчезнувших книг: их фамилии, вписанные в формуляры, не встречались ни в учебниках, ни в дополнительной литературе. Об этом она тоже спросила старшую, и, кинув на Машу короткий паучий взгляд, та ответила, что знать не знает, мало ли куда подевались, - блокада, война... Завещанная библиотека тянула к себе неотступно. Улучив свободный час, Маша скользила вдоль стеллажей и, пугливо прислушиваясь, продолжала обследование. Последняя инвентаризация проходила в 1963 году. Внимательно сверяясь с карточками, Маша обнаружила, что на этот раз в рядах пропавших без вести значились знакомые имена: к примеру, из двух томов "Петербурга" Андрея Белого на полке уцелел только второй. Странная мысль тревожила Машу: она не могла выразить ясно, но это соотношение известных и неизвестных имен, пропавших из собрания в разные годы - до и после войны, - выдавало разный почерк. О почерках выдающих преступников Маша знала из художественных фильмов. Размышляя, она склонялась к мысли, что в этих хранилищах действовала не одна рука. Судя по оставленным прорехам, у этих рук были принципиально разные цели. Закравшиеся сомнения разрешились в феврале, когда стремительно распространился слух о том, что охрана накрыла вора: один из сотрудников, которого Маша раз-другой видела мельком, таскал из хранилища книги. Охранник, сидевший на выходе, обыкновенно проверял только пропуска, но тут, видно, что-то заподозрив, попросил расстегнуть сумку. Говорили, что тем же вечером к вору нагрянула милиция и обнаружила залежи отборных томов. Ворованные книги предназначались для продажи: шепотом библиотекари называли известные и соблазнительные имена. Что предприняли дальше, никто точно не знал, но сотрудники рассудили: скандал решено не раздувать. Во-первых, большая часть украденного благополучно вернулась, а во-вторых, пришлось бы делать сквозную проверку, результатов которой никто, в первую очередь само начальство, не брался предсказать. К весне навалилась усталость. Цифры и литеры стояли перед глазами. Однажды, когда мама открывала конфетную коробку, подаренную на Восьмое марта, Маша заметила на картонном ребре длинную цепочку цифр, в которой автоматически опознала один из шифров. Ясно, словно готовилась войти в штольню, она увидела ряд журнальных переплетов - на крайней левой полке. С этого дня, как будто цепочка конфетных цифр стала последней каплей, она задумала вырваться на свободу - любой ценой. В разговоре с братом Маша попыталась вернуться к университетской стезе, но Иосиф окоротил сурово: "Не питай иллюзий. В этой машине, может, и есть зазоры, но все они - не про тебя. Добро бы еще - на матмех...Туда еще можно проскочить". Ссылаясь на свой и чужой опыт, он убеждал Машу в том, что в ее положении надо действовать с умом. В свое время, имея отличный аттестат, он сумел пробиться в Технологический, правда, и времена, как выразился Иосиф, были слегка другие. "На технический возможно и теперь. Тут кадровикам приказано прикрывать один глаз: сама понимаешь, выпускники должны на них работать". Стараясь объяснить доходчиво, брат привел пример: "Знаешь, говорят, с филфака охотно вербуют в разведку. Так им проще: легче выучить шпионским премудростям филолога, нежели заставить шпиона свободно заговорить по-иностранному. Так и с нами - технарями. Проще закрыть глаза и отбирать поступающих по уму, чем потом прикрывать военно-технические неудачи расовой чистотой инженерских рядов. Если не хочешь в технический, можно рискнуть на экономику, все ближе к твоей любимой истории". Скрепя сердце Маша согласилась, и с воодушевлением, с которым Иосиф всегда брался за трудное дело, он взялся подготовить ее по математике, но не в рамках школьной программы, а по-другому, с запасом, - так, как готовят в математических школах. После майских Маша подала заявление об уходе, и оставшиеся до экзаменов месяцы занималась с утра до вечера. Брат гонял ее по всем темам и где-то в середине июля, устроив жестокий экзамен, признал, что она готова к испытаниям. Время экзаменов подступало неумолимо, но вровень с тем, как росли ее математические познания, поднимался и ужас пройденного. Снова, как в прошлом году, родители заговаривали о будущем, но Маша отмалчивалась. К середине июля ужас стал невыносимым, и, еле шевеля губами, Маша призналась брату. Она говорила о том, что страх подступает к горлу, сводит пальцы. Бывают минуты, когда она готова все бросить и никогда - на пушечный выстрел - не подходить к институтским стенам, за которыми таятся паучьи испытующие глаза. Брат выслушал внимательно. "Так, - он поднялся и заходил по комнате, - будем считать, что у нас техническая задача. Надо решить любой ценой. Предлагаю расчленить ее на факторы, имеющие - в зависимости от вероятности их влияния на результат - положительный или отрицательный знак. Ты подготовлена отлично. Этот фактор работает на нас. - Он ходил от стены к стене, как будто Машина комната стала его лабораторией, и рассуждал вслух. - Положительному фактору противостоят два других, влияние которых способно свести на нет все преимущества первого. Как ни крути, их требуется нейтрализовать". Маша слушала, не понимая. То есть, конечно, она понимала, что, говоря об отрицательных факторах, он имеет в виду. Эти факторы были присущи ей от рождения, а значит, могли исчезнуть только со смертью. Остановившись у книжного стеллажа, брат оперся локтем. "Что и говорить, они не равнозначны, но нам надо действовать наверняка. Фамилия - явно не русская, но, - он помедлил, - неплохая. В конце концов, свет клином не сошелся, не только они - интернационалисты". Взгляд Иосифа скользнул по корешкам, и, примерившись, брат вытащил синеватый том: "Рассказы эстонских писателей", - она прочла мельком, недоумевая. Скользя пальцем по содержанию, он соображал про себя. Наконец, победно присвистнув, Иосиф принял решение: "Отлично. Просто и со вкусом: Тоомас". - "Кто?" - Маша не могла взять в толк. "Мой дядя и твой отец. Арго Михаил Тоомасович - эстонец. Место работы - объединение "Светлана", мастер сборочного цеха. Мать: все бы хорошо, кроме социального положения: Глебова Антонина Ивановна, русская... Ладно, сделаем так: объединение "Светлана", рабочая, сборочный цех. Кстати, в рабочих семьях семейственность только приветствуется". - "А если они проверят?" - Маша ужаснулась. Отныне, по опасной выдумке брата, она должна была выучить легенду, похожую на шпионскую, словно становилась разведчицей, уходившей на задание в логово врага. "Во-первых, не надо переоценивать их усердие, а, во-вторых, на войне как на войне", - он произнес непреклонно, как будто прочитал ее мысли. "Военная машина", - Маша закрыла глаза. "Брось, - Иосиф сел рядом, - бояться нечего. Тем более, - он улыбнулся, - мы же с тобой аргонавты. Глядишь, и доплывем... - Он поднялся и заходил по комнате. - Нет, ты, пожалуй, та самая голубка..." Маша улыбнулась. Достигнув плавучих скал, сближающихся и расходящихся, аргонавты выпустили вперед птицу. Она успела пролететь, повредив лишь перья хвоста. Сочтя это благоприятным предзнаменованием, кормчий направил корабль между скалами. "Арго" сумел проскочить, но повредил корму. После этого плавучие скалы застыли навечно, но все-таки между ними остался узкий проход. "Ладно, - она ответила, - ладно. Голубка так голубка. Бог с ним, с хвостом". 4 У дверей стояла недлинная очередь. Она двигалась довольно быстро, и Маша, занятая своими мыслями, не успела как следует испугаться. Лысоватый дядька, руководивший девочкой-секретаршей, указал на стул. Девочка подала бланк, и, мысленно сверяясь с затверженной легендой, Маша заполнила: графу за графой. Стараясь не выказать робости, она подошла и протянула. Лысоватый возложил на нос очки и углубился в работу. Первым долгом он заглянул в аттестат и, пробежав глазами, кивнул неопределенно. Потом разложил заполненные листы и, уткнувшись, зашевелил губами. "...Так-так, Тоомасович... эстонец... Хо-ро-шо", - он поднял на Машу глаза и, скользнув, остановился на шее. Почти физически она чувствовала, как под этим взглядом паучий укус начинает вспухать. Вот сейчас он ткнет опытным пальцем, и, подхватывая лживые документы, она побежит из этого здания - в пустоту. Лысоватый укуса не видел. Он сложил рот в довольную улыбку и, возвращаясь к написанному, протянул: "Поня-ятно". Новая улыбка раздвинула его губы, когда, пробормотав: "Мастер сборочного... рабочая", он закрыл развернутый лист и красным карандашом решительно вывел в правом верхнем углу аккуратную букву: "Р". Лист, помеченный красным, лег в небольшую пачку, и опытным глазом библиотекаря Маша увидела: все они помечены одинаковым шифром. Рядом лежала другая пачка, потолще, и, заглянув украдкой, Маша заметила, что там буквенных шифров нет. "Идите и готовьтесь", - лысоватый напутствовал по-доброму, словно радовался тому, что ее случай - пусть и не самый обычный, но вполне благоприятный, как ни взгляни. Дрожь добралась до кончиков пальцев, едва она вышла за дверь. Ничего не видя вокруг, Маша пошла вдоль стены. Чувствуя в руке экзаменационную карточку, она с трудом вспомнила слово: аусвайс. Карточка была чистой: любой патруль, попадись он теперь на дороге, отпустил бы ее. Дорога, по которой она шла, свернула неожиданно и круто, и глазам открылся темноватый коридор, совсем не похожий на университетский. Этот был изогнут, и разлетевшийся взгляд впивался в скругление стены. Маша шла вперед, не решаясь остановиться. Там, за ее спиной, могло разворачиваться что угодно: замирая, она представляла, как опомнившийся лысоватый уже накручивает телефонный диск, пытаясь связаться с университетом. На следующем шаге каблук отозвался новым звуком, и, заглянув под ноги, Маша увидела люк, забранный клетками стекла. Снизу, из-под мутного перекрестья, пробивался неверный свет, и, не решаясь шагнуть, она замерла, вглядываясь. Там, под полом, по которому она, только что вручившая полицаю поддельные документы, могла ступать полноправно, скрывался глубокий подвал, в котором томились те, кого подручные лысоватого сумели поймать за руку. Их стоны она слышала насквозь. Звук чужих шагов раздался за спиной, и, хватаясь за него, как за соломинку, Маша обернулась. Подошедшая девушка поздоровалась, и, услышав ее робкий голос, Маша вступила в разговор, заглушавший пугающий звук. Войдя в аудиторию, она обмерла. Математику принимал человек, один взгляд на которого сводил на нет весь тщательно выстроенный обман. Легенда, придуманная братом, разбивалась бесславно, стоило взглянуть в его глаза, широко и выпукло поставленные над острым птичьим носом. Короткие мысли бежали в Машиной голове: она читала билет и думала о том, что если этот - заодно с лысоватым, вот сейчас, взглянув на поддельные документы, помеченные условным шифром, он выведет ее на чистую воду. Этого - в своих расчетах - они с братом не сумели предусмотреть. Заняв свое место, Маша склонилась над листком, но мысли путались: предательская таблица умножения пустилась вскачь, так что, вычисляя, она проверяла себя, пересчитывая на пальцах. Само по себе задание не было трудным. Если бы не дрожь, сводившая пальцы, она справилась бы куда быстрее, но он ходил за спиной, как будто присматривался. Сквозь платок, повязанный вокруг шеи, она чувствовала его пронизывающий взгляд. "Доигрались... доигралась", - с тоской Маша думала о том, что из этой воды ей уже не выйти сухой. Он подхватил стул и сел рядом. "Что ж, погибать так..." - ни за что на свете она не станет облегчать его задачу. Решимость принесла неожиданные плоды. Дрожь унялась сама собой, и, усмехнувшись короткой усмешкой брата, Маша заговорила собранно и спокойно. Ясно понимая, что надеяться, в общем, не на что, она предложила векторное доказательство, опережая дополнительный предательский вопрос. Противный звук, похожий на шуршание, ворохнулся за ушами, когда, договорив, она увидела: он поворачивается к ней, усмехаясь. Теперь, не найдя ошибок, но высмотрев главное, он должен был вернуться к столу и, сверившись с листами, рассованными по ящикам, обнаружить обманный шифр и аннулировать аусвайс. Пыльное перекрестье, закрывающее подвал, плыло перед Машиными глазами, когда профессор, угрожающе хмыкнув, поднялся с места. Она не поворачивала головы, потому что знала наверняка: вот сейчас он тянет на себя ящик и вынимает тайный лист. Лучше, чем кто-либо другой, куда как лучше всех лысоватых, он знает, что эта девочка, знающая векторные доказательства, должна стоять в безнадежном списке. Спиной она слышала: кто-то, не имеющий лица, подходил к ней и вставал рядом. Этот кто-то дожидался профессорского знака, чтобы, вывернув ее руки, выдернуть с места и, дотащив до подвального люка, бросить вниз - на груду истерзанных тел. "Господи, скорей бы", - проклятое черепашье время не двигалось. Ящик скрипнул, и сразу же, следом поднялось шуршание, которое она бы не спутала ни с чем. Скосив глаза, Маша следила: отложив первый вынутый лист, он берется за другой. На нем, как будто воочию, она различила красную букву "Р", выведенную в верхнем углу. Прищуренные профессорские глаза, обведенные вспухшими веками, раскрылись. Отложив лист, помеченный красным, он отдал распоряжение и, не взглянув на Машу, подписал выставленный балл. Дома она сообщила родителям. Услышав результат, отец вспыхнул, махнул рукой и отвернулся. Вечером звонил брат: Маша отчиталась, не сообщая подробностей. Назавтра, раскладывая учебники, она поняла: больше бояться нечего. Красная буква "Р", поставленная рукой лысоватого, оказалась сильнее еврейских профессорских глаз. ГЛАВА 2 1 Первые месяцы учебы, пролетевшие незаметно, были окрашены в счастливые тона. Всякий раз, садясь в автобус, идущий к Невскому, Маша успевала обрадоваться: мрачное здание библиотеки осталось в прошлом. В прошлое канули и пачки требований, и полутемные штольни, и черные халаты. Пропуск, который она не сдала в суматохе увольнения, валялся в глубине письменного стола. Иногда, шаря в темноте под тетрадями, она ощупывала сомкнутые корочки: больше никогда они не раскроются на ежеутренней проходной. Институтская жизнь, мало-помалу входящая в колею, восхищала ее самой возможностью учебы, словно Маша осознавала себя жрицей особого культа, предметами которого были тетради, учебники и ручки. С воодушевлением служителя, внешней враждебной силой оторванного до поры от питавших душу ритуалов, она предавалась предметам, о существовании которых прежде не подозревала. До дрожи в пальцах Маша переживала мгновения, когда перед началом занятия раскрывала тетрадь, вынимала ручку и поднималась навстречу входившему лектору. Прошло довольно много дней, прежде чем она научилась выделять то особое, что было свойственно каждому предмету. Эта особость, может быть, в согласии с ее женской душой, являла себя через педагогов. Странная закономерность открывалась Машиным глазам. Они учились не верить скучным названиям предметов, потому что под любой "Технологией отраслей промышленности" могли скрываться интереснейшие вещи. Технологию читал энергичный профессор Никита Сергеевич Белозерцев, похожий на своего политического тезку разве что головой, лишенной и намека на волосяной покров. Точной рукой опытного инженера, прошедшего крепкую чертежную школу, он рисовал на доске ладные графики, формально относящиеся к технологическим процессам. Однако сами показатели, выбранные им для осей координат, с наглядной очевидностью доказывали собравшейся аудитории, что экономические приоритеты, провозглашенные партийными документами, закономерно ведут к распаду хозяйственной системы, поскольку внутренне вступают в противоречие друг с другом. Удивительным, однако, было то, что Никита Сергеевич, уверенно двигавшийся по кафедре, никак не формулировал последние выводы, заставляя формулы, выведенные тщательно и строго, свидетельствовать за себя. Большинство слушателей воспринимало выкладки профессора как естественный и безобидный призыв к научному вмешательству в дела производства. Немногие же, умевшие слышать, удивлялись профессорскому бесстрашию, и Маша, восхищенно вздыхая над каждой последней формулой, вспоминала слова брата, который характеризовал технарей как замкнутый орден, существующий на особых интеллектуальных правах. Эту же особость Маша попыталась распространить и на математиков, но действительность сопротивлялась ее попыткам. На их курсе математику читал Михаил Исаакович Броль, человек довольно молодой и ужасно нелепый. Нелепость проявляла себя в черном обуженном костюме, стеснявшем его движения, так что порой у слушателей создавалось впечатление, что костюм пересел на его плечи с чужих - подростковых, в высоковатом голосе, то и дело ныряющем в баритон, но, больше всего, - в неугомонных руках, испачканных мелом. Перекладывая мелок из правой в левую и обратно, он успевал пошарить по карманам, коснуться узких лацканов и неимоверное число раз вытереть пальцы о брюки-дудочки, которые к концу занятия становились полосатыми. Если бы не тщедушность их обладателя, можно было легко вообразить его одетым в трико - гордость черноусых спортивных красавцев начала века. Однако, иронизируя над внешностью, Маша ловила его сходство с другим своим братом - Геной, от которого Михаил Исаакович, впрочем, выгодно отличался острыми, чуть влажными глазами. Эти глаза жили отдельно от нелепого тела. Когда правая рука ходко двигалась по доске, оставляя по себе бисерные формулы, а левая, вступавшая в дело время от времени, подтирала за правой лишние завитки букв и цифр, его глаза, казалось, глядели внутрь, в самую глубину души, и на этой глубине билось что-то не похожее на математику. Эта раздвоенность, - по-кошачьи аккуратное подтирание элементов букв и цифр, похожее на нервный тик, соединялось с отрешенной сосредоточенностью, на которую студенты вряд ли обращали внимание. Скорее всего, она была неразличимой для чужих глаз, принимавших ее за чудаковатость. В Машином же сердце эта особость отзывалась слабыми ударами. Если бы кто-то попросил описать точнее, она привела бы в пример короткие кисловатые укусы, которые пронзают язык, лизнувший электрическую батарейку. Однако и их хватало на то, чтобы ее внимание шарахалось в сторону от бисерных математических выкладок. В этой стороне таилась узкая калитка, ведущая к ее вступительным воспоминаниям. На лекциях Броля она все чаще писала механически, бездумно перенося в тетрадь его изысканные цифровые ряды, математическую суть которых постигала дома, где ей не мешали ни его нервный тик, ни влажный блеск отрешенных глаз. Среди предметов, изучаемых на первом курсе, значилась "История КПСС". Ее вела безнадежная во всех отношениях тетка. Студенты именовали ее по-домашнему - Катериной Ивановной. Уткнувшись в свой конспект, она бубнила по писаному, совпадавшему с мнением учебника, и оживлялась только тогда, когда неожиданно для самой себя перескакивала на дела житейские. Ее коньком были разговоры о том, как тяжко приходится иногородним студентам, оторванным от отцов и матерей. Оторванные, уже успевшие открыть для себя множество разного рода преимуществ самостоятельной ленинградской жизни, горестно подпирались ладошками и охотно вступали в разговор, давая новую пищу ее сочувствию. Впрочем, Катерина Ивановна, была, и вправду, женщиной доброй, чем снискала если не любовь и уважение, то уж во всяком случае - искреннее признание за ней всяческих хороших качеств. Отдав посторонним темам большую половину занятия, она суетливо всплескивала руками и просила студентов прочесть тему самостоятельно, а то "не знаю, как-то нехорошо получилось...". Под шумные обещания, прерываемые долгожданным звонком, Катерина Ивановна складывала тетрадку, одергивала жиденький оренбургский платок-сеточку, согревавший ее плечи, и торопилась к выходу, рассчитывая на столь же приятную беседу за чашкой чая в компании кафедральной секретарши. Подлинной напастью, не сравнимой ни с одним из предметов, была "Политическая экономия капитализма", которую читала замшелая старая большевичка Мария Ильинична Сухих. Облаченная в строгий костюм (глядя на него, Маша вспоминала слово шевиотовый), облегавший ее жесткий стан в любое время года, она выходила на кафедру с такой сосредоточенной решимостью, словно вступала в последний и решительный бой. Не было на свете никого, кто мог и отдаленно сравниться с основоположником марксизма, которому она служила истово, как рыцарь прекрасной даме. Палитра ее чувств была исчерпывающе полной: от живой и подлинной страсти до незаживающей скорби по безвременно ушедшему. Листая студенческие конспекты цепкими пальцами (собрание сочинений К. Маркса полагалось конспектировать по главам, списывая в тетрадь целыми периодами), она перечитывала их, словно вдова любовные письма мужа, вышедшие из-под его пера на взлете молодых чувств. Больше всего Марию Ильиничну терзало то, что конспекты не отражают всей полноты первоисточника, и, умом понимая необходимость и неминуемость сокращений, она сокрушалась над каждой лакуной. "Вот здесь, ах, как жаль, вы пропустили замечательное место..." - и, заводя глаза, цитировала по памяти, и щеки ее разгорались нежным вдовьим румянцем. Не переставая удивляться, Маша замечала в ней признаки неумелого кокетства (видимо, так кокетничали со своими партийными товарищами юные эсерки и большевички), когда, упомянув другого видного экономиста, к примеру, Чернышевского, Сухих бросала косой взгляд на толстый том Маркса, с достоинством лежащий перед нею. Маша не могла избавиться от ощущения, что, перечисляя научные достижения другого ("Смиту удалось понять..."), она делала это с одной-единственной целью: вызвать вспышку ревности избранника и этим освежить взаимные чувства. Для такой женской игры она была недостаточно жестокосердой. Другой, в чьих глазах вспыхивала было надежда, ставился на место строгим возгласом: "Но только величие ума Карла Маркса...", и единственный, переживший несколько мучительных мгновений, постепенно успокаивался - приходил в себя. Восхищенно переживая перипетии пантомимы, Маша не могла сдержать своих чувств, и хохот, поднимавшийся изнутри, выплескивался наружу кривой ухмылкой, которую романтическая политэкономша однажды уловила. Ее душа не знала полутонов, и с истовостью, передавшейся ей генетически (Маша вела ее родословную от черных передельцев), Мария Ильинична возненавидела ухмыляющуюся студентку. Аккуратно записав в свой синодик Машины имя и фамилию, она пообещала встретиться на экзамене, и перспектива этой встречи рисовалась ее воображению в красках извращенного наслаждения. Объективности ради надо сказать, что в этом предвкушении не мелькало ни тени подозрения, выходящего за рамки пролетарского интернационализма: вдова Маркса на позволила бы себе питать к народу избранника низменных чувств. Месяца через полтора до Маши дошли слухи, что Сухих громогласно обещала своим кафедральным сослуживицам: эта девица ее предмета не сдаст. Закаленная в прежних боях, Маша снова подошла к задаче технически и к первому же промежуточному зачету вызубрила наизусть все надиктованное на занятиях, так что ответ на каждый вопрос открывался перед ней, словно кто-то невидимый листал страницы конспекта. От этих страниц вдова не умела отступать в сторону. Любое отступление (заковыристый дополнительный вопрос, который любой преподаватель всегда может измыслить, задумай он завалить студента) было для нее тем, что порядочная женщина называет заходом налево. Собственно, это Машу и спасло. Потратив на нее часа полтора их с Марксом общего и драгоценного времени, Мария Ильинична Сухих поставила ей пятерку с таким убитым видом, что Машу пронзило ехидное предчувствие: этим вечером Марксу придется отвлечься от своих экономических метаморфоз, чтобы утешать свою несчастную подругу, пуская в ход все доступные средства. В общем, новые впечатления, захватившие Машу, оставляли мало времени на раздумья. Изредка, когда упрямая память норовила вернуть ее к минувшим годам, Маша старалась отогнать прошлое, как будто постановила начать свою жизнь с чистого листа. Первое время позванивали одноклассницы, поступившие кто в этом году, кто в прошлом, но то ли Маша разговаривала суховато, то ли их самих увлекла собственная студенческая жизнь, только телефон звонил все реже, и даже вечер встречи, пришедшийся на середину октября, не вызвал ее интереса. Одноклассница услышала вялую отговорку и протянула: "Ну-у, конечно, как хочешь, но все собираются..." Стараясь не выдать раздражения, Маша обещала постараться, зная, что не пойдет. Многие из тех, кто собирался на вечер, сумели стать университетскими, и мысль, которой Маша стыдилась, камнем ложилась на сердце. Тем с большим облегчением она находила утешение в новой дружбе, в которой не было и не могло быть никакой особенной подоплеки. Валя Агалатова, с которой Маша сошлась довольно близко, постепенно занимала ту часть ее души, где обитают теплые дружеские чувства. Надо ли говорить, что своей нынешней подруге она ни словом не обмолвилась о том, что было смертной мукой ее недавнего прошлого. Их разговоры вращались вокруг текущих событий, относительно которых обе держались схожего мнения. Машины рассказы о студенческой жизни радовали родителей, и, незаметно переглядываясь, они все больше убеждались в том, что выбор, сделанный дочерью, можно назвать удачным. 2 Валя Агалатова, приученная все делать на совесть, училась легко и старательно. Здравый смысл и чувство ответственности, державшие в узде ее душу, не позволяли соблазнам огромного города заглушить материнские напутственные слова. Увлечения, которым иногородние студентки отдают свою первую дань, оставляли ее равнодушной. То, что становилось событием, обсуждаемым во всех подробностях, будило разве что любопытство. Все смелее осваиваясь в Ленинграде, девчонки открыли для себя галерею Гостиного двора, и невиданные вещи, купленные со спекулянтских рук, становились мерилом радости. Ради них стоило поголодать. Письма, летящие в родные дома, полнились просьбами о помощи. В этих письмах девочки жаловались на дороговизну городской жизни, и сердца родителей, страдавшие в разлуке, откликались денежными переводами. Одним присылали больше, другим - меньше, но деньги приходили с сердобольной регулярностью, чтобы мгновенно исчезнуть на галерее. Ежемесячная помощь, которую присылала Валина мама, отрывая от скромной зарплаты, не могла с ними сравниться. Эти суммы, - даже если бы Валя совсем отказалась от пищи в пользу джинсового платья, - были несопоставимыми с цифрами, летавшими из уст в уста. Однако изо дня в день аккуратно раскладывая на спинке стула черную вязаную кофточку, она не чувствовала себя ущемленной. Если и появлялась неприятная мысль, Валя легко находила противоядие: перед глазами, как пример, стояла Маша-Мария. Ленинградская девочка, живущая с родителями, приходила на занятия в одной и той же клетчатой юбке и темном шерстяном свитере, глухо закрывающем шею. Эта девочка нравилась Вале все больше. Присматриваясь к ее манерам, Валя находила их достойными и сдержанными. Первое, немного странное впечатление, которое произвела на нее Маша-Мария, давно испарилось из памяти и никак не давало о себе знать даже тогда, когда, идя по скругленному коридору, Валя наступала на темные запыленные клетки. Позорные мысли, посетившие Валю в тот вечер, когда они праздновали поступление, и вовсе улетучились, правда, однажды позвав, Маша-Мария больше не приглашала ее в гости. Конечно, Валя и не напрашивалась, но воспоминания о давнем и веселом вечере время от времени приходили ей на ум. Она чувствовала себя Машиной подругой и с удовольствием болтала с ней на переменах, когда обе, держась особняком от других, прохаживались по коридору. Впрочем, Валя больше слушала. Не то чтобы Маша-Мария говорила важные и полезные вещи, просто сама манера ее разговора была непривычной для Валиных ушей. В ульяновской школе девочки разговаривали по-другому. Может быть, поэтому легкомысленная болтовня, прежде раздражавшая Валю, наполнялась особым смыслом. Незаметно для себя Валя перенимала слова и выражения, которые, как она заметила, были у ленинградцев в ходу. Кстати, в их разговорах (Валя прислушивалась) начисто отсутствовала одежная тема, и даже Марина Лесняк, родители которой дочь одевали, являясь в институт то в новых немыслимых сапогах, то в вышитой джинсовой юбочке, улыбалась скромно, когда приезжие девочки обступали ее с комплиментами. Общежитие, куда определили Валю, располагалось у метро "Чернышевская" и представляло собой огромное здание, шесть этажей которого соединялись пологой лестницей. От пролетов направо и налево отходили длинные коридоры. Комнаты были большие, и именно по этой причине насельники, добиваясь иллюзорного уединения, разгораживали их на мелкие клетушки. В дело шли старые рассохшиеся шкафы, книжные полки, куски фанеры и даже простыни, так что каждая комната представляла собой подобие замысловатого лабиринта, в каждом углу которого, похожем на пещерку жука-ручейника, можно было обнаружить обитателя, занятого своим делом. Кто-то - под покровом простыни - кипятил и заваривал чай, кто-то переписывал с чужого конспекта пропущенную лекцию, кто-то прихорашивался, придирчиво заглядывая в зеркальный осколок. По вечерам общежитие ходило ходуном, так что желавшим лечь пораньше приходилось свои желания смирять. Мальчиков было существенно меньше, особенно на их факультете, но черпать можно было и с "Промышленного". К исходу зимнего семестра успели сложиться постоянные пары. Первое время дело ограничивалось ежевечерними праздниками: девочки готовили закуску, мальчики приносили вино. Выходя из своего закутка, Валя подсаживалась к общему столу, но чувствовала себя неприкаянно - у нее на глазах парочки обнимались почем зря. Валя ежилась и отводила взгляд. Оно знала твердо, что девочки ведут себя бесстыдно, но что-то мешало ей подняться - уйти в свой закуток. Замирая всем сердцем, Валя надеялась на то, что кто-то, кого она не могла себе представить, вдруг войдет в комнату и сядет рядом с ней... Однажды, улучив момент, когда в комнате никого не было, миловидная Наташка заглянула к Вале и предложила познакомить: "Нормальный парень... Чего тебе? А то - одна да одна..." Больше всего на свете Вале хотелось кивнуть головой, но, вспыхнув, она отшатнулась испуганно. Наташка протянула: "Ну, смотри..." - и глянула с презрением. С этого дня Валя не дерзала выходить к их общему праздничному столу. Ее отсутствие развязало руки. Попировав, парочки расползались по закуткам. Затыкая ухо подушкой, Валя мучилась, пытаясь заснуть, но стоны, стоявшие в тупичках лабиринта, не давали покоя. Утром она медлила выйти, боясь застать отвратительную картину: из кроватей, позевывая и почесываясь, как тараканы из щелей, лезли лохматые парни и расползались по своим комнатам. Не стесняясь Вали, словно она была предметом неодушевленным, девочки принимались делиться ночными опытами, и их откровения, перемежаемые хихиканьем, были для Валиных ушей едва ли не мучительнее стонов и вздохов. Однажды, когда, попив чаю, Валя по обыкновению поднялась из-за стола, девочки неприятно смолкли и проводили ее глазами, в которых - она почувствовала сутулой спиной - полыхнула злоба. Затаившись за фанерной загородкой, она прислушивалась испуганно, но фанера пропускала придушенный шепот и угрожающее хихиканье. На следующий день, когда Валя попыталась подсесть к чайному столу, Наташка поднялась решительно и, состроив презрительную гримаску, вышла из круга, хлопнув за собой стулом. За ней поднялись остальные. Сутулясь и поминутно поправляя очки, Валя пила чай мелкими невкусными глотками, а из щелей змеиным шипением ползли слова, страшнее которых ей никогда не доводилось слышать. Слова наползали, шевеля усами, и Валя, не смевшая двинуться с места, чувствовала, как все внутри нее покрывается следами, похожими на тараканьи. Отшипев, девочки вышли наружу и расселись вокруг стола. Как ни в чем не бывало они принялись разливать чай и обсуждать достоинства варенья из райских яблочек, присланного Верочке в новогодней посылке. Дрожа какой-то невидимой дрожью, о существовании которой она до этих пор не подозревала, Валя сидела под кругом общего света и чувствовала, как стекла очков запотевают солоноватым, так что лица врагов, обсевших круглый стол, расплывались и подрагивали в такт ее внутренним содроганиям. То поднимая глаза украдкой, то опуская в остывающую чашку, Валя страшилась выдать себя неловким движением, как будто только неподвижность могла спасти ее от дальнейшего. Оно висело в воздухе, давило на Валины плечи, болью сводило позвонки. Крысиная мысль о побеге билась, не находя выхода, но, совладав с собой, Валя вывернулась бочком и уползла. Ближе к ночи, когда комната наполнилась мужскими голосами, она расслышала свое имя и зажала уши. Сквозь ладони долетал то низкий хохоток, то звон стеклянной посуды, и, не дожидаясь отвратительных стонов, Валя принялась стягивать кофту. Огонь еще не погасили, и в полумраке своей загородки она разглядела светящийся насквозь локоть, готовый прорваться. Мысль о заплате наполнила ее ужасом, и, нащупав под матрасом тряпичный узелок, Валя принялась считать наличность. Мамин перевод пришел неделю назад, так что в тряпочке оставалось порядочно денег - двадцать шесть рублей. На эти деньги, добавив к ним сорок рублей стипендии, она рассчитывала дожить до начала марта. Утром, дождавшись необитаемой тишины, она натянула ветхую кофточку, решительно спрятала деньги в лифчик и, доехав до Гостиного, отправилась искать галерею. Взобравшись на второй этаж, Валя обходила универмаг по периметру, пока не обнаружила дверь. Эта часть галереи, опоясывающей здание, нависала над Садовой. Вдоль решетки, сколько хватало Валиных глаз, прогуливались люди, время от времени сбиваясь в небольшие кучки. К одной из них Валя подошла и заглянула. Чернявая женщина, кажется, цыганка, держала мягкий сверток, плотной оберткой защищенный от чужих глаз. Рядом стояли две девушки. "Чистый котон, милые, дочери брала, не подошло по размеру",- скороговоркой чернявая говорила непонятные слова. "Я... вот, хочу купить..." - Чернявая повернулась и оглядела с головы до ног. "Халатик, чистый котон, себе брала, размер не подошел", - она заговорила привычной скороговоркой: "Всего сто двадцать, как сама брала..." Таких денег у Вали не было, но, побоявшись спугнуть женщину, она протянула руку: "Можно... посмотреть?" Не отвечая, чернявая раздернула молнию сумки - аккуратно, не больше чем на треть, - и сквозь дырку в прозрачном целлофане Валя разглядела махровую ткань, небесно-голубую по цвету. То, что она увидела, не совмещалось со словом халат, потому что халаты, которые Валя знала, были фланелевыми - в разводах и цветах. Женщина вглядывалась пытливо, но, не заметив в глазах покупательницы решительного задора, рывком задернула молнию, как будто захлопнула окошко в рай. Силы кончились. Никого не замечая вокруг, Валя двинулась обратно, но райская ткань обволакивала ее воображение, дрожала под стеклами очков. Небесно-голубым цветом она окрашивала Валины мысли, в которых крепла уверенность: только таким, махровым и голубоватым, может стать ее спасение от жестоких комнатных мучителей. Вернувшись домой, она укрылась за своей загородкой и внимательно пересчитала накопления, как будто, узнав, на что она будет потрачена, денежная сумма должна была вырасти сама собой. Рубли лежали понуро. Расслышав голоса, Валя пихнула тряпочку под матрас. "Ну что, где наша дева Мария?" - Наташкин голос добавил грубое слово, и Верочка засмеялась готовно. Странная мысль пришла в Валину голову: затаившись, она думала о том, что, научись она так смеяться, может быть, они оставили бы ее в покое, отвязались, отпустили. Прислушиваясь к стихшему смеху, словно след его дрожал в воздухе, Валя попробовала потихоньку, но звук вышел убогим и хрипловатым. "Там она, у себя, сидит, как хорек в клетке. А чего ей еще делать, от нее и воняет, как от хорька". - "Ну, уж, ты, это..." - робкий Верочкин голос попытался вступиться, но Наташкин отрезал: "Прямо, поглядишь, ни дать ни взять - пионерка, а чтобы помыться - так нет". Сжимаясь на кровати, Валя представила, словно увидела со стороны, как девушка, похожая на нее, выходит из-за ее загородки и, запахнув небесно-голубые полы, роняет: "Я - в душ", и все они, сидящие вокруг стола, не верят глазам, а она плывет, как небесное облако, не касаясь зашарканного пола. Видение исчезло, и, испуганно задрав руку, Валя принялась внюхиваться. Кофта, расходящаяся на локте, пахла дурно. Стянув и смяв ее комком, Валя набросила на плечи фланелевый халатик, который мама, прежде чем отправить дочь в далекий город, удачно купила в универмаге, и боком, стараясь не привлекать внимания, пробралась в душевую. Запершись в холодной кабине, она долго мусолила подмышки кофты под ледяной струйкой. Мокрые пятна расползались дальше, так что к концу сухим остался один рукав и правая полочка. На следующий день выдали стипендию. На перемене она одолела робость и, подойдя к Маше-Марии, попросила сходить с ней вместе на галерею, потому что кофточка, в которой она приехала, совсем расползается на локтях. Чернявой тетки, торговавшей халатами, на галерее не было. Вместо нее попадались подозрительные личности, торговавшие всякой всячиной. Галерея уже заканчивалась, когда молодая бабенка, услышав вопрос, закивала радостно: "Есть, девочки, есть, милые. Один и остался. Мягонький. Югославия. Чудо!" Шурша оберткой, она рылась в просторной сумке. Валя обмерла. На нежном голубоватом поле лежали две темные розы. Веточки, вышитые золотой гладью, прорастали из боковых швов. Под узким V-образным вырезом сходились бархатные головки, подчеркивая линию груди. "Шестьдесят пять, девочки, шестьдесят пять". Услыхав цену, Валя мгновенно сникла. Всех ее денег, если вовсе забыть про еду, на этот джемпер хватало в обрез. "Может быть - тебе? - обернувшись к подруге, она предлагала от всего сердца. - Господи, красота-то какая! У тебя же свитерок черненький - всего один..." Кончиком пальца Маша-Мария вела по линии ворота. "Нет, - она отвергла, - джемпер мне не подходит". Валя не успела спросить, почему? "Это надо взять тебе. Денег хватит? Вынимай". Никогда, будь она одна, Вале не хватило бы решимости, но теперь, подчиняясь решению этой девочки, она не боялась голодной смерти. В общежитие Валя вернулась поздно, часов в девять. Под пальто притаился мягкий комочек. Всей кожей она чувствовала его, как будто сверток был лисенком, готовым выпустить когти. Скользнув в пустынную душевую, она стянула старую кофту и, осторожно пропихнув голову, расправила на себе джемперок. В грязноватом зеркальном осколке отразились темные розы, и, словно глядя на себя чужими глазами, Валя думала о том, что сегодня же подойдет к Наташке и попросит познакомить... Комнатная дверь была заперта. Она подергала ручку, но створка не поддавалась. Царапая ногтями, словно сама стала когтистым лисенком, Валя стояла под дверью и боялась заплакать. Если бы они увидели ее в этом, непременно открыли бы дверь. За створками было тихо. Детская мысль - пожаловаться - плакала в Валином сердце, но она понимала: жаловаться - позор. Отступив от непреклонной двери, Валя побродила по коридору, не решаясь ни к кому постучать. Она зашла в душевую и примерилась: в угол на пальто. Холодная сырость замкнутого пространства показалась страшнее бездомности. Валя спустилась по лестнице, но, дойдя до уличной двери, неожиданно свернула и вошла в служебную каморку. Спросив разрешения, она набрала номер и, услышав голос, заплакала. Глотая слезы, Валя рассказывала, что ночевать негде, дверь в комнату заперта, как ни стучи - девочки не пустят, но голос по ту сторону трубки прервал, не дослушав: "Садись на двадцать второй, остановка ДК связи, помнишь? Через полчаса - на остановке. Поняла?" 3 Тихим, потерянным голосом Валя рассказывала: о хохоте за спиной, о замкнутой двери, о холодной душевой, в которой она, изгнанная из комнаты, не решилась провести ночь. "Вот это... Сегодня... Ты покупала для них?" Открытое горло залилось розовым, и Валя кивнула: "Да". Маша переживала странное чувство. Оно всходило на дрожжах возмущения, но лопалось мелкими пузырьками: кто-то другой, теперь уже не она, страдал жестоко и несправедливо. "Значит, так, - встав на сторону защиты, она заговорила решительно. - Выход один - не обращать внимания. Им самим надоест - отстанут рано или поздно". - "Но я..." - Валя никак не решалась. "Черт с ним, с их чайником. - Маша не слышала. - Я поищу, где-то есть, возьмешь у меня кипятильник". - "Я... - Валя шевельнулась. - Дело не в чае. Я мешаю им по-другому..." Валин рассказ был непостижимым. Она говорила обиняками, но Маша понимала. Поеживаясь, как от холода, она пыталась представить себе жалкие любовные пары, но что-то нарушалось в ее воображении, как будто, внимая окольным словам, оно двигалось в другую сторону, которой в путаном рассказе не было и не могло быть. Не слушаясь слов, оно рисовало другую картину, заполненную голыми телами. Замершие, они наползали друг на друга - Маша видела вывернутые руки и ноги. Словно сама бродила среди тел, она глядела в мертвые глаза, повернутые к небесам. "Так, - она приняла решение. - Сегодня переночуешь у меня. Завтра поговорим на свежую голову и решим. Отнесись к этому как к технической задаче. Уверяю тебя, что-нибудь придумаем. Видали мы...- Она дернула плечом и поднялась. - Сиди, я сейчас". Соображая на ходу, Маша отправилась в родительскую комнату. Родители отнеслись мирно. Конечно, в общежитии - не сахар, студенты - народ веселый, гуляют ночь напролет, дым коромыслом. Маша объяснила, завтра контрольная по математике, надо выспаться. Двигаясь неслышно, чтобы не разбудить сестру, спавшую в своем уголке, Маша постелила на диванчике: "Ну, устраивайся", - и вышла. Оставшись одна, Валя стянула обновку, аккуратно, как привыкла, разложила на спинке стула и села на чистую постель. Она сидела, съежившись, и, вдыхая чужой комнатный запах, думала о том, что все несправедливо. Теперь, когда она была в безопасности, неприятная мысль зашевелилась в ее мозгу. Эта мысль началась с того, что она одна-одинешенька, Маша-Мария - девочка добрая, но мама далеко. Голос, поднявшийся внутри, говорил, что ничего не придумать, Маше-Марии хорошо рассуждать, живет в такой квартире, кого угодно может пустить переночевать, места хватит. Конечно, ее родители добрые, но в таких комнатах добрыми быть легко. Она думала о том, что похожа на бездомную собаку, которую приютили из милости, и в этом - ужасная несправедливость, потому что она, приехавшая учиться, ничем не хуже ленинградских. Валина обида вильнула в сторону, и неприятная мысль сложилась: прислушиваясь к дыханию спящей девочки, она - с отчаянной ясностью - подумала о том, что не евреи, приютившие ее из милости, а государство само должно позаботиться и обуздать всех, мешающих спокойно жить. Маленькая девочка шевельнулась во сне, и, словно застыдившись своих мыслей, Валя поднялась с диванчика и подошла к окну. За окном стояла ночь. Городские огни, ярко горевшие на Исаакиевской площади, не достигали замкнутого двора. Внизу, у самой арки, тлела слабая лампочка. Темные окна левого флигеля казались зловещими. Приглядываясь, Валя различила лучик света, ходивший по стеклам - изнутри. Кто-то, похожий на призрак, бродил в темноте, подсвечивал огромные окна, выходящие во двор. Вздохнув, Валя улеглась и затихла. Она уснула сразу, так и не дождавшись, когда Маша-Мария, оставившая ее в одиночестве, вернется и ляжет на свое место. По обыкновению Панька вздумала стирать свои тряпки на ночь глядя. Она возилась, погромыхивая оцинкованным тазом. Звуки, долетавшие из-за двери, походили на раскаты грома. Шум воды довершал сходство с грозой. Дожидаясь, пока освободится ванная, Маша сидела смирно. Стараясь унять тревогу, она сравнивала коллизии, в которых и она, и новая подруга оказывались жертвами несправедливости, каждая по-своему. "Жертва, жерло, жернов", - Маша бормотала, как будто искала в словаре. Лампочка, горевшая под потолком, замигала и погасла. В темноте, под гром Панькиных тазов, оно подступало снова: голые тела на черной земле. Во мраке, окутавшем сознание, белела дорога. Мимо калиток, замкнутых накинутыми крючками, двигались люди. Они шли, не оглядываясь на слепые дома. Что-то знакомое было в их руках. Кисти рук, похожих на отцовские, вздрагивали и шевелились в ходу, как будто в память о том, что так и не стали крыльями. Нежная пыль, поднятая башмаками, поднималась, оседая на коже. Темные фигуры, колыхаясь в белом мареве, становились мнимыми... Родительская дверь скрипнула, вышел отец. "Ну что, сидишь в почетном карауле?" - прислушавшись к воде, бившей мощными струями, он усмехнулся и направился в кухню. Панька вышла из ванной, вытирая руки о фартук. Глянув исподлобья, она буркнула: "Все. Иди". Не заходя в ванную, Маша отправилась в кухню. "Что там у вас случилось?" - отец спросил, как будто догадался. "Ее не пускают в комнату, издеваются", - она ответила уклончиво, потому что и словом не могла про этих голых. "Как это - не пускают? - отцовские глаза моргнули испуганно. - Надо пойти, не знаю, к коменданту, пусть найдет на них управу, на хулиганов. Ты, Мария, девочка умная, должна помочь и проследить". - "Хорошо", - Маша пообещала, зная, что не исполнит. Украдкой она глядела на отцовские руки, похожие на те, другие. "Помнишь, когда-то в детстве, ты говорил мне, твой отец погиб в Мозыре, когда фашисты заняли город". - "Ну, город! Так, городишко. Можно сказать, большая деревня". - "Я хочу знать, как он погиб?" - "Что тут знать... - отец начал тихо: - Еврей". "Как будто евреи - одинаково... - Маша говорила упрямо. - Это не ответ". - "Это тебе он не кажется ответом, но на самом деле..." - "Послушай, - Маша поднялась и заходила по кухне, - в конце концов, он - мой дед, я имею право..." Она не закончила, потому что увидела его лицо. Нет, Маша не могла ошибиться: так ее отец морщился, когда ему было стыдно. "Ты стыдишься его смерти?" - она выговорила ошеломленно. Неужели и отец знает минуты такого стыда... Ей показалось, он не услышал. Отцовские глаза стали пустыми и тусклыми, но, коснувшись пальцами лба, он заговорил: "Мать успела уйти, потому что догадалась. На ее руках были внуки, Сонины дети. Соня отправила их на лето из Ленинграда. Я всегда боялся, когда ты уезжала в лагерь, и теперь боюсь, за Таточку... Она и отцу предлагала, просила, но он не хотел бросать мельницу, боялся, что без него сожгут". - "Сожгли?" - Маша спросила, но отец пожал плечами. "Всех евреев собрали, вывели за город и расстреляли", - отец произнес ровным голосом, но Маша слышала: что-то еще, о чем он не договаривает, таилось под словами. "И его?" - она переспросила. "Нет, его - нет, - он ответил спокойно, как о чужом. - Когда привели к оврагу, приказали снять все, но он отказался, сказал, раздеваться не станет, потому что он - еврей, а значит, ему нельзя открывать наготу. Тогда главный приказал вырыть яму. Они зарыли его в землю - живым..." - только теперь что-то плеснуло в ровном голосе. "Откуда, - Маша заговорила, потому что никак не могла понять, - если их всех расстреляли, ты узнал?.." - "Люди видели, какая-то женщина рассказала Соне... после войны". - "Но как же?.. - что-то мешало поверить и, собравшись с мыслями, Маша наконец поняла: - Но эта женщина, как она могла расслышать, что он говорил?" - "Она видела, все стали раздеваться, а он отказался. Видела, как его зарыли, она сказала, забросали плотно, даже притоптали. Он не кричал, но земля все равно шевелилась. Конечно, она не слышала слов, но я - я долго думал и в конце концов понял: это - единственное, что он мог им сказать". Отец направился к двери, но Маша остановила: "Папа, я знаю, это - Гитлер, немцы, но я не могу понять, почему... - язык кольнуло - наши: теперь, здесь, с нами, в нашей стране?.." Обернувшись, отец прислушивался. "Вот только не надо. - Она поднялась с места и яростно уперла руку в бок. - Что этого - нет, ты - главный инженер, своим трудом, но если я - не инженер, почему это - ко мне?.." - "К тебе?" - стыд и растерянность метнулись в отцовских глазах, словно выросшая дочь догадалась о позорной наследственной болезни, которую ему удавалось скрывать до поры. "Ты хочешь спросить, почему в нашей стране к евреям относятся особо?" - справившись с собой, он сам произнес слово, которое Маша, в этом тягостном разговоре, не решалась - вслух. "Вот-вот, особо", - она подтвердила со всей жестокостью. Отвернувшись, отец ответил: "Не знаю", и его беззащитность ударила в сердце. "Хорошо, - Маша справилась с жалостью, - по крайней мере, когда? Когда оно началось?" "До войны вроде не было, - он всматривался в свое довоенное прошлое. - Нет. Тогда я об этом не думал. Мы дружили втроем: я, Алексей и Иван". Отец приводил довод, казавшийся ему убедительным. До сих пор они дружили семьями, отмечали новогодние праздники. Последний раз у дяди Леши - в деревянном доме у самого Волкова кладбища. Дядя Ваня жил у Петропавловки, в генеральском доме. Маша вспомнила: когда-то, лет шести, именно у дяди Вани она впервые попробовала красный гранат - диковинное лакомство. "Потом война..." - отец вспоминал. Маша шевельнулась нетерпеливо. Сейчас начнет про то, что она уже слышала: сначала в пехоте, потом - танкистом, под Москвой. "Это началось после войны... - Розоватая волна прошла по его лицу. - Сначала врачи - бред в газетах. Потом... Сталин готовился выслать всех, говорили, под Ленинградом уже стоят эшелоны. Не успел - сдох". Грубое слово сорвалось с отцовских уст, чуравшихся грубости. "Я помню, в начале марта, шел на работу, на углу Невского и Гоголя - толпа, репродукторы, повсюду эти тарелки, транслировали: давление, сахар, моча... И вдруг - как гром среди неба - скончался. Я спрятал глаза, потому что вокруг все плакали, я никак не мог понять, почему плачут... Выбрался боком, чтобы не видели, шел по Гоголя и все время боялся, что кто-нибудь заметит, - даже теперь он улыбнулся испуганно, - мои ноги хотели плясать. Я говорил им - не сметь, но потом все-таки присвистнул, потому что знал: чудо". Для себя, не для выросшей дочери, он вспоминал счастливый мартовский день, омытый слезами сограждан. На нее он взглянул только теперь, когда заново пережил радость. Взгляд, встретивший его, был собранным. "Значит, после войны.... - Она говорила раздумчиво, словно прикидывала исторический промежуток, от которого, танцуя как от печки, следовало начинать. - Хорошо", - она подытожила холодно, как будто принимала экзамен, и он собрался: сейчас задаст дополнительный. Опережая, отец заговорил: "Во время войны, нет - так не было". - Он подошел к форточке, распахнул и взялся за сигарету. Машинально Маша поднялась с места и прикрыла кухонную дверь: мама не выносила табачного дыма. "Интересно у тебя получается... - Она глядела глазами экзаменатора, - до войны - не было, в войну - не было... Откуда же взялось после?" - "Не знаю, может быть, пережитки... Прежде, до революции..." - Отцовская мысль не находила ответа. Двойка, выведенная рукой дочери, грозила испортить матрикул. "Нет, что-то все-таки было, иначе на фронте я бы не думал об этом", - теперь он говорил удивленно. Тягучий сигаретный дым уходил в распахнутую форточку, и, провожая глазами, Маша ждала. "На фронт я ушел в тридцать пять. Говорят, молодым на войне легче, марш-броски... но это - неправда. Молодые гибнут быстрее. Не знаю, как объяснить, но, мне кажется, все дело в реакции: у двадцатилетних - другая. Когда поднимают в атаку, всегда есть две-три секунды, примериться. Молодые поднимаются сразу. Нет, не об этом, - он сбился и начал заново: - В сорок втором мне предложили в инженерные войска, но я отказался, попросился в танковые". "Инженерные - это же по твоей специальности". - "Боялся, что если пойду в инженерные, подумают... Все знали - танки горят, как свечи, - он усмехнулся. - На поле боя танк - мишень. В инженерных безопаснее. Могли подумать, струсил, потому что - еврей. В атаку я всегда подымался сразу, вместе с молодыми. По той же причине". Отец свернул бумажный фунтик и затушил сигарету. Что-то мелькнуло в его глазах, и Маша вскинулась: "Что?" "За всю войну у меня - единственное ранение, дурацкое, - он покрутил головой. - В сорок третьем, нас везли в поезде, я курил у форточки, а она, ума не приложу, прошила щеку навылет. Сестричка перевязывала, а я ликовал, потому что теперь, после ранения, никто не скажет..." Он замолчал. "Ты хочешь сказать, радовался потому, что искупил... кровью? Я где-то читала, так - в штрафбате, преступники". - "В штрафбате не только преступники. Нет - не так..." - Кисти рук шевельнулись и вздрогнули. "Вот видишь, - Маша прищурилась, - в войну это уже было. Но если, ты говоришь, до войны не было, откуда оно взялось в тебе во время войны?" - "Не знаю". - Отец смял фунтик и сунул в мусорное ведро. Уходя, он не обернулся. На этот раз она не окликнула. Стараясь ступать неслышно, Маша прошла родительскую комнату и легла. Мысль о Вале мелькнула и погасла. Белая дорога, вставшая перед глазами, была пустынной. Перекрестья мельничных крыльев вставали за низкими крышами. Пустыми глазами Маша видела клочок земли, похожий на грядку. Грядка зыбилась волнами, вскипала из глубины. "Нет, это - другое..." Не было общего между их историями, потому что клин, подходящий к Валиной лопасти, рос из другого ствола. Тяжелые мельничные крылья шевельнулись и, забирая все шире, тронулись в открытое небо. Откуда-то сверху Маша смотрела и видела, как земля, лишенная мельничных перекрестий, превращается в зыбкий клочок, почти неразличимый для глаз... Она проснулась среди ночи. Сердце толкнулось неровно и кануло под ребра. Хватая воздух, Маша приподнялась на локтях. Солоноватый привкус, похожий на кровь, мешал сглотнуть слюну. Пошарив под подушкой, она не нашла платка и сплюнула в ладонь. Вкус крови облекся в слово: штрафбат. Отец, получивший счастливое ранение, искупил вину - для своего будущего. Совершенно ясно, как будто во тьме, окутавшей город, высветлилось самое главное, Маша осознала прозорливость отцовских военных предчувствий. Военная машина, принявшая паучье обличье, двигалась на него с немецкой стороны. За нею, ощерив челюсти, наползало это: в отцовскую пору от него можно было откупиться единственно кровью. Пуля, ужалившая щеку: железная пчела, защитившая его от паука. Откинув тяжелое одеяло, Маша поднялась и подошла к окну. Сквозь стекло, подсвеченное наружным электрическим светом, она разглядывала отцовскую жизнь, удавшуюся после искупления. Если бы не кровь, обагрившая скулу, никогда не стать бы ему главным инженером. Маша вспомнила: господи, как же он сморщился, когда говорил про бескровную смерть своего отца... Тревога подходила крадучись, подступала от дедовой бескровной могилы. Забыв о тех, кого расстрелял паучий отряд, она думала: кровь деда осталась непролитой, а значит, там, в глубине могилы, до сих пор шевелится душа, не сумевшая тронуться в открытое небо. Душа деда, не пожелавшая открыть своей телесной наготы, отринула от себя это искупление, словно бы встала на сторону тела, состоявшего из всего того, что Маша узнавала с одного взгляда. Взгляд выхватывал совиные веки, кисти рук, отведенные от бедер, узкие вздернутые плечи и острую усмешку, как прыщ, вспухающую на губах. Узнаваемые черты, воплотившиеся в разных телах, относились и к ней, умеющей их различить. Она думала о том, что все, в ком они проступают, связаны друг с другом непролитой, но заживо зарытой кровью, отринувшей искупление. Если так, значит, и над ее головой лежит притоптанная земля, и этот зыбкий клочок превращается в камень, сквозь который душе не докричаться, не выдохнуть... Девочка, спавшая на диване, ворохнулась и вскрикнула. Отведя взгляд от окна, Маша вспомнила о Вале, пришедшей в их дом со своим горем. Ее история показалась детской. Ни в какое сравнение она не шла с другой, замешанной на крови, пролитой отцом и не пролитой дедом, принесшим бескровную жертву. Она подумала - безысходную. Маша видела мельничные крылья, вставшие на небе необозримо высоким крестом. Между крестом и дедовой бескровной могилой существовала какая-то связь, которая ускользала в такую глубину, куда Машин взгляд не мог дотянуться. Ступая на цыпочках, она подошла к своему столу и неслышно выдвинула ящик. Рука нащупала пустую тетрадку, но пальцы, скользнувшие глубже, легли на маленькую книжку, величиной с пол-ладони. Не распознав на ощупь, она вынула осторожно и поднесла к глазам. Твердый коленкоровый складень казался черным. Раскрыв ладонь, Маша потянулась к окну. Выпуклые золотые буквы легли под блик уличного света: "Пропуск", - она прочитала слово и, еще не зная наверное, почему-то подумала: пригодится. ГЛАВА 3 1 В дверь застучали ранним утром. Сквозь сон Маша услышала тревожные голоса. Кто-то скулил в родительской комнате. Этот звук был пугающим. Она поднялась и приоткрыла дверь на ладонь. Посреди комнаты, в накинутом поверх рубашки халате, плакала простоволосая Панька, и мама, держащая в руке полный стакан, подходила к ней сбоку осторожно. Панькины щеки ходили ходуном, словно кто-то невидимый просунул пальцы в ее лицо, надел его на руку, как податливую, морщинистую игрушку. Панькины глаза слиплись мокрыми щелками. "Мама, что?" - Маша спросила едва слышно, но мама махнула рукой: "Уйди..." В дальнем углу комнаты отец, морщась от Панькиного воя, натягивал брюки. "Умерла", - заметив дочь, он объяснил одними губами, и Маша наконец поняла. Вложив стакан в Панькину руку, мама придерживала у донышка, и жалкая морщинистая маска отхлебывала, цепляясь губами за ребристый край. "Ну, ну, не надо, хорошо пожила, свое пожила, всем бы так", - мама бормотала несусветное, а Панька кивала и подтирала подбородок, по которому текло струйками. Маша смотрела холодными глазами, силясь взять в толк, почему, ни разу не заступившись за отца, мама жалеет и заступается за Паньку, подносит воду и утешает. "Что? Что?" - склоняясь к Панькиным губам, мама старалась разобрать. "Успела, все успела, как люди, я - и привела, и заплатила..." - "Правда, правда", - мама кивала, подтверждая каждое слово. Больше не ложились. Отец вызывал "скорую" - засвидетельствовать, мама сидела в соседской комнате. Маша поставила чайник и, дожидаясь, пока закипит, глядела на соседский стол, занимавший целый простенок. Стол был крашеный. Панька говорила: не стол, название одно, бросили немцы. Ящики, рассохшиеся от времени, плохо входили в пазы. Сколько раз Маша видела, как, ухватившись за ручку, Панька силится хорошенько выдвинуть, но ящик стоял насмерть. "Сволочи!" - В таких случаях Панька шипела и грозилась вынести на помойку. В далекие, мирные времена мама не раз советовала ей исполнить угрозу: своими габаритами стол не годился для коммунальной кухни - загораживал единственное окно, но соседка поджимала губы и отговаривалась тем, что на новый денег нет, дескать, разбогатеем, как некоторые, тогда и вынесем, тем более - добротный, тем более - недавно красили, если бы эти не рвали ручки, а пользовались по-человечески... Словно прежние жильцы успели испортить то, что по праву досталось исконным. Теперь, брезгливо оглядывая столешницу, заставленную грязной, не мытой с вечера посудой, Маша думала: уродливый стол, выкрашенный белым, дождался своего часа - пережил Фроську. "Ишь, разбогатеем, - она шепнула мстительно. - Разбогатели. Нечего было - чужое!" В прихожей раздался звонок, и сразу же, следом, мимо кухни прошли тяжелые голоса и замерли в соседской комнате. Кто-то ходил за стенкой, двигая стулья, и, приглушив газовую горелку, Маша слушала. Панька взвыла как оглашенная, и душная волна поднялась к горлу, потому что Маша поняла - выносят. Белый угол носилок мелькнул в дверном проеме, и что-то узкое, спеленатое, как мумия, тронулось в путь, не касаясь земли. Мама вышла в кухню и, пошарив в соседском столе, вынула чашку. "Вскипел? - Не дождавшись ответа, она заглянула в чайник и привернула газовый кран. - Плохо с сердцем". - "Тебе?" - Маша откликнулась, но мама покачала головой и взялась за пузырек. "Не понимаю". - Маша произнесла холодно, и мама подняла голову. "Прасковье Матвеевне плохо, врач сказал накапать сердечное". Отец вышел следом, и Маша осеклась. "Вы уж тут сами завтракайте", - мама обращалась к отцу, и он закивал: "Конечно, конечно". Лица родителей были строгими, как будто смерть, прибравшая соседку, наполняла дом важной торжественностью, не имевшей отношения к обыденной коммунальной жизни. Отец склонился над плитой. "Не понимаю", - проводив глазами мать, Маша решилась. Неумело разбивая о край сковородки, он жарил яичницу. Желтки, не ставшие цыплятами, шкварчали в растопленном масле. "Вы бы еще в санаторий - Паньку, здоровье поправить, чтобы пожила подольше". От сковородки отец обернулся беззащитно: "Что ты?.." Он глядел, не понимая. "Пусть поживет. Мало, видно, вам, что она всех нас - жидами, а вы ей капелек сердечных, из жалости!" - "Прекрати! - Теперь он понял. - Мать, мать ее умерла, имей сострадание". Яичница-глазунья пенилась белым крошевом. "Глазки разбивать?" - Отец занес нож. "Пусти, я сама", - Маша вынула нож из неумелой руки. Он отдал безропотно и пошел к двери. Она оглянулась, прислушиваясь. В коридоре не было ни души. Далекий Таткин голос доносился из родительской комнаты: сестру уже разбудили. Подняв нож, измазанный желтым, Маша шагнула к соседскому столу. Стараясь не шуметь, она отставила пакет с картошкой, прислоненный к боковой стенке, и, зажав нож в кулак, примерилась. Туповатое лезвие скользнуло по краске, покрывавшей дерево. Снова и снова Маша царапала боковину стола, но краска не поддавалась. Татка, теряя шлепанцы, прошла в ванную. На ходу, не заглядывая в кухню, она пискнула: "Привет", но Маша не отозвалась. Забравшись на табуретку, она перегнулась через немытую посуду и заглянула с исподу. Задник стола был некрашеным, темнел нетронутой древесиной. Лезвие царапнуло, оставив глубокий след. Отложив нож, Маша пощупала зарубку и слезла с табуретки. Так делали военные летчики: сбив вражеский самолет, рисовали звезду на крыле. Эту звезду, похожую на зарубку, она высекла на немецком столе по умершей Фроське. Вечером Маша застала Паньку в родительской комнате. Обсуждали детали похорон. На самом краешке стула Панька сидела, как мокрая курица, и кивала каждому отцовскому слову. Кажется, отец успел обо всем договориться, по крайней мере, институт выделил какой-то автобус - везти гроб. Ехать в церковь Панька опасалась, и, услышав краем уха, Маша усмехнулась про себя. Похоронная контора предложила на выбор: "Южное" или крематорий. Был еще вариант - на "Красненьком", вроде бы там кто-то из дальних родственников, но требовались документы на могилу. Документов у Паньки не было. "Когда-то ездили, обихаживали, племянник..." - Панька оправдывалась, всхлипывая. Маша пошла к себе, но затворилась неплотно. Голоса, долетавшие сквозь щель, обсуждали далекое "Южное". "Может, все-таки крематорий", - мама заговорила робко, и отец поддержал: "Ездить тяжело, Прасковья Матвеевна, все мы не молодеем". - "Конечно, выдадут урну, куда захотите, туда и подхороните, хоть на "Красненькое"", - мама убеждала настойчиво. В прихожей раздался звонок, и Маша отправилась открывать. Иосиф вошел и осведомился деловито: "Ну, как?" - и Маша пожала плечами: "Решают, куда везти: кладбище или крематорий...Ты бы что выбрал?" - "Я бы, пожалуй, повременил", - брат ответил мрачно. Панька не решалась. То, поминая Страшный суд, на который должно являться в теле, то, ссылаясь на больное сердце, она заглядывала в глаза, словно ждала, чтобы кто-нибудь из сидящих взял решение на себя. Родители медлили, и, послушав минут десять, Иосиф вмешался в разговор: "Вы, Прасковья Матвеевна, наш советский крематорий недооцениваете, - он начал совершенно серьезно, и Панька испуганно встрепенулась. - А между тем именно крематорий дает родственникам неоспоримое преимущество. До конца жизни они могут не расставаться с дорогим усопшим: урну, вообще, можно не подхоранивать. Храните хоть у себя, на буфете". - "А если кто проверит?" - ужасаясь, Панька поджимала губы. "А вы ответите, что отвезли прах на историческую родину, - он усмехнулся, - там и зарыли с миром. Будет, мол, лежать до самого Воскресения. Вы ведь, я понимаю, не местные?" - "Чего это?" - Панька скосилась подозрительно. "Родились-то не в Ленинграде?" - "Волховские мы, в Ленинград на работу приехали, до войны еще", - она ответила с торопливой готовностью."Ну вот, все сходится", - Иосиф улыбнулся ответно, и Панька наконец решилась: "Ладно, вы умные - вам виднее. Если выдают, пусть уж крематорий". Маша поднялась и поманила брата. "С ума сошел, не хватало еще - праха!" - "Горстка пепла, вот что остается либо от нас, либо от наших коммунальных соседей: борьба за выживание, - брат поморщился. - Говорят, счастлив узревший прах своего врага, вот Тонечка и узреет. Как в институте?" - Он переводил разговор. Маша пожала плечами. "Человек - неблагодарное существо, согласна? - Брат усмехался. - Душу готов заложить, лишь бы добиться своего, а добьется, плечиком пожимает, дескать, не очень-то..." - "Это неправда! - Маша заговорила горячо. - Я рада и счастлива, просто..." Он вскинул бровь: "Что?" - "Просто я не понимаю. Панька обзывала папу, а они теперь с этой дурой возятся!" - "Обзывала... - Брат не спросил - как? - Хоронить-то надо: у них же нет никого". - Он продолжал спокойно, словно к нему Панькина брань не имела ни малейшего отношения. "Нет, - Маша не хотела сдаваться, - лично я так не могу и не желаю. Враги, так враги!" - "Враги! - Брат поморщился. - Две несчастные старухи попали в город, как кур в ощип. Одна померла, вторая - ногой в могиле. Разве этому я учил тебя? - Он глядел с сожалением, как смотрит учитель на ученика, не оправдавшего надежд. - О человеке надо судить по его врагам. Уровень! - Он повел рукой. - С друзьями - сложнее. Когда ты против тех не побоялась, я готов был тобой гордиться. А уж если выбираешь этих старух, тут уж давай одна - без меня. Бои коммунального значения - не моя стихия". Он поднялся. "Постой, - Маша окликнула, и Иосиф обернулся. - Я и сама думаю, надо начинать не отсюда. Я даже подумала, - она заговорила шепотом, - чтобы провести исследование, историческое, на примере нашей семьи..." - ожидая одобрения, Маша смотрела доверчиво. "И что же ты надеешься выяснить - на этом поучительном примере?" - он интересовался настороженно. "Выяснить?" - "Если я правильно понял, ты заранее допускаешь возможность того, что причины кроются в нас самих? Так тебя понимать?" - "Нет, не знаю... У меня есть подружка, ну, может, не подружка, сокурсница. Однажды она сказала по другому поводу, что представляет себе историю похожей на эсэсовца: идет по огромной площади, а все народы стоят в шеренге, а тот выбирает, кого - на смерть". - "Жаль, - Иосиф протянул раздумчиво, - что эта девочка тебе не подружка, умная, видать... Впрочем, в нашей советской стране на это дело эсэсовский мундир не нужен. Мы и сами с усами... Девочка-то красивая?" - безо всякого перехода брат поинтересовался деловито. "Тебе зачем?" - "Так... Дарю тебе первое наблюдение, касающееся семьи: запиши в своем исследовании - наши мужчины любят красивых девушек. Причем, не замыкаясь на представительницах своей исторической национальности, по крайней мере, лучшие из наших мужчин. Если науке нужны конкретные имена, изволь - вот - я и твой отец... Я научно излагаю?" - "Вполне. - Маша включилась в игру. - Чего никак не скажешь о ваших матушках. Взять хоть нашу бабушку Фейгу, да и твоя мама..." - "Работаем, - брат откликнулся весело, - на этом этапе убеждаем количеством. Рано или поздно надеемся перевести количество в качество - жены и любимой невестки. Насчет твоей умной сокурсницы - я серьезно". - "Ты же ее видел, я с ней приходила", - Маша напомнила, и он погрустнел: "Боюсь, здесь случайный всплеск умственной активности. Хотя могу и ошибаться. По части совсем юных девиц я не силен". Отец заглянул в комнату: "Идите ужинать, Таточка пришла, устала, скоро у них концерт". За чаем обсуждали Таткины хореографические успехи: второй год сестра ходила в балетный кружок при Доме культуры работников связи. Татка смешно показывала, как пожилая преподавательница, бывшая балерина, демонстрировала упражнения руками: вместо ног. "И раз, и два, тандю батман, и раз..." - Таткины пальцы танцевали ловко. "И когда же концерт?" - мама прервала танец. "К новогодним каникулам, я буду - польский". - Вскочив с места, Татка прошлась полонезом с воображаемым партнером. Лицо отца лучилось счастливой улыбкой: "А еще какие танцы?" - он спрашивал с неподдельным интересом. "Венгерский, словацкий еще, потом классический, но это - большая девочка танцует, на полупальцах..." - Тата объясняла охотно. "Для нашей страны все - весьма актуально, особенно этот - на полупальцах", - Иосиф и здесь не смолчал. За балетными делами позабыли про похороны. Маша вспомнила тогда, когда, готовясь ко сну, обнаружила свободную ванную. Она вошла и замкнула дверь на крючок. Здесь стоял тяжелый запах. Белье, постиранное с вечера, топорщилось на веревках: Панька позабыла снять. Присев на край ванны, Маша глядела, морщась: запятнанные простыни стояли колом. Раньше она не замечала. То ли Панька полоскала тщательнее, то ли успевала снять засветло, когда все спали, но эти высохшие, чиненые-перечиненые тряпки не попадались на глаза. Так и не открыв крана, Маша решительно вышла. Родители сидели за столом. Мама подсчитывала на клочке бумаги, а отец заглядывал под руку. Маша подошла и устроилась рядом. "Водки - две бутылки, вас двое: пол-литра на мужика; вина - одной хватит, некому пить. "Оливье" я сделаю, колбасы еще, свекольный салатик с орехами... Ну, капуста кислая, картошки наварим, да...еще блинов..." Маша слушала, недоумевая: так, прикидывая спиртное, отец с матерью всегда готовились к праздникам. "Что это вы?..." Мама подняла голову: "Поминки. Паньке самой не справить". - "Ну, тогда, - Машин голос вскипел яростью, - рыбки фаршированной, покойнице будет приятно. Кстати, - выплеснув, она вспомнила: - Там, в ванной, Фроськины тряпки вонючие, их кто будет снимать?" - "Возьми и сними, не барыня, сложи на табуретку стопочкой", - не отвечая на фаршированную рыбу, мама вернулась к подсчетам. Теперь она прикидывала стоимость продуктов на глазок. За долгие годы глаз пристрелялся: "Девяносто и два пятьдесят, три шестьдесят две на два, вино крепленое, вроде "Кагора", по два, вроде бы, девяносто..." - Она писала цифры аккуратным столбиком. Маша стягивала с веревок, борясь с отвращением. Тряпки пахли убогой никчемной старостью. "Все равно - враги", - она сказала громко. Маша складывала простыни, но они топорщились под руками. Почти не чувствуя отвращения, она разглаживала ладонями: кончики пальцев, скользнув по складкам, нащупали неровность. Маша провела еще раз и, подняв к глазам, различила: на желтоватой, застиранной ткани, почти сливаясь с основой, проступала странная вышивка, похожая на вензель. Нити, положенные ровной гладью, кое-где высыпались, так что вензель казался прерывистым, едва заметным для глаз. Растянув уголок на пальцах, Маша поднесла к свету. Теперь проступили буквы, вышитые гладью, - латинские. Высокая "R" поднималась над маленькой "F", и слабая ее ножка ложилась внахлест, превращаясь в срединный завиток. Торопливо, боясь, что потревожат, Маша разворачивала высохшие тряпки, проверяя догадку. Кончиками пальцев она проводила по краю, от углов. Догадка не подтверждалась: другие простыни были не меченые. "Нет, не так", - паучий укус заныл: она почесала, раздумывая. Теперь, расправляя в пальцах, Маша подносила под лампочку. В углах простыней, хорошо различимые под светом, лучились мелкие игольные дырочки - вензельным узором. Вглядываясь, Маша поняла свою ошибку: латинские буквы были одинаковыми - большая и маленькая "R". Они стояли друг подле друга, и старшая обнимала младшую, защищая бессильной, почти неразличимой рукой. Опустившись на пол, Маша расправляла уголок к уголку. Все складывалось: на этих простынях, вышитых немецкими буквами, умерла убогая Фроська, к которой Панька, единственная дочь, тайно приводила попа. На полу коммунальной ванной, выстланной застиранными тряпками, они стояли, как на плацу, - большие и маленькие, попарно. Их тени, светящиеся игольными уколами, обнимали друг друга долгие тридцать лет, пока служили старухе до ее смерти. В квартире было тихо. Маша забралась с ногами в ванну и приложила ухо к кафельной стенке, граничащей со старушечьей: там стояла тишина. Она вылезла и огляделась. Взгляд наткнулся на рукоятку отцовской бритвы. Эта бритва была опасной. Отец направлял ее раз в неделю, накидывая на дверную ручку старый кожаный ремень. Маша раскрыла осторожно. Кончиком пальца она провела по лезвию, проверяя. Уголок за уголком, нагнувшись к самому полу, Маша царапала лезвием, вырезая из простыней немецкие вензеля. Вырезав, она складывала - лоскуток к лоскутку. Срезы получались неровными, и лоскуты, лежавшие друг на друге, становились похожими на пачку требований, пришедших по МБА. Привычным жестом библиотекаря она взяла их в руку и машинально вскинула запястье. Наручные часы показывали двенадцать. "Ночь, ночь", - она повторила два раза: голос был слабым и бессильным, как завиток умершей "R". Быстро скомкав изрезанные тряпки, она сунула их за пазуху и, поправив на груди комок, спрятала требования в карман халата. К входной двери Маша кралась на цыпочках. Двор был страшным и пустым. Стараясь не попасть под свет фонаря, она бежала вдоль стены, под арку. Тень, пробираясь следом, скользила за ней по стене. У мусорных баков, отвернувшись от собственной тени, Маша распахнула халат и швырнула комок на дно. Наутро простыней не хватились. За похоронными делами Панька начисто забыла о белье. Удивляясь такой беспамятности, Маша думала: "Ясное дело. Недорого досталось". О простынях помнили те, чьи руки накладывали стежки, вышивая по углам вензеля. Пачка их требований, надежно припрятанная, лежала в тайничке письменного стола рядом с просроченным библиотечным пропуском. 2 Повязав голову глухим черным платком, Панька бродила по квартире. К середине дня мама наконец собралась, и они ушли в похоронную контору на Достоевского. Татка пристала к отцу - сходить в Александровский сад. Приглашали и Машу, но она отказалась. Странная мысль не давала покоя. Она мелькнула с вечера, но исчезла, обнаружив себя днем, под самой Панькиной дверью. Все ушли, и Маша подергала ручку. Много раз она бывала в соседской комнате, но теперь, получив пачку требований, хотела заглянуть снова, как будто проверить шифр. Старушечий замок был надежным. Склонившись, Маша припала к личинке, но ничего не разглядела. Мама с Панькой вернулись к вечеру. По давнему обыкновению к застольям мама всегда готовила накануне. Разложив овощи на старой дровяной плите, которую строители, проводившие газ, так и не вынесли, она отбирала ровные картофельные клубни - для салата. Панька мыла свеклу. "Прасковья Матвеевна, - мама оглянулась, - соды добавьте капельку, быстрее разварится". Не оборачиваясь от плиты, Панька закивала покорно. Черный платок она успела снять. Из пучка, собранного на затылке, торчали редкие пегие волосы. Мокрыми руками, измазанными свекольной грязью, она пригладила виски. "Племянничек ваш тоже придет?" - Панька спросила почтительно. "Ося? Да, собирался". - Мама покосилась на Машу. "Хороший человек, на дядю своего уж очень похож", - Панька шмыгнула носом. "У вас есть сода? - Мама думала о свекле. - А то у меня кончилась, забыла купить". - "Там, в буфете", - Панька махнула рукой в сторону комнаты. "Я могу сходить", - Маша вскочила с готовностью. "Сама схожу", - подхватившись, Панька метнулась к двери и вернулась с баночкой из-под чая. "Ой, - мама заулыбалась, - господи, я и забыла, были такие, до войны, сейчас уже нету". На жестяной банке, закрытой плотной крышкой, танцевала восточная красавица. "Ага, ага, - Панька обрадовалась, - вот, пожалела выбрасывать, красивая". - "Можно я посмотрю?" - Маша загляделась на танцовщицу. Панькина рука, державшая банку, прижалась к груди, защищая. "Сейчас, сейчас, вот закипит, соды в свеколку брошу, тогда уж..." - Панька забормотала. "Да, ладно, не надо". - Маша дернула плечом и поднялась с места. В крематории назначили на двенадцать, так что институтский автобус должен был подойти к Максимилиановской не позже десяти. Татка, отправленная в школу, получила входной ключ и строгое указание - дожидаться дома. До больницы шли пешком. Панька, укутанная в черное, по-мышиному семенила в стороне. Время от времени она оглядывалась, и, поймав ее взгляд, Маша, почти что пожалела. Входя на мост, она думала о том, что брат совершенно прав: тоже мне, выбрала врага, запуганную насмерть старуху. С противоположной стороны, на самом исполкомовском углу дежурил милиционер. Лениво озираясь по сторонам, он следил за потоком машин, выезжавших с площади. Водители, все как один, снижали скорость. Под мостом шумела вода. Затхлый запах поднимался до самой решетки, и, вдохнув тяжелые испарения, Маша зажмурилась. Открыв глаза, она увидела странное: Панька переходила на другую сторону, семеня в потоке машин. "Прасковья Матвеевна, Прасковья Матвеевна", - отец махал рукой. Его голос тонул в визге тормозов. Высокий заливистый звук поднялся с исполкомовской стороны, и, не вынимая свистка изо рта, милиционер двинулся наперерез - навстречу Паньке. Тощая фигурка, замершая на проезжей части, метнулась назад, и, погрозив издалека пальцем, страж порядка вернулся на свой угол. "Прасковья Матвеевна, голубушка, так же и под машину можно", - отец выговаривал Паньке. "Больница-то здесь, на этой стороне". - Мама взяла Паньку под руку. Та пошла, втянув голову в плечи и глядя в землю. Узкая спина сутулилась с жалкой покорностью, и, окончательно забыв злость, Маша подхватила Паньку с другой стороны. К больнице подошли организованно: впереди с двух сторон окруженная Панька, сзади отец, замыкавший процессию. Автобус уже подали. Институтский водитель, высмотревший отца, приоткрыл дверь кабины: "Михаил Шендерыч, к воротам подавать?" - Веселым глазом он косился на Машу. Только в автобусе, сидя у закрытого гроба, Маша поняла, что забыли цветы. Гроб, затянутый красным ситцем, топорщился сиротливыми кистями. Стараясь не глядеть в изголовье, где под крышкой лежало мертвое Фроськино лицо, Маша склонилась к матери. "Ничего, ничего, там, у самого крематория... Бабки должны продавать", - мама зашептала в ответ. Дорога шла мимо полей, пожухлых и полуголых. Издалека, из-за кромки дальнего леса, поднималась серая труба. Желтоватый дымок струился, уходя в небо, вился и дрожал у самого жерла. "Жертва, жернов, жерло..." - Маша вспомнила свой словарь. Автобус проехал вдоль ограды, за которой открывался ровно разбитый сквер. Жидкие цветы, украшавшие клумбы, были темно-бордовыми. Мимо широкой лестницы, ведущей наверх, на площадку, автобус объезжал приземистое здание, стоявшее на холме. Миновав невзрачные хозяйственные постройки, водитель подкатил к воротам, за которыми, как солдаты наизготовку, ожидали ручные железные телеги. Двое мужчин в рабочей одежде подошли к задней двери и, ловко подкатив крайнюю телегу, приняли Фроськин гроб. "Надо бы помянуть, как думаешь, а, хозяйка?" - старший обратился к матери. Торопливо порывшись в кошельке, мама протянула рубль. "Кого поминать-то?" - он спрашивал сурово. "Ефросинию,- мама сказала испуганно, - рабу божью Ефросинию". - "Не сомневайся, помянем в лучшем виде", - спрятав деньги в карман, он взялся за тележную ручку. До назначенного времени оставалось полчаса, и Маша пошла вдоль ограды. Цветочных бабок не было. По широкой лестнице, ведущей к главному зданию, поднимались люди. Они несли букеты, завернутые в прозрачный целлофан. Отсюда, от подножия лестницы, две трубы казались далекими и низкими. На середине площадки, к которой вели ступени, высилось странное сооружение, похожее на памятник: обрубок широкой трубы, прикрытой у жерла двумя желтыми металлическими листами. Вглядевшись, Маша поняла, что это - языки пламени. Стены здания облицованы гранитом. Небо, нависшее над холмом, серое, под цвет облицовки. У подножия лестницы гулял ветер. Клумбы, усаженные бархатцами, дрожали мелкой рябью. Восходя по ступеням, Маша оглядывалась по сторонам. С площадки открывался вид на ближние пустыри. Закинув голову, Маша разглядывала желтое металлическое пламя. Ветер, долетавший до холма, раздувал металлические складки. Маша слышала звук, похожий на дребезжание. С этим пламенем, свернутым из листового железа, они уходили вверх - сожженные души умерших. От жерла, нацеленного в небо, открывалась их последняя дорога. Как в концлагере, она подумала, но отогнала нелепую мысль. "Глупости, - Маша одергивала себя, - болтаю, как старая бабка". Быстрый стук каблучков долетел от лестницы, и, обернувшись на звук, Маша увидела молодую женщину, бежавшую вверх по ступеням. Ее голова была повязана темным газовым шарфом, из-под которого выбивались желтоватые пряди. Взбежав на холм, женщина вскинула руку и взглянула на часы. "Ужас!" - воскликнула она и побежала к дверям, у которых толпились люди. Обходя отдельные группы, она вглядывалась в лица, но отходила, не найдя своих. Букет белых гвоздик, который она держала, был нарядным и свежим. Никого не обнаружив, женщина скрылась в дверях. С высоты оглядывая сквер, Маша думала о том, как бы половчее подкрасться к дальней клумбе, присесть на корточки и нарвать этих чахлых бархатцев, все лучше, чем с пустыми руками. Она уже почти решилась, когда за спиной раздался знакомый стук: женщина, принесшая нарядный букет, шла обратно. Белые гвоздики, обернутые в целлофан, глядели в землю. Женщина дошла до лестницы и, заметив урну, направилась к ней решительно. Примерившись, пихнула цветы - головками вниз. Прозрачный целлофан, обволакивающий гвоздики, хрустнул. Не взглянув, женщина пошла вниз. Маша подобралась осторожно. Взявшись за хрусткое облачко, она потянула на себя. Встряхнув, расправила обертку и пошла к распахнутым дверям. Гроб стоял на возвышении. Вдоль стен, убранных металлическими венками, были пущены скамьи. Не решаясь сесть, Маша подошла и встала за маминой спиной. Фроськино лицо, открытое в гробу, выглядело птичьим. Смерть заострила черты, выдвинула вперед подбородок. Нос, похожий на клюв, упирался в поджатый рот. Мама оглянулась и, не удивившись, вынула цветы из Машиной руки. С хрустом стянув целлофановое облачение, она положила букет в ноги. Женщина, одетая строго, приблизилась к отцу. Они поговорили вполголоса, и, кивнув, женщина подошла к гробу. Сверившись с бумажкой, спрятанной в руке, она заговорила о прощании с человеком, прожившим долгую трудовую жизнь. Звуки музыки поднимались откуда-то снизу, и, вглядываясь в острые черты, закосневшие в смерти, Маша не слушала слов. "Теперь вы можете попрощаться". И Панька пошла к своей матери. Панькина узкая спина загородила умершее лицо. От крика Маша содрогнулась. Панька, до этих пор стоявшая смирно, билась лбом о гробовой край. В вое, рвущемся из горла, захлебывались и клокотали слова. Она выла о том, что мать оставила ее одну-одинешеньку, горькой сиротой среди людей. Вскидывая голову, Панька шарила пальцами по костяному лицу и падала на гроб с деревянным стуком, от которого заходилось сердце. Женщина, одетая в строгий костюм, неслышно приблизилась к отцу, и отец с братом, подойдя сзади, взяли Паньку за локти. Музыка полилась широкой струей. Обмякнув в чужих руках, Панька отступила и затихла. Медленно, под осмелевшие скрипки, гроб уходил вниз. Металлические листы, похожие на распластанное пламя, сомкнулись над ним, и звуки, захлебнувшись, смолкли. Не чуя дрожащих коленей, Маша пошла к двери и, выйдя в коридор, опустилась на скамью. В автобусе она забилась на заднее сиденье. В ушах стоял темный и страшный вой. Она думала о том, что смерть - горе, и этим горем искупается Панькина злая никчемность. Панька с мамой сидели впереди. Мама обернулась и поманила: "Хорошие цветы". - "Хорошие, хорошие", - Панька кивала. Борясь со страхом, Маша приблизилась и глянула в Панькины глаза: в них должно было остаться страшное, вывшее в горле, бившееся о деревянный край. Глаза были пусты. Поволока робости подергивала веки. Маша отвела взгляд. Она слушала, как мама с Панькой обсуждают ближайшие кухонные дела: картошка почищена, сразу же поставить, а пока что - салаты и остальное. Накрыли в родительской комнате. Отец откупоривал бутылки, мама с Панькой несли полные тарелки. Татка крутилась под ногами - помогать. Отступив к окну, Маша приподняла штору. На дворе темнело. Бумажка, забытая на подоконнике, хрустнула под рукой, и, помедлив мгновение, Маша смяла и сунула в карман. На этой бумажке материнским праздничным почерком были перечислены закуски, которые они с Панькой собирались подать. Во главе стола стояла пустая тарелка, рядом с ней - полная рюмка, накрытая хлебом. Мама сказала, что так надо. Это - прибор для покойницы. На место, занятое умершей Фроськой, Маша старалась не смотреть. За стол сели в молчании. Отец поднялся и заговорил о земле, которая станет пухом, но Маша помнила жесткий деревянный край и желтые языки, укрывающие жерло. "До дна, до дна". - Панька выпила и отставила пустую рюмку. После долгого дня ели с удовольствием. Панька пила наравне с мужчинами. Руки, скрюченные вечной стиркой, цепко держали рюмку. Поднося ко рту, Панька облизывала край. Темный румянец проступал сквозь ее морщины, и Маша отводила глаза. Что-то новое проступало в знакомых Панькиных чертах, словно смерть матери, изменившая черты покойной, коснулась и дочери. Чем дальше, тем больше, боясь себе признаться, Маша убеждалась в том, что Панька, похоронившая мать, молодеет на глазах. Материнская смерть разглаживала ее морщины, пьяным весельем наливала глаза. Прежде словно подернутые пеплом, они живо перебегали с одного лица на другое. "Ничего, - отец разливал последнее, - как-нибудь проживем". И Панька, вспыхнув, закивала согласно. За чаем улыбались. Иосиф, весь день промолчавший мрачно, рассказывал институтскую историю, и пьяненькая Панька прислушивалась весело и внимательно, словно бы понимая. "Кстати, - Иосиф обернулся к Маше, - цветы были красивые. А я, дурак, вчера еще думал, а потом - забыл..." - Он покачал головой сокрушенно. "Да, и правда, где ты взяла?" - Мама смотрела с любопытством. Покосившись на пустую тарелку, за которой, невидимая другим, сидела мертвая Фроська, Маша поглядела в Панькины молодеющие глаза и ответила: "Из урны. Оставили - я подобрала". - "Как, как?" - отец замер. "А что? Разве вы никогда не подбирали чужого?" - Маша обращалась к Паньке. "Машенька, как же ты?.." - мама поднесла пальцы к губам. "Мария, неужели..." - Отец замолчал, не договорив. Брат сидел, опустив голову. Короткая виноватая улыбка скользнула по его губам, как будто он, научивший многому, упустил самое важное. "И правильно, и правильно. - Панькины губы шевельнулись, защищая. - Чай не украла, сами, сами оставили, что ж добру пропадать. Бабушка Фрося не обиделась, что ж, что из урны, главное - красивые!" Один за другим все вставали из-за стола. Маша поднялась и ушла к себе. За дверью убирали, звякая посудой. Татка пробралась на цыпочках и улеглась. Поговорив едва слышно, родители принялись стелить. Маша сидела у окна. Темный стыд поднимался к щекам, бередил паучий укус. Она думала о том, что сделала подлость, и проклятый след наливался жаром, потому что подлость была под стать другим, паучьим. Проклятый укус ныл и чесался - просить прощения, словно, повинившись, можно было исправить. Ступая на цыпочках, Маша прошла сквозь родительскую комнату и подкралась к соседской. Дверь была приоткрыта. Не решаясь постучаться, она приникла к щели. Полумрак озарялся тихим светом. В углу, под темными иконами, Панька стояла на коленях. Она бормотала, шевеля губами, но голос был прерывистым и неверным. Водка, бродящая в крови, мешала выговаривать слова. Маша стояла, прислушиваясь и не решаясь прервать. Вид согбенной старухи будил непонятную робость, которую Маша не могла побороть. Она уже хотела отступить, когда голос справился со старостью, и Панька, опершись о пол костяшками пальцев, заговорила увереннее и громче. Призывая Бога, она жаловалась на новое свое одиночество, жизнь среди чужих, и Маше казалось, что старуха, дождавшись ночи, повторяет то, о чем выла над материнским гробом, но теперь тихо, едва слышно - смиренно. Обращаясь то к Богу, то к матери, словно мать, вставшая из-за стола, уже добралась до неба, она называла себя горькой сиротинушкой, оставленной доживать. Машино сердце ежилось, потому что теперь, сказанные смиренно, Панькины слова наливались безысходностью. Старуха заворочалась и уперлась в пол обеими руками. Стоя на четвереньках, она заговорила громким шепотом, так что каждое слово, посланное в небо, долетало до Машиных ушей. Панька шептала о том, что осталась доживать среди жидов, ждущих ее смерти, потому что только смерть отдаст им третью комнату, на которую они зарятся загребущими руками. Она говорила, что жиды украли простыни, но с ними не сладишь, а девчонка-жидовка задумала подсыпать отраву, вчера, когда тянула руки к их чайной баночке. Об этом она хотела заявить милиционеру, который стоял на углу, но эти не пустили, и теперь милиция не знает и, значит, не защитит. Кивая пьяной головой, Панька жаловалась на то, что ей придется хитрить и подлаживаться, потому что она-то знает их жидовскую доброту. Панька начинала снова, в который раз повторяя про баночку и простыни, и, совладав с собой, Маша слушала холодно и внимательно. Окончательно поборов жалость, она оглядела комнату. Оплывающая свеча, криво прилепленная к блюдцу, освещала единственный угол. В него был задвинут комод, над которым висели иконы. Жалкий язычок тянулся к ним снизу, но Маша сумела разглядеть: Панькины иконы были бумажными. Не иконы - старые цветные репродукции, пришпиленные к стене канцелярскими кнопками. Кое-где кнопки отлетели, и бумага завилась с уголков. Она думала о том, что Панькин нарисованный бог - грубый, если его ушам предназначаются такие слова. Огромный шкаф, занимавший глубокий простенок, упирался в пол всей неподъемной тяжестью. Двум старухам, въехавшим на чужое, его тяжесть была непосильной. Металлические ножки, отлитые в форме львиных лап, темнели на зашарканном полу. Задержавшись на черных когтях, Машин взгляд скользнул к дивану - к таким же львиным лапам. Раскинувшийся диван выпростал их из-под широкой, темной груди. "Как же я раньше?.." Мебель, стоявшая в комнате, относилась к давнему времени, знать не знавшему двух деревенских старух. Их избе принадлежал единственный угол, заляпанный грубыми картинками, под которыми шевелилась старая Панька. Она заворочалась, пытаясь подняться, но Маша, разглядев главное, успела податься назад. ГЛАВА 4 1 Два месяца, прошедшие с Фроськиных похорон, вместили множество забот, каждой из которых Маша предавалась истово. Вначале - курсовик по "Технологии отраслей". Вооружившись счетной машинкой, Маша сидела вечерами, заполняя бесконечные графы. Справившись с собственным, она взялась за чужие: девочки из группы попросили помочь. Столбики цифр, в ее глазах не имевшие ни цели, ни смысла, заглушали подспудный ужас: с каждым днем приближалась зачетная неделя, за которой маячила сессия. Мысль о предстоящих экзаменах ложилась тенью на близкие новогодние праздники. Резоны не помогали: холодный ужас подступал к сердцу, стоило подумать о том, что снова ей придется войти в аудиторию и вытянуть билет. Во сне являлся какой-то будущий экзамен, который почему-то они сдавали вместе с Валей. Сидя за партой, Маша пыталась вспомнить ответ на экзаменационный вопрос. Попытки заканчивались провалом. Самое страшное заключалось в том, что вопроса-то вовсе не было, по крайней мере, он не был нигде написан. Просыпаясь среди ночи, Маша испытывала смешанное чувство тоски и облегчения: экзамен оставался по ту сторону яви. Тогда, лежа с открытыми глазами, она вспоминала свою конспиративную историю, и сонный ужас сменялся страхом неминуемого разоблачения. Снова и снова она представляла себе кого-то, не имеющего ни лица, ни имени: вот он входит в лекционную аудиторию, чтобы раскрыть перед всеми ее лживое личное дело. Наяву, на совести, лежала гадкая Валина история. Маша помнила о своем обещании и твердо хотела помочь. Валя не заговаривала, глядела в сторону. В том, что страдания ее длятся, не было сомнений - Валя чернела на глазах. Прикидывая и так, и эдак, Маша не знала, как подступиться. Совет отца, предложившего обратиться к администрации, она отмела сразу: с этого Маша не хотела начинать новую институтскую жизнь. Решение пришло неожиданно: поводом послужили курсовые. Не посвящая Валю в подробности, Маша предложила встретиться на "Чернышевской", у эскалатора, внизу. Поздний час был выбран намеренно. Зажимая под мышкой папку с готовыми расчетами, Маша поднялась по широкой лестнице и постучалась в дверь. Ее появления не ждали. Девочки собирались к ужину. Посреди стола, на выщербленной деревянной дощечке, лежал пирог с повидлом из кулинарии. Девчонки загомонили, и, сбросив плащ, мгновенно подхваченный кем-то из хозяек, Маша выложила толстую папку. Дверь, скрипнувшая за спиной, прервала веселую болтовню. Гостеприимные глаза подернулись холодом, и, усмехнувшись, Маша обернулась. Опустив голову, Валя пробиралась в свой угол. "Ой! - Маша воскликнула, - Валечка, ты - здесь, в этой комнате? А я и не знала. Надо же, как бывает, - Маша пела, не останавливаясь, - идешь по делу, а встречаешь подругу, оказывается, здесь живет!" Первой ожила Наташка: "Машенька, чайку!" - она взялась за ручку чайника. "С удовольствием!" - Маша уселась поудобнее. Прихлебывая из чашки, она думала о том, что на их месте сообразила бы быстрее. Чаепитие подходило к концу. На выщербленной доске оставался последний кусок. "Валечка, давай скорее, пирога не достанется", - Маша произнесла внятно и громко. Приглашения не поддержал никто. Не опуская глаз, Маша прислушивалась: там, за загородкой, Валя плакала, зажимая руками рот. Оглядев сидящих, Маша медленно отставила недопитое и поднялась с места. Прижав к груди неразвязанную папку, она пошла к дверям. "А как же?.." - растерянный голос остановил на пороге: среди готовых был и Наташкин курсовик. "Ты что-то хотела?" - Маша обернулась. Наташка оказалась самой умной. В глазах, глядевших на Машу, мелькнула злоба, но, обуздав себя, Наташка улыбнулась: "Валечка, - она призвала елейным голосом, - иди к нам, что ты там - одна..." Взглядом, устремленным на Машу, она проверяла: такова ли назначенная цена. Девочки глядели недоуменно: ни одна из сидящих за столом не расслышала молчаливого договора. "Да", - Маша кивнула одной Наташке и, протянув, передала папку из рук в руки. Взвесив на руке, Наташка развязывала тесемки. Через два дня сияющая Валя догнала Машу в коридоре и жарким шепотом рассказала, что все страшное кончилось, вчера ее позвали к чаю, и мальчики больше не ходят, девчонки сами исчезают с вечера. "Ты просто - волшебница!" - Валя повторяла восхищенно. В середине декабря Галя Хвостенко, староста группы, передала Маше приглашение: декан, читавший на их потоке "Введение в специальность", просил зайти после занятий. Передав, Галя глянула с любопытством, дожидаясь объяснений, но Маша поблагодарила и отвернулась. По ее лицу староста ничего не заметила, но Маша понимала ясно - дознались. Первой вспыхнула трусливая мысль - бежать, но, взяв себя в руки, она рассудила: идти надо. Сами собой не отвяжутся, втянут мать и отца. Вторая - позвонить брату, погасла мгновенно: Иосиф предупреждал, что для приватных бесед телефоны физического института не годятся. Она не помнила, как досидела до конца пары. Последний звонок зудел в ушах противным, мелким звоном, когда, поправляя шейный платок, норовивший вывернуться за спину, Маша подходила к дверям деканата. Похоже, секретарша была предупреждена. Не дожидаясь объяснений, она кивнула на распахнутую дверь: "Заходи, Нурбек Хайсерович свободен". Декан разговаривал по телефону. Стараясь вникнуть в смысл, Маша ловила обрывки, которые, в силу сложившихся обстоятельств, могли определить ее судьбу. "Да, да, именно, как раз пришла, сейчас решим, я согласен с вами, добро". Положив трубку, Нурбек Хайсерович предложил садиться. Маша села и сложила руки. Последние сомнения исчезли: сейчас должно последовать то, от чего нет спасения. "Такое дело, - опустив глаза, декан раскладывал бумаги, - через неделю институтский праздник, пятикурсники уходят на диплом, что-то вроде последнего звонка, предварительного... На таких мероприятиях кто-то из первокурсников произносит напутственную речь, ну, как бы эстафету... от них - к вам: дело почетное и ответственное, доверяется лучшим студентам, кстати, о ваших подвигах с курсовиками наслышан. Говорят, вы перевыполнили план, - декан улыбнулся тонко и доброжелательно, - да и в отделе кадров, там тоже сочли... Нет, конечно, это не главное, дело решает успеваемость, короче, именно вам доверено от лица первокурсников поприветствовать наших будущих выпускников". Паучий укус молчал. Жаркая слабость разливалась по Машиным рукам, теребившим платок. "Конечно, - она произнесла едва слышно и подтвердила громче: - Конечно". - "Вот и ладно, договорились. Кстати, я думаю, при ваших несомненных способностях вы пойдете далеко, но начинать, - он поднял указательный палец, - надо сейчас, наука - дело степенное, с кондачка не выходит. Как вы относитесь к общественной работе? Это - хороший трамплин". Выйдя из деканата, Маша пошла по коридору, но голос, звучавший в ушах, снова рассказывал о празднике пятикурсников, где она - от лица всех поступивших - должна была перенять эстафету. Голос сулил научные перспективы, но Маша крутила пленку, потому что ждала другого - единственного кадра, который никак не вспыхивал. Каблук, стукнувший о стеклянное, остановил бегущую строку. Замерев над пропастью, забранной мутными клетками, она наконец поймала: достойной ее сочли в отделе кадров. Вот оно: ее личное дело. Не успеваемость, певшая с голоса чужих курсовиков. В который раз Маша убеждалась в правоте брата - никогда они не станут проверять написанное, потому что раз и навсегда уверились в том, что человек не посмеет вступить с ними в опасную игру. Притопнув каблучком по стеклянному, Маша сделала следующий шаг и, чувствуя радость, разливающуюся по всему телу, неожиданно для себя подпрыгнула, как будто ноги сами собой пустились в пляс. Сегодняшнее спасение было настоящим чудом, потому что, как ни смотри, оно случилось на краю гибели. Бумажка за бумажкой летела в мусорную корзину, когда Маша, отложив учебные дела, писала заказное приветствие. Задача, поставленная деканом, оказалась сложнее, чем представлялось на первый взгляд. Исчерпав стандартные обороты, Маша отправилась звонить брату, который отнесся к ее краткому телефонному рассказу с величайшим вниманием. Однако его внимание было направлено не на само задание, с которым Маше не удавалось сладить, а на щедрые посулы, касавшиеся научной и общественной работы. "Ладно, разговор не телефонный, - прервал он и обещал наведаться завтра же. - Заодно и с речью помогу". Маша рассказала подробно - до единой детали. "Что-то здесь не стыкуется", - брат выслушал и потребовал повторить. Он остановил тогда, когда Маша добралась до улыбки декана, оценившего ее подвиги с курсовиками. "Не могу понять, - Иосиф заходил по комнате, - как ни раскинь, дело обыкновенное. Я и сам, бывало, грешил: просят помочь - помогал. В каждой группе помощников находится парочка, но откуда такая осведомленность? Те, кому помогают, обыкновенно молчат как рыбы. Ладно: кто, кроме клиентов, мог знать о том, что ты считала чужое?" Маша растерялась. Самой ей не приходило в голову. "Хорошо, поставим вопрос иначе. Кто присутствовал в момент передачи готовых расчетов?" - "Все", - неохотно, опуская стыдные подробности, Маша поведала Валину историю. Иосиф слушал. Улыбка боли и жалости трогала его губы, но Маша, стремившая свой рассказ к победной развязке - молчаливому договору с Наташкой, - этого не замечала. "Ну, вот, теперь проясняется". - Пережив счастливое окончание истории, Иосиф возвращался к нестыковке. Размышляя вслух, он откинулся на спинку дивана. "Наташка? - Маша вспомнила взгляд, полный злобы, - Но зачем? Она-то в моей помощи - в первую очередь..." - "Да, вроде бы, незачем, но лед больно тонкий. Сколько раз, говоришь, она поступала?" Наташкину историю с Рафальсоном, которую Маша передала с Валиных слов, брат выслушал настороженно: "Что бы там ни было, но с этой Наташкой, я советую тебе, осторожнее. Не пускайся в ваши девические кренделя. Видишь ли, в договорные отношения девушка могла вступить не только с тобой". "Так. Вот это смешно". - Ребром ладони Иосиф пристукнул по столу, когда Маша, стараясь сохранять хладнокровие, рассказала о том, что отдел кадров поддержал выбор декана. Брат выслушал, приподняв бровь. Единственный раз он усмехнулся тогда, когда Маша вспомнила о ногах, неожиданно пустившихся в пляс. "Как это у нас, у русских: дурная голова ногам покою не дает? У тебя, голубушка, народная мудрость наизнанку. - К нему вернулась мрачная серьезность. - Кажется, мы перестарались". Морщась, Иосиф говорил о том, что Машина анкета - святее папы римского, монолит без изъянов. Отдел кадров дело знает, тут они искусники не хуже Микеланджело: тот любил работать с безупречными гранитными глыбами. "Экземпляр, придуманный нами, в природе не встретишь, но, с их точки зрения, этот гомункулус, народившийся в колбе, живее живого. У них, вообще, это дело в моде - объявлять живыми выпотрошенных мертвецов". - "Я, что ли, выпотрошенный?" - Маша вскочила с места. "Пока что, слава богу, - нет", - брат выразился примирительно. Маша слушала его рассуждения. Иосиф говорил о том, что служители отделов кадров - сами, своего рода, гомункулусы: безошибочно узнают своих. "Ну и пусть, - она не могла взять в толк, - чем плохо, если ничего не вскроется?" Иосиф помолчал и ответил: "Плохо всем. Минуй нас пуще всех печалей... Уж если они положили глаз... Хотя, черт их знает! Опыт, отец истины, свидетельствует о том, что иногда они предпочитают щербатых". Этого Маша не поняла. Приветственную речь написали быстро. Пробежав глазами по книжным полкам, брат вынул книжечку Пастернака и, полистав, предложил четверостишье: Все время, схватывая нить судеб, событий, жить, думать, чувствовать, любить, свершать открытья. Отталкиваясь от этой мысли, брат исписал целую страничку, в которой содержались наилучшие пожелания уходящим. "Ни дать ни взять, надгробное слово", - Иосиф пошутил грустно. Так же грустно он рассказал о том, что на днях встречался с институтским другом. И поступали, и учились вместе. Марик успевал слабовато, распределили в школу - учителем физики. Когда-то Эмдин ему завидовал: Институт Иоффе - не фунт изюму. "Человек предполагает, бог располагает, - брат покрутил головой. - В нашей стране поди угадай, где найдешь, где потеряешь... Теперь мечтает об отъезде, учит язык". - "А ты?" - Маша спросила тревожно. "Что мне мечтать впустую? С допуском я - их раб. Да нет, - Иосиф махнул рукой, - грех жаловаться. Работой я доволен. Ясные научные перспективы". "Жить, думать, чувствовать, любить..." Речь, написанную братом, Маша выучила наизусть. Посадив Татку напротив, она произносила с выражением, и сестра радостно подпрыгивала, предсказывая успех. День, назначенный деканатом, приближался стремительно. Он настал, и, с самого утра не находя себе места, Маша вышла из дома пораньше. В институт она явилась минут за сорок. Длинный коридор был пуст. Маша спешила, не глядя под ноги. Губы бормотали заученное, словно от сегодняшнего выступления зависела вся ее дальнейшая жизнь. Двери аудиторий, мимо которых она спешила, были заперты. Маша шла, не помня о золотых слитках, которые прежде хранились в этих стенах. Веселье пело в ее ногах, потому что не кто-нибудь, а она сама - своими способностями и хорошей учебой - нашла спасение от паука. Каблук поехал сам собой. Маша не успела удержать равновесия. Под щекой, нывшей от боли, лежали пыльные стеклышки. Она попыталась подняться, но, застонав, ухватилась за ушибленную лодыжку. Попытки заканчивались неудачей, и, чертыхнувшись от обиды, Маша смирилась с тем, что придется пересидеть. Подтягивая тело на руках - не то солдат с перебитыми ногами, не то морской котик, выброшенный приливом на сухой берег, - она подползла к стене и, радуясь, что коридор пуст, а значит, никто не увидит ее позора, закрыла глаза. Ступня больной ноги вывернулась неловко, и, досадуя на себя, Маша кусала губы. Болела и левая лопатка, упертая в стену. Маша повела плечом, и лопаточная кость выступила как маленький горбик. Ноющий горбик заходил судорожно, зачесался о стену. Лодыжка успокаивалась. Поймав подходящий миг, Маша поднялась. Кто-то идущий по коридору заговорил громко и весело. Ноги, недавно пускавшиеся в пляс, слушались плоховато. Она шла вперед, неловко прихрамывая. Декан руководил расстановкой стульев: при его участии на сцене сооружали президиум для почетных гостей. Кивнув Маше по-дружески, он велел ей скрыться за кулисами, чтобы именно оттуда выйти на сцену. Маша прислушивалась к гулу, наполнявшему актовый зал. Молодые люди, сновавшие по сцене, в который раз поправляли стулья и весело перебрасывались короткими фразами с теми, кто сидел внизу. Мимо Маши, спотыкаясь о ступеньки скрытой лесенки, соединявшей длинный коридор с кулисами, на сцену выходили люди и заполняли президиум. Они рассаживались в принятом порядке, по крайней мере, Маше казалось, что каждый заранее знал свой стул. Шум стихал. Последние волны улеглись, когда, не споткнувшись, на подмостки ступил высокий седовласый человек. Обведя глазами зрительный зал, ректор занял почетное место. Его появление послужило сигналом. Декан, сидевший по правую руку, поднялся и, поднеся ко рту микрофон, заговорил хрипловатым, слегка искаженным голосом. С трудом разбирая слова, глохнущие в складках занавеса, Маша понимала, что речь идет о радости и грусти, с которыми прославленный вуз провожает своих выпускников. "Вы, уходящие от нас сегодня, менее чем через год вступите во взрослую жизнь, и в этой взрослой жизни вам придется ежедневно доказывать свои знания, полученные в стенах родного института. Вы станете нашими эмиссарами на предприятиях и в учреждениях, где ваши знания обязательно будут востребованы". Под щелканье микрофона декан говорил о социалистической экономике, с нетерпением ожидающей специалистов, получивших современное образование, и в продолжение его недолгой речи зал наполнялся веселым гулом. Похоже, слушателям не было дела до чужих ожиданий. Ректор, сказавший несколько слов вслед за деканом, пожелал выпускникам профессионального и личного счастья. Один за другим выходили ораторы и вставали за невысокую кафедру. Их речи уходили в глубину зала, выше студенческих голов. Выступавших было много. Маша давно сбилась со счета, когда сквозь микрофонные помехи услышала свою фамилию и поняла: вот сейчас. Шум был ровным и глуховатым. Приглушенные голоса подбивали дощатое возвышение. Осторожно отведя складку занавеса, Маша вышла вперед и, обойдя высокую кафедру, встала на самом краю. Кто-то, сидевший в президиуме, напомнил о микрофоне, но, пожав плечом, Маша покачала головой. То, что она собиралась сказать, чуралось микрофонных помех. Наверное, она выглядела нелепо, потому что стояла и молчала, пережидая шум, но невнятные голоса мало-помалу смолкли, и в наступившей тишине Маша заговорила высоким, напряженным голосом. Она начала с затверженного, построенного на четверостишии, но, дойдя до конца, заговорила дальше. Их, уходящих из студенческой жизни, она называла счастливыми людьми, чья давняя мечта, приведшая их в эти стены, теперь наконец исполнилась. Но в то же самое время все они были и несчастными, потому что отныне кончалось их полное право на учебу: "Все, чему вы научитесь с этих пор, станет вашей личной заботой, до которой никому, кроме вас самих, не будет никакого дела. Там, на производстве, вы обретете уважение и самостоятельность. Мы, остающиеся здесь, еще долго будем студентами, но иногда, уважаемые и самостоятельные, вы будете завидовать нам, потому что учеба - это счастье и радость, выпадающие не каждому". Неловко махнув рукой, Маша обернулась к президиуму, и лица людей, сидевших на сцене, расплылись. Глаза защипало, и, боясь расплакаться, она отступила от края и пошла назад, за складки занавеса, не слыша, как за ее спиной несчастные, навеки отлученные от учебы, аплодировали ее словам искренне и горячо. 2 Нога разболелась к вечеру. Сидя в кресле, Маша внимательно наблюдала, как лодыжка раздувается на глазах. "Ой, смотри, ножка как распухла!" - Татка вертелась вокруг на тощих балетных ногах. Мама принесла таз с водой, и, погрузив ступню в теплое, Маша злилась на себя: завтра из дома не выйти. В постель ее все-таки загнали. Лежа на высоких подушках, Маша прислушивалась к пульсирующей боли. "Маш, а Маш, тебе очень больно? - Татка устроилась в ногах. - Можешь поговорить со мной - секретно?" - "Давай, - Маша кивнула, предвкушая рассказ о малышовых глупостях, - влюбилась, что ли?" - "Ой, нет, ну, это - потом, не я - Катька. Я - про другое". Маша любила секретную болтовню. Обыкновенно дело касалось школьных историй, и, погружаясь в любовные перипетии Таткиных сверстников, Маша вспоминала собственные годы, полные детских переживаний. На этот раз Татка предприняла особенные предосторожности. Подбежав к родительской двери, она прикрыла плотно и, возвратившись на цыпочках, придвинулась поближе к сестре. Дополнительную репетицию назначили заранее, но она забыла предупредить дома и сообразила только тогда, когда после перерыва в балетный класс вернулся аккомпаниатор Виталий и сказал Нине Алексеевне, что там спрашивают Таню, какой-то мужчина, наверное, отец. "Помнишь Виталия?" - Татка глядела доверчиво, и Маша кивнула. Аккомпаниатора Таткиной балетной группы она запомнила еще с прошлого года, когда учительница устроила открытый урок для родителей и родственников. Урок проходил в дневное время, так что народу пришло немного: стульев, расставленных в ряд, хватило на всех. Маша сидела совсем близко от рояля, за которым, вдохновенно бросая руки на клавиши, безумствовал этот самый Виталий. В первом отделении родственникам демонстрировали упражнения у палки - Маше, не искушенной в балетных премудростях, они показались однообразными. Взгляд, следивший за младшей сестрой, все чаще сбивался на Виталия. Стараясь скрыть улыбку, она наблюдала за нелепым, долговязым человеком, чьи огромные руки летали по клавиатуре, извлекая из старенького рояля утробные стоны. Особенно смешными Маше показались короткие диалоги педагога с аккомпаниатором, в которых за Виталия отвечал его рояль. Перед каждым следующим упражнением пожилая учительница произносила загадочные слова: "Виталий, пожалуйста, для пти-батман что-нибудь живое, на три четверти... Та-та-та..."- и взмахивала пальцами. Кивнув, Виталий откидывал голову и бросал руки на клавиши. Всякий раз его музыкальный ответ оказывался подходящим и выразительным. "И что этот ваш Виталий?" Татка елозила, кажется, не решаясь продолжить: "Когда он вошел, я стояла рядом, но он меня не видел, а Нина Алексеевна спросила, какую Таню, Агарышеву? Помнишь, такая маленькая с двумя хвостиками? А Виталий сказал, нет, не Агарышеву, другую, не нашу... Но Нина Алексеевна сразу поняла и громко сказала: Таня Арго, тебя спрашивает папа, выйди на минутку и возвращайся - начинаем с польского. - Татка вздохнула. - Ну вот, я вышла, но, послушай, почему он так сказал?" - "Не знаю, - Маша дернула лопаткой и отвела глаза, - может, ты плохо расслышала?" - "Нет, - Татка возразила грустно, - я расслышала хорошо. А если... - она оглянулась на дверь, - только ты не сердись, может, это потому, что я - еврейка?" Жаркая волна, хлынувшая под лопатку, облила спину до поясницы, и, дернув лопаточной костью, Маша произнесла ясно и раздельно: "Не болтай глупостей! Чтобы я никогда..." - "Нет, конечно, - торопливо и испуганно Татка шла на попятный, - я и сама знаю, так не может, везде, и в школе... Но знаешь, - она опустила голову, - мне кажется, так бывает..." Опасаясь нового отпора, Татка втянула голову в плечи. "Вот что, - справившись с горячей болью, Маша подогнула под себя здоровую ногу и приблизилась к уху сестры: - Ты уже большая, я скажу тебе правду, но ты должна поклясться..." - "Ой, конечно, чем хочешь, могу... - Татка завертела головой в поисках достойного предмета. - Папиным здоровьем, нет, а вдруг разболтаю? Давай, лучше я - своим здоровьем..." - "Клянись моим", - Маша предложила решительно. "То, о чем ты говоришь, иногда, действительно, бывает, но я знаю верный способ. Ты не должна бояться, потому что, если это начнется, я знаю, как спастись". Татка смотрела доверчиво и восхищенно: "А этот способ, он очень... надежный?" - "Очень", - Маша подтвердила мрачно. "А папа этот способ знает?" - Татка улыбнулась виновато, как будто, упомянув об отце, подвергала сомнению Машины уверенные слова. "Нет, папа не знает, никто не знает. Только я. Ты тоже узнаешь, когда придет время". - "А ты откуда узнала?" - Татка прошептала едва слышно. Маша молчала, и сестра не решилась переспросить. Как бы то ни было, но Машина уверенность подействовала мгновенно. Сбегав за кипятком, потому что чай в кружке успел остыть, Татка принялась болтать о классных делах, но Маша слушала невнимательно. Усталость долгого дня наваливалась тяжким бессилием, и, не дослушав, она сказала: "Давай завтра". Ничуть не обидевшись, Татка подхватила поднос и пустую чашку и, по-балетному ступая на цыпочках, убежала в родительскую комнату, откуда послышались веселые голоса. Папин смех мешался с Таткиным, но, отвернувшись к стене, Маша стыла в тоске и страхе. Дрожь поднималась вверх от ушибленной лодыжки и, обходя сердце, ударяла в виски. Над висками, под лобной костью, билась странная мысль о том, что сегодняшний разговор похож на какой-то фильм, военный, про фашистскую оккупацию: две девочки скрываются в чужом подвале, и старшая, понимая, что немцы вот-вот придут, утешает младшую. Она знает, что обе они - и старшая, и младшая - скоро погибнут, может быть, завтра, потому что в этом кино обязательно найдется тот, кто выдаст их полицаям. 3 Валя забежала на следующий день. Смущенно порывшись в сумке, она вынула желтый лимон и пачку вафель: "Это тебе. Быстрее поправляйся". Маша улыбнулась: "Зря ты, нашла больную! Так, глупость, поскользнулась на ровном месте". - "Хочешь, я могу помочь, в магазин или по хозяйству". - Валя огляделась расторопно. "Вот еще! - Маша отмела предложение. - Мама сходит или Татка, принцесса". - "Везучая ты. - Валя присела на край кровати, аккуратно отогнув уголок простыни. - Живешь в семье, сестренка, брат еще..." - она произнесла и смолкла. "Кстати, - Маша прервала молчание, - а как ты узнала, что я..." - она кивнула на беспомощную ногу. "Догадалась, - Валя отвечала поспешно: - Ты же не пришла, вот я и... Нет, правда, хорошо, когда в семье", - Валя неловко меняла тему. С какой-то неприязнью, поднявшейся из глубины, Маша подумала о том, что никто не заставлял ее приезжать из Ульяновска - жила бы со своей мамой на малой родине Ильича. "Твоя мама... Она не боится, что ты здесь одна?" - Маша спросила, опустив глаза. Кончиком пальца Валя расправила складку простыни: "Чего же бояться? Не в Америке... Везде люди. Скучает, конечно, это - да". - "В Америке, значит, нелюди?" Валя глядела растерянно: "Люди, конечно, но, не знаю... чужие". - "Тебя послушать, здесь - как один - свои. То-то свои тебя затуркали, сидела, как сыч!" Растерянная улыбка сползала с Валиных губ. Губы стали сухими и жесткими, как будто слова, сказанные Машей-Марией, хлестнули порывом ветра. Она поднялась и взялась за сумку: "Пойду я... Ой, совсем забыла! Декан заходил, на историю, спрашивал тебя". - "Зачем?" - Маша вскинулась: эта дура забыла самое главное. Прижимая сумку к груди, Валя отвечала, что знать не знает, просто зашел, а Галка сказала, что тебя нет, наверное, заболела, а он говорит, как появится, передайте, чтобы срочно зашла ко мне. "Постой", - с трудом приподняв распухшую ногу, Маша сползала с постели. Словно почуяв недоброе, Валя отложила сумку. "Чего ты? Ну, спросил и спросил, мало ли..." Согнув ногу в колене, Маша распускала восьмерку. Нога, освобожденная от повязки, была вспухшей и примятой. След эластичного бинта выделялся на белой коже: переплеты ткани впечатались глубоко. Осторожно касаясь пальцами, Маша разминала, сгоняя болезненный след. "Йодом надо, сеточку, очень хорошо рассасывает", - Валя подсказывала сочувственно. "Тащи, йод в холодильнике, на боковой полке". - Маша подумала: народные средства. Валя действовала ловко. Разложив поверх простыни лист бумаги, она установила больную ногу и, коротко и быстро опрокидывая бутылочку, принялась наносить штрихи. Красноватые полосы ложились косыми клетками вниз - до самых пальцев. "Странно, - Маша наблюдала за быстрыми руками, - почему все не намазать йодным слоем?" - "Не знаю, может быть, чтобы кожу не выжгло, а так вроде дышит". - Валя любовалась готовой работой. "Именно что - вроде...- Маша усмехнулась. - Вообще-то, можно что угодно: буквы писать, а еще лучше - цифры". - "Какие цифры? Шпаргалки?" - Валя закручивала йодную пробку. "Зачем шпаргалки, можно и номера, как в концлагере". Верткая пробка вырвалась из пальцев. "Вот растяпа!" - ругнув себя, Валя нырнула под кровать. Рука, шарившая в темноте, никак не нащупывала. "Да нет, - Маша шевельнула здоровой ногой, - кажется, под тумбочку, туда, в угол". Выбравшись из-под кровати, Валя полезла в угол: "Ой, ножки смешные, похожи на лапы!" - Она настигла вертлявую пробку. "Лапы?" - Маша свесилась с кровати. "Там, у стенки, не видела?" Не сводя глаз с тумбочки, Маша неловко слезала вниз. "Что ты, зачем, разве можно?" Встав на одно колено, Маша ощупала ближние ножки, деревянные, темные от времени. Больная нога не пускала дальше. Отступив, Валя глядела, как, морщась и подворачивая негнущуюся ногу, Маша-Мария распластывается на полу. Вытянув руки, как щупальца, она нырнула вглубь, дотягиваясь до самой стенки. Валя, замершая у притолоки, не могла видеть пальцев, шевелившихся под самым днищем. Она видела лицо, неловко вывернутое набок: Машина щека упиралась в деревянный край, покрытый вышитой салфеткой. Слежалые кисти свешивались ниже края, закрывая тумбочку почти на треть. "Черт!" - Маша-Мария села. Словно не замечая Валю, ошарашенно следившую за нею, она торопливо снимала все, что стояло поверх салфетки: хрустальную пепельницу, похожую на половинку раковины, деревянную лаковую шкатулку, украшенную пестрым орнаментом, высокую стеклянную вазу темно-синего цвета. Сняв и расставив по полу, Маша-Мария рывком стянула салфетку и принялась ощупывать ее кончиками пальцев - с изнанки. Ощупав и отбросив, она внимательно осмотрела тумбочку, как будто надеясь найти спрятанный клад, и вдруг, решительно обернувшись к Вале, бросила: "Помогай". Валя ухватила тумбочку за дальний край. "Так. Ясно". Со стороны, прежде повернутой к стене, открылся задвинутый ящик. Теперь, когда тумбочка стояла, как полагается, наружу торчали темные ножки, похожие на лапы. Проведя пальцами по когтям, Маша-Мария словно очнулась. Ловко, забыв о боли, она поднялась и пошла к дивану. "Смешно. - Маша-Мария улыбалась, но, на взгляд Вали, улыбка складывалась кривоватой. - Сколько живу, ни разу не догадалась заглянуть. А, впрочем, все равно, какая разница". - "Может, обратно, как было?" - Валя вступила робко. "Ну уж, нет, - Маша-Мария вскинула злые глаза. - Зачем же прятать такую красоту, пусть все полюбуются... Ишь, прикрыли салфеткой". Вскочив с места, она придвинула тумбочку к стене и, ухватив салфетку за угол, брезгливо сунула вниз - под лапы. Кривоватая улыбка, испугавшая Валю, бродила по Машиным губам. "Надеюсь, твоя сеточка поможет, завтра приду обязательно, в крайнем случае, доковыляю". - "Хочешь, я заеду с утра, помогу, как ты одна - в автобусе?" Валин взгляд старательно избегал Машиных губ. "Спасибо, - Маша-Мария покачала головой, - доеду, не инвалид". Оставшись одна, Маша села на диван и задумалась. То, что открылось сегодня, касалось одних родителей. Немцев, владевших львиной мебелью, выслали раньше, чем она родилась. "Я - ни при чем". - Улыбка вышла холодной и брезгливой. Она приблизилась к тумбочке и, цепко ухватив ящик, потянула на себя. Открывшийся зев был пустым. Сунувшись в письменный стол, Маша вытянула припрятанную тетрадь и пачку тряпочных требований: они лежали меж ненужных корочек, не сданных в библиотеку. "Вот и пускай... Что было - прошло. Нечего тут - в моем столе..." Сложив все в ящик, Маша силой повернула тумбочку лапами к стенке и прикрыла голую поверхность, спустив желтоватые кисти ровно на треть. На место встали мамины вещи: ракушка, вазочка и шкатулка, и, оглядев, Маша осталась довольна. Никакой, даже самый придирчивый взгляд не заметил бы разницы. Завертев ногу тугой восьмеркой, она сняла с полки первую попавшуюся книгу. ГЛАВА 5 1 В кабинет Маша входила, почти не прихрамывая. Видно, сеточка, вычерченная Валей, помогла. Нурбек Хайсерович поздоровался, но поглядел как-то странно: Маше показалось - внимательно и пытливо. Свой взгляд она не отвела, и, неожиданно смутившись, декан привстал и предложил садиться. "Вы приглашали?" - Маша обратилась вежливо. "Да, - он встрепенулся, - собственно, дело не во мне. Вы прекрасно выступили, очень искренне, я заслушался. Как выяснилось - не один я. Там, в президиуме, профессор Успенский. Попросил, чтобы я передал вам его приглашение". - "Куда?" - Маша нахмурилась, не понимая. "На кафедру, - декан уточнил торопливо, - сказал, что ваша речь произвела на него сильное впечатление, особенно то, как вы говорили о возможности учиться. Сказал, что вы созданы для научной работы". - "Спасибо". - Маша поднялась. Обернувшись от двери, она заметила странную усмешку, мелькнувшую на губах декана. Поймав ее взгляд, Нурбек Хайсерович отвел глаза. О профессоре Успенском Маша слышала и раньше. Заведующий кафедрой финансов, он читал на их факультете специальность, которая начиналась с третьего курса, однако был одним из тех преподавателей, чье имя долетало до ушей первокурсников. Занятая своими делами, Маша не очень-то прислушивалась, но теперь, после неожиданного приглашения, насторожилась. Не то чтобы она заподозрила что-то определенное, но странная усмешка декана навела на мысль - расспросить. Взвесив возможности, она поняла, что ленинградцев расспрашивать бессмысленно: "Если что и есть, - про себя Маша подчеркивала первое слово, - узнавать надо в общежитии". Кое-что она могла припомнить и сама. Нурбек преподавал на кафедре финансов, которой заведовал Успенский. Говорили, что деканат достался ему в преддверии докторского отпуска: тяжелая и неблагодарная работа могла повлиять на решение с овета. Поговаривали, что Успенский ему не благоволит и в защите его не заинтересован, но подробности их отношений на поверхность не выплескивались. Теперь, трясясь в автобусе, она жалела о том, что за эти месяцы не сошлась поближе с общежитскими: Валя в таких делах не в счет. Слишком шатко она чувствовала себя в огромном городе, чтобы прислушиваться и обдумывать. Мысленно Маша сравнивала с собой: такой она была в прежние годы. Глядела на мир чистыми глазами. Автобус уже сворачивал с Невского, когда, заметив зеленоватую вывеску сберкассы, Маша вдруг сообразила: неожиданный визит в общежитие будет выглядеть странно. "Ладно, соображу на месте", - отвернувшись от окна, она думала о том, что само по себе приглашение может быть вполне безобидным. То, что декан усмехнулся, могло быть чистейшей случайностью, не имевшей отношения к Успенскому. Скорее, эта усмешка имела отношение к самому Нурбеку - человеку, как ей казалось, неприятному. Здесь мысль заработала быстрее. Она поняла причину страха: короткий разговор, который декан вел с отделом кадров в ее присутствии, наложил отпечаток на все его будущие усмешки. "Вот уж глупости!" - Маша думала о том, что нельзя во всем следовать за Иосифом, научившим так смотреть на людей. К "Чернышевской" Маша подъезжала с твердым решением: немедленно ехать обратно. "Маша!" - Наташка, стоявшая на автобусной остановке, кинулась навстречу. Ни тени злобы не мелькнуло в ее глазах. Ухватив за локоть, она тянула Машу за собой, болтая без умолку: сегодня у Верки посылка, обязательно будет вечеринка, гульнем по-хорошему, просто так она Машу не отпустит. Маша шла к общежитию, и под звук Наташкиного веселого говорка тревожные мысли уходили. Девочки и вправду обрадовались. Кто-то резал хлеб, кто-то присланную колбасу, и духовитый чесночный запах растекался по всей комнате. Запах был веселым и праздничным, словно долетавшим из детства, и Маша, совершенно забыв о тревогах, хлопотала вместе со всеми, предвкушая праздничное угощение. "Колбаска - чудо! - Верка резала, не скупясь. - Мама работает в исполкоме, для исполкомовских - спецзаказы, специальная линия на мясокомбинате", - она объясняла весело, и все восхищались. "Я помню, такая - в детстве, мама покупала", - Маша произнесла тихо, но Верка, кажется, не расслышала. За стол сели, дождавшись мальчишек. "Оп!" - Сережка щелкнул замками портфеля, и на свет божий явились три бутылки. Словно фокусники из-под плащей мальчишки извлекали полные емкости и выставляли на стол. Валя прибежала из кухни с тазиком салата, и это послужило последним сигналом. Голова тронулась мгновенно. Прислушиваясь к веселым голосам, Маша ела салат и пила вино, и с каждой следующей рюмкой мысль о том, что брат рассуждает ошибочно, становилась все яснее. Оживленные лица сокурсников вставали защищающим кругом, в который не могло прорваться ничего дурного. "Ах, эта красная рябина среди осенней желтизны..." - Наташка завела высоким и резким голосом, и все, сидящие вокруг стола, подхватили проникновенно. За этой рябиной последовала другая, которая не могла перебраться к дубу, за ними еще и еще. Песни, плывущие над столом, были знакомыми. По радио их исполняли певцы и певицы, к чьим именам никто из ее одноклассников не относился серьезно. То есть, конечно, эти имена и фамилии были известны, однако вызывали презрительные усмешки. Такие песни могли распевать разве что родители, если бы им пришло в голову голосить за праздничным столом. Машины школьные друзья пели под гитару: для бардовских песен о дальних дорогах, тайге и Геркулесовых столбах сегодняшние девчоночьи голоса совершенно не подходили. Эти песни полагалось петь, не выводя высоких нот, в которых сливались голоса, распевавшие про рябину. "Наши-то, в университете, небось, не станут..." - в первый раз за все время мысль об университете не царапнула острым коготком. Прислушиваясь к искренней разноголосице, Маша ни с того ни с сего вспомнила название картины, по которой когда-то, в десятом классе делала доклад на литературе: "Всюду жизнь". Эта жизнь, в которую она, случайно встретившись с Наташкой, сегодня входила, показалась Маше легкой и веселой. Словно возражая брату, тосковавшему по чужим странам, она радовалась тому, что не хочет никуда уезжать. Наташка улыбнулась через стол. Неожиданно для себя Маша поднялась и, обойдя, села рядом. "А ты - чего ж не поешь?" - она спросила, и Маша легко ответила: "Нету голоса". - "Ну, ты даешь! Будто в голосе дело! Главное, чтоб от сердца, от души!". И Маша кивнула, соглашаясь. Стол сдвинули в угол. Старый магнитофон загорелся веселым глазом, и несколько пар - по числу мальчишек - затоптались на свободном месте. Эти песни Маша не знала вовсе: вокально-инструментальные ансамбли, хрипевшие по-русски. На школьных вечеринках крутили Дип Перпл и Битлз. "Пошли, потанцуем". Заслышав быстрое, Наташка потянула за руку, но Маша, вспомнила про ногу и отказалась благоразумно. "Ладно, тогда и я посижу, - Наташка согласилась, - а хочешь, пошли ко мне, покажу маму и брата". В Наташкином уголке, рассмотрев простоватую маму, глядевшую в объектив строго и пристально, Маша вдруг вспомнила про сегодняшний поход к декану и, отложив в сторону фотографию мальчика в тренировочном костюме, которую Наташка вынула вслед за материнской, спросила про Успенского. Подмигнув веселым, чуть пьяным глазом, Наташка протянула: "У-у! Разное про него ходит... Говорят, он даже сидел". - "За что?" - Маша прошептала испуганно. "Не знаю. Значит, было за что! А, вообще, девчонки говорят, кобель первостатейный, ни одной юбки не пропустит, так и норовит затащить. Правда, не та-ак, чтобы - за экзамен, - она покачала пальцем, - мол, не дашь - не сдашь. Этого не-ет, мужик порядочный, не то что некоторые... - Наташка усмехнулась в сторону. - Ну, гляди, похожи мы с братом?" "Похожи. - Маша глянула мельком. - А как вообще, что говорят?" - она продолжила настойчиво. "Преподаватель классный! Читает здорово. Девчонки говорили, у-умный! Ой! - Наташка вскочила: - Сижу, все позабыла, Алешка-то мой должен прийти". Сорвавшись с места, она оставила Машу за загородкой. Голова кружилась, и, оставшись одна, Маша решила прилечь. О том, что Успенский сидел, она не стала и думать: профессор, заведующий кафедрой - типичные сплетни. Другое, сказанное мимоходом, смутило Машу. Наташка намекала на особенное, что могло связывать преподавателей и студенток. По Наташкиному выходило так, словно экзамены, пугавшие Машу даже во сне, могли стать делом не столько страшным, сколько унизительным и стыдным, и, стесняясь этих мыслей, она пыталась представить себе иной исход своих университетских испытаний. Даже про себя не решаясь назвать открыто, Маша думала о том, что и на этом пути, если б знать и решиться заранее, можно было победить паука. Для этой победы опасные выдумки Иосифа ей бы не понадобились. "Гадость!" - она оборвала, морщась от отвращения, но что-то внутри, певшее с Наташкиного голоса, никак не желало смолкнуть. Оно дрожало, как чужая песня, и сливалось с именем Успенского, которого Наташка, передавая мнение знающих девчонок, назвала порядочным. "Хватит!" - Маша поднялась с Наташкиной постели и вышла к гостям. Вечеринка была в разгаре. Присев на стул в уголке, Маша наблюдала с интересом: раньше, в школьные времена, ей не доводилось бывать на таких праздниках. Нет, ее одноклассники танцевали, тесно прижимаясь друг к другу, так что девочки, оставшиеся без пары, многозначительно переглядывались, посверкивая глазами. Бывало, дотанцевав, парочка исчезала неслышно, и все понимали: на лестницу, целоваться. Исчезнувших деликатно не беспокоили. Те, кто танцевал здесь, и не думали скрываться. Ни на кого не обращая внимания, они целовались у всех на глазах. Больше всего Машу поражало то, что эти поцелуи никого не удивляли, словно происходившее в комнате было делом самым простым и обыденным. "Ой! - она вспомнила Валин рассказ про голых и устыдилась своей недогадливости. - Чего им стыдиться, если ночью..." Машинально потянувшись к своей рюмке, Маша сделал полный глоток. О страшном больше не думалось: то, что она видела воочию, притягивало взгляд. "Жить, думать, чувствовать, любить..." - Маша вспомнила и закрыла глаза... "Еще посидишь?" - тихий Валин голос раздался над ухом. Часы показывали десять. В этой комнате время летело незаметно. Пошептавшись с Валей, Маша выскользнула в коридор и заторопилась вниз по лестнице. Натужно рыча, автобус сворачивал на Восстания. В черных лужах пестрели разноцветные огни. Забившись в угол, Маша представила бесстыдные голые тела. Теперь они стали живыми... Она подняла голову и встретила взгляд. Мужчина, сидевший напротив, глядел пристально. В автобусном полумраке его глаза блестели желтовато. Нежное веселье дрожало на дне зрачка. Маша закусила губу и поднялась. Дойдя до задней площадки, она отвернулась к стеклу. В зеркальном отражении он шел за нею следом. Рука легла на поручень - рядом с Машиной. Она вздохнула глубоко и обернулась. Его ресницы дрогнули, опадая. Свет, бивший из глаз, стал мягким - приглушенным. "Вы выходите?" - Маша спросила едва слышно. Рука, лежавшая на поручне, приподнялась и качнулась в сторону, словно давая дорогу, и, обмерев в тоске, которой прежде не знала, Маша сделала шаг по ступеням - вниз. Он получился скорым и неловким. Локоть, не успевший за быстрым шагом, коснулся его руки, и жаркая пронзительная вспышка мгновенно достигла Машиных пальцев. Они сжались сами собою, и, не чуя ног, Маша выскочила из автобуса. Всем бьющимся сердцем она желала, чтобы он вышел следом. От остановки она шла, не оглядываясь. Локоть хранил жар. Дойдя до подворотни, Маша обернулась. Никого не было. 2 Низкая дверь кафедры финансов ничем не отличалась от других. Множество раз пробегая мимо, Маша не обращала на нее внимания. Теперь, приблизившись и оглядевшись, словно опасаясь чьих-то нескромных глаз, она открыла и вошла в первую комнату. Комната была продолговатой, выгороженной из банковского зала, огромного, в три окна. В углу, притиснутые друг к другу, стояли два секретарских стола. Стены скрывались за массивными стеллажами, уставленными толстыми книгами, похожими на гроссбухи. Потоптавшись у боковой двери, Маша вошла в преподавательскую, плотно заставленную письменными столами. Пожилая женщина сидела в углу. Она взглянула на Машу, но, не опознав в ней своей студентки, потеряла интерес. Тихонько Маша спросила Успенского. Поправив пуховый платок, укрывавший горло, женщина махнула рукой: стеклянная стенка, резавшая комнату поперек, отделяла кабинет заведующего. Из другого, противоположного угла, отгороженного от общей комнаты массивным шкафом, доносились голоса. Оглядевшись, Маша подумала: изрезанная кафедра похожа на комнату в общежитии. Вспомнив, она поморщилась. За мутным стеклом темнел силуэт. Маша постучала в стекло костяшками пальцев и услышала приглашающий голос. За столом сидел человек лет пятидесяти: отложив ручку, он поднял глаза. Лицо, обращенное к Маше, удивляло недостатком симметрии. Не то чтобы оно было уродливым, но тяжелый нос казался слегка свернутым на сторону, как будто одна щека, вступив с другой в поединок, перетянула его на себя. Побежденная не осталась в долгу, немного поддернув левый глаз. Успенский поднялся с места, оскалив зубы в улыбке, и эта улыбка мгновенно уравновесила асимметричные черты: вспыхнув, они встали на место, словно восхищенные щеки-соперницы забыли вражду. Живость лица посрамила их обеих. Невольно улыбнувшись в ответ, Маша назвалась, но он махнул рукой: "Узнал, узнал". Она едва успела сесть, как в кабинет вошла женщина лет тридцати. Вошедшая была перетянута в талии широким кожаным ремнем. Бросив на Машу недобрый взгляд, женщина развернулась и вышла, не проронив ни слова. Короткая темная волна пробежала по лицу Успенского, сгоняя улыбку, и щеки, забыв восхищение, мгновенно взяли свое. Маша села и одернула юбку по-школьному. Профессор ходил взад-вперед, и, прислушиваясь к словам, Маша подмечала в нем волчье: ноги, кривизну которых не скрывал строгий костюм, ступали мягко и упруго, по-звериному. Волчьей была и быстрая усмешка, время от времени трогавшая черты. Он говорил о том, что Машина речь, произнесенная публично, показалась ему умной и искренней, но что особенно важно - здесь он остановился и склонил голову набок - она могла быть составлена человеком, понимающим толк в учебе. "У меня создалось впечатление, что именно вы - человек, которого я ищу. - Успенский остановился и сел за письменный стол. - В общем, я пригласил вас для того, чтобы поделиться планами, которые возникли у меня на ваш счет". То глядя на Машу, то словно бы уходя в себя, он заговорил о том, что собирается создать студенческое научное общество, подлинное, не для галочки. Это общество будет готовить научно-преподавательские кадры, которых не хватает катастрофически. "Так уж сложилось, о причинах говорить не будем, может быть, когда-нибудь позже, но кафедра финансов - за редким исключением - не отвечает научным требованиям". - Успенский замолчал, и Маша вдруг подумала, что, в первую очередь, он имеет в виду декана. "Короче говоря, - профессор продолжил: - я предлагаю вам заниматься моим предметом по индивидуальной программе, чтобы года через два - к третьему курсу - возглавить это научное общество, став его председателем. Должен предупредить, человек я крайне несдержанный, но преподаватель хороший, взявшись, всегда довожу дело до победы". Он скривился в мягкой волчьей усмешке. Чувство, похожее на злобу, ударило в Машино сердце. Под пристальным, проникающим взглядом она думала о том, что, согласившись, сумеет отомстить университетским - рано или поздно. Ленинград - город маленький, она вспомнила слова брата, который не раз говорил, что в научном мире дорожек не так уж много: время от времени выводят на перекресток. "Студенческим обществом дело не ограничится, - Успенский вмешался в мысли, - дальше аспирантура, защита, преподавательская карьера - соглашайтесь, дело стоящее". - "Я хочу задать один вопрос. - Мстительное чувство застило разум. Окажись она в кабинете декана, Маша не раскрыла бы рта, но этот человек, сидевший за стеклянной переборкой, был зверем иной породы. Он был странным и непонятным, от него исходила опасность, которую Маша чувствовала, но эта опасность имела другой запах. - Один вопрос, если вы мне позволите". - "Пожалуйста", - он склонил голову. "Вы сказали, что я - человек, которого вы ищете. Я поняла так, что в первый раз вы увидели меня на той церемонии. Послушали и решили. Скажите, прежде чем принять решение, вы согласовывали с отделом кадров?" Волчьи глаза вскинулись и сощурились. В них полыхнуло злое веселье, но мгновенно погасло: кто-то, стоявший наготове, плеснул на угли ледяной водой. Профессорское лицо изменилось - сквозь черты заведующего кафедрой проступил другой. Этот был лишен почтенного возраста, потому что холод, плеснувший из глаз, по-молодому заострил черты. "Неужто, - он вывел странным, протяжным говорком, - я похож на человека, который бегает шептаться с этими суками?" Маша вздрогнула. Грубое слово шипело углем. Он ответил, не задумываясь, но этот ответ был таким, какого просто не могло быть. Маша подняла взгляд и, глядя в глаза волка, ставшего человеком, ответила ясно и твердо: "Я согласна. Я буду заниматься по вашему плану и стану председателем". Профессор Успенский пошарил в ящике стола и, вынув книгу, протянул Маше: "Прочтите этот учебник внимательно, и через неделю, когда вы придете ко мне, я спрошу вас о том, что вы поняли. Вряд ли вы разберетесь во всем, но я хочу знать, что в этом опусе вам покажется правильным, и что - глупостью, на ваш неискушенный взгляд". Выйдя из кабинета, Маша задержалась в преподавательской, чтобы уложить книгу в портфель. Из дальнего закутка, отгороженного шкафом, вышла давешняя женщина, перетянутая в талии, и, не взглянув на Машу, проследовала за загородку. Маша прислушалась: они говорили тихими, злыми голосами. Ответы Успенского был невнятными. Не дослушав, женщина бросила: "Снова ты - за свое!", и, испугавшись, что застанут, Маша двинулась к выходу скорыми шагами. За учебник она взялась тем же вечером. Страницу за страницей Маша читала "Финансы СССР". Как и предполагал Успенский, смысл многих параграфов оставался смутным. Иногда, вчитавшись, Маша думала, что угадывает суть, но каждый раз авторы словно бы пугались сказанного и спешили привести оправдания, подстилая соломку. Cоломкой ложились пространные цитаты, почерпнутые из работ основоположников. Однако, если Мария Ильинична Сухих, приводя слова Маркса, переживала радость и вдохновение, эти цедили сквозь зубы. Трудами непримиримой Сухих Маша знала экономическую теорию Маркса, которая представлялась ей логичной и полной. Маркс учитывал достижения своих предшественников, однако мысль его, основанная на собственных наблюдениях, развивалась самостоятельно, ткалась изнутри, как паутина. Авторы ткать не умели: они лепили свою теорию, как ласточки, собирая по клочкам: складывали картинку. Главное заключалось в том, что контуры этой картинки были известны им заранее: фрагменты, ускользавшие от взгляда, заменялись подходящей цитатой, которая не могла заслонить пустоты. К исходу недели Маша проштудировала учебник от корки до корки и укрепилась в своем мнении. Робея предстать перед профессором, она решила обсудить с братом. Полистав, Иосиф сморщился. Кажется, она выбрала неподходящее время, потому что, слушая Машины рассуждения, он поглядывал на телефон. Выслушав, Иосиф заговорил о том, что не понимает задачи - обсудить и высказать мнение о том, чего нет в природе. "Такой науки нет. - Захлопнув корешки, он громогласно прочел название. - Сколько я могу судить, есть принятая практика движения денежных потоков. В рамках социалистической экономики ее можно более или менее точно описать. Однако состав и смысл потоков... Какая уж тут наука! Взять хоть наши космические дела - все, что требуется для завершения проекта, государство выделяет немедленно. Излишки списывают на гражданскую продукцию, то есть, в конечном счете, на граждан. Это - аксиома. Остальное - дело техники. При таком подходе прибавочная стоимость, выведенная Марксом, - чистая фикция: есть несколько важных отраслей, остальное - блажь. Боже упаси, я, конечно, не финансист, но думаю, что государственный бюджет строится исходя из произвольно выбранных приоритетов: важным отраслям - все, остальным - объедки. Вот тебе и вся теория финансов". Он покосился на молчащий телефон и взглянул на часы. "Если такой науки нет, - чем, скажи на милость, я буду заниматься? Если ты знал заранее, зачем отправил меня в финансовый: лучше уборщицей или библиотекарем". Машина злость была такой горестной, что Иосиф пошел на попятный: "Перестань! В этих делах я - авторитет ничтожный. Спроси у своего профессора, он ответит, если, конечно, не побоится". - "Он-то не побоится", - загоревшись, Маша пересказала профессорский ответ. "Так и залепил?! - Иосиф расхохотался. - Вот это я понимаю, силен мужик!" Он качал и качал головой: Маша подумала, как китайский болванчик. "Если, конечно, не проверял тебя на вшивость... а то еще бывает..." Брат перестал смеяться и кинулся к телефону. "Да, хорошо, хорошо, жду", - разговор был тихим и коротким. "Бывает что?" - Машин подбородок дернулся и заострился. "Ты-то побольше молчи, пусть его - говорит, что хочет. - После телефонного разговора Иосиф глядел весело. - Интересный, видать, мужик, раз ты бросаешься на его защиту - как кошка". Глаза брата вспыхивали. Маша вдруг вспомнила желтоглазого, про которого почти что успела забыть. "Не говори глупости! Кошка! При чем здесь это, - память о желтоглазом высветила смысл. - Скажи еще, что он как мужчина..." - Маша начала укоризненно, но не договорила. "Ах, нет, принцесса, для вас, юной девы, он, видимо, стар... Вам ведь подавай вьюношей". Иосифовы глаза не гасли. Он говорил о Машиных страстях, но глаза пылали своими. "Отстань, пожалуйста!" - Маша вырвала профессорскую книгу. Трясясь в позднем автобусе, она не удосужилась задаться вопросом: кого, дождавшись телефонного звонка, он встречает в своей прихожей? Дома она попыталась вчитаться, но возвращалась к словам Иосифа. "Конечно, старый, - Маша соглашалась, - лет пятьдесят, смешно". Но что-то тлело внутри, разливалось желтым огнем. Сквозь старые волчьи черты проступали другие - молодые и холодные, исполненные презрения к Машиным страшным врагам. Человек, сидевший за стеклянной загородкой, не знал презренного страха: их, заклятых врагов, он называл грубым словом, посрамляющим хитрости брата. Маша вспомнила женщину, перетянутую в талии, и почувствовала укол ненависти. Эта женщина, говорившая с ним в сердцах, была красивой. ГЛАВА 6 1 Слезы, которые Валя проливала втихомолку, высохли не так давно. Они лились долгие месяцы, потому что победы, которую одержала Маша-Мария, хватило ненадолго. Первое время Наташка соблюдала видимость, не нападая в открытую, и даже подсылала кого-нибудь из девчонок позвать Валю к чаю, но неприязнь брала свое. То косым взглядом, то красноречивым молчанием она давала понять, что внутренне нисколько не изменилась к Вале, раз и навсегда опознав в ней чужую. Комнатные девчонки чуяли правду и, опасаясь потерять Наташкино расположение, усердно демонстрировали враждебность, правда, уже не хватая через край. Джемперок, купленный за бешеные деньги, ничем не помог: свои гардеробы девочки пополняли регулярно, так что не прошло и месяца, как обнова стала предметом заглазных шуток. С чьей-то легкой руки к ней прилепилось прозвище Розочка. К помощи подруги Валя больше не прибегала. Мешали различные обстоятельства. Во-первых, от Вали не могли укрыться события, изменявшие жизнь Маши-Марии: фамилия профессора мелькала в их разговорах, и Валя понимала, что в новую жизнь подруги она не вхожа. Сессию обе сдали на отлично, и, возвращаясь в холодное общежитие, Валя не раз задумывалась о том, что профессорское приглашение - несправедливость: кому, как не ей, с отличием закончившей финансовый техникум, полагалось слушать индивидуальные лекции, расширяющие и опережающие программу. Иногда приходили и вовсе стыдные мысли, которые Валя гнала от себя, но не могла побороть: она думала о том, что профессорский выбор - не случайность, пару раз она слышала отзывы девчонок об этом Успенском. В зимние каникулы Валя ездила к матери. На эту поездку она возлагала особые надежды. В самолете, уносящем ее в оставленное прошлое, Валя думала о том, что ее возвращение не чета материнскому - в родной город она летела ленинградкой. Единственная из всех, с кем училась, Валя сумела вырваться и поступить. После первых радостных дней, заполненных встречами с прежними друзьями, Валя впала в тоскливое раздражение. Навещая подруг, она старалась не замечать холодка, подернувшего глаза их матерей. Кляня себя за суетливость, с которой не могла сладить, Валя рассказывала о том, что уехать и поступить не так уж трудно, но матери поджимали губы: "Конечно, конечно, если учиться на отлично". Выходило так, словно Валины отличные оценки были ее виной перед теми, кто оставался жить на родине. Впрочем, матери быстро спохватывались и принимались рассуждать о том, какая это радость для Валиной мамы, поднявшей дочь без отца. Валя ежилась, понимая, что они смиряются с ее поступлением, видя в нем воздаяние за труд матери-одиночки. Их собственные женские жизни, сложившиеся более удачно, отнимали надежду на достойную мзду. Раздражение вызывали и мамины восторженные расспросы: Валину ленинградскую жизнь мама мерила по своей памяти, где остались дивные дворцы и музеи, на которые никак не хватило единственного месяца, дарованного судьбой. К приезду дочери мама вынула из гардероба открытки, спрятанные в постельном белье: они хранились как любовные письма, перевязанные нежной тесьмой. Распутывая тесьму терпеливыми пальцами, мама вынимала то Медного всадника, то Спас-на-Крови и, предъявляя взрослой дочери доказательства своего короткого счастья, радовалась тому, что Валечка обрела свое счастье надолго, может быть, навсегда. Однажды ночью, когда мать и дочь сидели вдвоем на кухне, Валя расплакалась и отбросила открытку, однако не посмела объяснить встревоженной матери, почему, достигнув их общей мечты, проливает слезы. Расспрашивать мать не решилась, и, справившись с собой, Валя окончательно и бесповоротно поняла, что, выбрав другую жизнь, выбилась из своего прошлого, которое ничем не может помочь. В Ленинград она вылетела раньше срока, поменяв билет. Общежитие пустовало. Все, разъехавшиеся на каникулы, отсыпались в родительских домах, так что в своей комнате Валя пребывала в одиночестве. Один раз, почти решившись, она спустилась вниз, позвонить Маше-Марии, но бросила трубку прежде, чем успела набрать номер. Испугавшись, что снова заплачет, Валя скрылась в своей комнате и долго мыла пол, ползая на коленках и отскребая грязь по углам. Управившись с домашней работой, она села к столу и сложила руки. Комната, разгороженная на клетушки, показалась обжитой. Легкий запах влажного пола поднимался нежными струйками, обволакивая мечтой о собственном доме. Сидя на стуле, расшатанном поколениями приезжих, Валя думала о том, что ее мечта сильней материнской. От города, в который стремилась мать, она не ждет любовных открыток, раскупаемых гостями. Здесь она желает стать полноправной хозяйкой, знать не знающей общежитий, чтобы дети, рожденные ленинградцами, проходили, не заглядываясь, мимо открыточных лотков. Валя поднялась решительно и, накрепко вытерев глаза, надела пальто и шапку. Она не знала, куда собралась, но, спускаясь по лестнице, ведущей на ленинградскую улицу, улыбалась, как будто предвкушала победу. Ее победа станет долговечнее той, которую одержала Маша-Мария, получившая не по заслугам. Этой улыбкой, красившей худенькое лицо, Валя встретила Иосифа, выходившего из метро "Чернышевская". Она узнала его первой и окликнула по имени, которое помнила с того дня, когда семья Маши-Марии пригласила ее отпраздновать поступление, ставшее первым шагом к ее собственной ленинградской истории. 2 В этом районе Иосиф оказался случайно. Последние месяцы измучили его сердце сомнениями, шевелившимися непрестанно. По давнему обыкновению он спасался длительными прогулками. Со стороны - если бы Иосиф мог взглянуть на себя - эти прогулки выглядели странно: он шел, почти не разбирая дороги, то спускаясь в метро, то выходя на поверхность, и окрестности случайной станции слышали невнятное бормотание - его разговор с молодой и жестокой возлюбленной. Женщины, с которыми он встречался, рано или поздно находили себе другого - ловкого, покладистого и удачливого. Он был умным, упрямым и легкомысленным, но эти три качества относились к различным областям жизни: первое и последнее, к общественной, второе - к личной, однако, собранные в одном человеке, они превращались в опасную смесь, рано или поздно отрезвлявшую женщин. Его недолгие спутницы, точнее говоря, даже не женщины, а молодые девушки (взгляд Иосифа неизменно замирал на высоких блондинках), - очень быстро приходили к выводу, что все достижения, которые Иосиф мог предъявить и предложить в совместное пользование, находятся в стадии отвердевания: большего он уже не достигнет. Прикидывая к себе возможную совместную жизнь, красавицы понимали главное: с их природными данными, восхищавшими не одного Иосифа, они могли рассчитывать на большее. Ум и легкомыслие, причудливо сочетавшиеся в одном человеке, исключали тяжкие сомнения, обуревавшие его двоюродную сестру. Технарь по призванию, Иосиф не познал унижения, которое в иных странах называется запретом на профессию, однако обладал достаточным умом, чтобы примерить этот сюртук на себя. Проблемы такого рода он находил серьезными, но в то же время вполне разрешимыми, хотя бы посредством компромисса. Умение найти компромисс он никогда не ассоциировал с пронырливостью, к которой был органически не способен. Возможно, именно здесь следовало искать корни его служебного легкомыслия: вряд ли давая себе труд поразмыслить об этом пристально, Иосиф не мог не видеть, что карьерные ступени, маячившие выше его должности завлаба, требуют от соискателя большего, нежели сам он, не насилуя себя, мог предложить. Эти ступени вели в такие закоулки, где компромиссы касались не поведения, а совести, - их Иосиф отвергал с искренней, то есть прирожденной брезгливостью. Востребованный и безотказный технический ум, которым Господь наделил его от рождения, дал Иосифу собственный опыт, который, если говорить коротко, сводился к формулировке, почерпнутой из великого романа: "Сами придут и сами всё дадут". В понимании Иосифа, это всё не составляло длинного списка, его притязания были скромны. Относительно страны, где ему довелось родиться, у Иосифа не было иллюзий, однако область деятельности, к которой он прикладывал свои умственные способности, сама по себе была элитарной, то есть формировала иллюзии другого рода. Искренне увлеченный работой, дававшей выход интеллектуальной энергии, он пользовался ее остатками для осмысления окружающей действительности, и делал это в форме остроумных и шутливых обобщений, скорее точных, нежели глубоких. Точность придавала им видимость глубины, и благодаря этому Иосиф слыл в кругу своих друзей человеком мыслящим, каковым, несомненно, был. Если бы, вопреки всяческим обстоятельствам, он стал военным, командование ценило бы его, скорее, как тактика, нежели как стратега. Для тактических задач он умел находить изощренные и неожиданные решения, что и сумел продемонстрировать в истории с поступлением сестры. Однако женщины, готовые клюнуть на его тактические приемы, в конце концов выбирали тех, кто демонстрировал решимость стратегическую, по крайней мере, в той области, на которую молодые особы обращают пристальное внимание. Еще пару лет назад (точной грани Иосиф бы не вспомнил) женские цели ограничивались браком, обеспеченным материальными благами. По крайней мере, так, не желая стеснять своей свободы, он себе представлял. Друзьям Иосиф говорил, что не успел нагуляться, однако под мужским - понятным - объяснением крылось и другое - сыновнее. Родители, от ежедневной опеки которых, обретя собственное жилье, Иосиф давно освободился, не раз заводили разговоры о том, что на их горизонте мелькает порядочная и интеллигентная девушка из хорошей семьи, которая мечтает с ним познакомиться, и Иосиф явственно представлял себе унылое темноволосое существо со впалой грудью, обладавшее одним, но несомненным достоинством: в глазах родителей этим достоинством была кровь. Прежде чем спуститься под землю, он прошел весь Невский, беспрестанно разговаривая с той, которая еще совсем недавно составляла смысл и радость его жизни. Они познакомились в августе и первое время встречались почти ежедневно, однако к декабрю встречи стали все более короткими, пока не свелись к еженедельным свиданиям, между которыми Ольга не давала о себе знать: не звонила и не отвечала на телефонные звонки. Вчера, неожиданно объявившись, она сообщила, что выходит замуж, потому что полюбила с первого взгляда, который остановился на другом. Ее глаза лучились предвкушением счастья, и сердце Иосифа, истекавшее кровью, понимало, что сделать ничего нельзя, потому что все случившееся - закономерно. Собственно, с Марком Эмдиным, Ольгиным новым избранником, Иосиф познакомил ее сам. Марик объявился неожиданно, позвонил в институт, договорились встретиться. Через неделю позвал к себе, потом заскочил сам. Иосиф принимал компанию - пришли институтские, с работы. Речь, как повелось последнее время, зашла об отъезде. Тема будила страсти, однако споры выходили умозрительными: все как один участники дискуссий были связаны секретностью. В этом отношении свободный Марик стоял особняком. Включившись, он подлил масла. Рассуждая об отъезде как о деле если не близкого, то, во всяком случае, чаемого будущего, Марик с легкостью побивал аргументы, казавшиеся весомыми. Так и не придя к согласию, компания разошлась за полночь, и Иосиф, еще не остывший от спора, не придал значения вопросам, заданным Ольгой. Она заинтересовалась его другом, но, в отличие от их дискуссий, ее интерес не был умозрительным. Перспективы, нарисовавшиеся в Ольгином воображении, превращали невзрачного Марика в завидного жениха. Дальнейшие события развивались быстро, и теперь Иосиф шел, не разбирая дороги, пока его не окликнул девичий голос. Обернувшись, он увидел смутно знакомое лицо. Девушка, стоявшая перед ним, улыбалась бледными губами. В этой улыбке не было ничего влекущего, того, что могло бы спасти Иосифа от сердечной боли. Она напомнила о давней встрече в доме его родственников, и, всплывая из мучительных глубин, Иосиф соединил ее лицо с рассказом сестры о подруге, назвавшей историю плацем, по которому ходит эсэсовец, вооруженный тростью. Соединив, он улыбнулся бесполо, еще не догадываясь о том, что жизнь, прерванная Ольгиным вероломством, срастается заново. "Простите меня, теперь вспоминаю, - наконец он улыбнулся осмысленно, - вы - подруга моей сестры, а значит, в каком-то смысле, и моя", - в первый раз за много отчаянных часов он обращался к живому человеку. Губы, привыкшие к бормотанию, произносили первое попавшееся. "Ваша?" - девушка вспыхнула и покраснела. Ее смущения Иосиф не заметил - он думал о том, что хочет есть. Желудок сводило жестокой судорогой, и, оглянувшись, Иосиф обежал глазами вывески. В окрестностях "Чернышевской" не было ничего, похожего на кафе. "Здесь мое общежитие, неподалеку, там", - девушка махнула рукой, и, прислушавшись к чувству голода, Иосиф кивнул и предложил себя в провожатые. Будь она женщиной, от близости которой зажигались Иосифовы глаза, он принялся бы болтать несусветную чушь, объясняя свою настойчивость вечерней галантностью, но старенький воротник, окружавший слабую шейку, не развязывал его языка: "Штука в том, что я ужасно замерз. Предлагаю зайти в гастроном, купить отдельной колбасы и съесть ее вдвоем. Да, чуть не забыл - масла и булки!" Иосиф улыбался, теперь уже легче, потому что девушка слушала тихо и доверчиво. В угловом гастрономе он поставил ее в очередь, а сам отправился к кассе - выбивать. Забыв о новой спутнице, он заговаривал чувство голода, мысленно торопя тетку-кассиршу, и лишь получив на руки чек, обернулся. Старенький воротничок уже приблизился к прилавку, и, оглядев, Иосиф вдруг подумал о том, что сейчас они пойдут в общежитие. Пахнуло давно забытыми временами, и память студенческих лет вернула в прошлое, в котором не было никаких закономерностей - ни служебных, ни любовных. Там они мечтали о секретности, и Марик был Мариком, не хватавшим с неба звезд. К девушке он подходил исполненный неожиданной радости и, протягивая бумажную ленточку, думал о том, что в его студенческие времена встречались воротнички и постарше, снятые с выношенных материнских пальто. "Вам не холодно?" - Они вышли на улицу, и, боясь растерять студенческую радость, Иосиф коснулся ее рукава. "Нет, что вы, пальто теплое, - девушка отвечала с готовностью, и он вспомнил ее имя: - Мама купила, когда я пошла в техникум, а воротник сняла со своего, чтобы - теплее". - "Правильно", - он кивнул, радуясь собственной догадливости. Тетка-комендантша высунулась из комнаты, но Валин провожатый выглядел прилично и солидно. Комната, в которую они вошли, поразила Иосифа. Общежитие, оставшееся в памяти, было совершенно другим, и, пытаясь уловить разницу, Иосиф оглядывал стены и голый стол, покрытый клеенкой. Вспоминались кровати, поставленные в больничном порядке, узкие тумбочки, приткнутые в изголовья, заваленные вечными конспектами и учебниками. "А где же все?" - он спросил и понял разницу: в общежитии его студенческих лет не было перегородок. Жизнь пятнадцатилетней давности текла на виду в общем, не изрезанном пространстве, словно все, населявшие комнату, были семьей, получившей общий ордер. Нынешняя семья, в которой жила подружка сестры, распалась безнадежно. "На каникулах, - Валя откликнулась, приглашая, - это я вернулась пораньше", - скинув пальто, она подошла к столу и стеснительно оглянулась на кулек с продуктами: ей, приехавшей издалека, ленинградские магазины и теперь казались богатыми. "Ставьте чайник!" - Иосиф выкладывал свертки. Запахло колбасой, и Валя закружилась вокруг стола, накрывая. Расставляя чашки и раскладывая угощение по мелким тарелочкам, она вела себя так, как приучила мама, однако в нынешнем гостеприимстве была странность, от которой Валя никак не могла отрешиться: в ее прежней жизни никогда не случалось такого, чтобы гость сам приносил с собой угощение. Их редкие гости, бывало, приходили с подарками, ожидая, что об угощении позаботится хозяйка, и мама готовила старательно, чтобы не ударить лицом в грязь. Этого мама всегда боялась, и, не умея ничего достать по блату, компенсировала бедность продуктов поварским старанием. Ее стряпню гости всегда хвалили. Теперь, нарезав хлеб и разложив колбасные ломтики, Валя застыла в недоумении, потому что делать было нечего, разве что садиться за стол. По-маминому полагалось накладывать гостям в тарелки и, ожидая энергичных возражений, приговаривать, что салат на этот раз удался не вполне, но колбаса была вкусной, а булка свежей, и гость делал бутерброды сам, накладывая на каждый кусок по два колбасных кружка. Сама Валя так никогда не делала, потому что привыкла лакомиться экономно. "Давайте, давайте!" - гость подбадривал весело, и, протянув руку к щедрому бутерброду, Валя вдруг подумала о том, что человек, сидящий напротив, на самом деле не гость, а хозяин, потому что живет в городе, в котором она - гостья. Здесь ее недоумение разрешилось простейшим образом, возвращая на прямую дорогу. В конце дороги, вильнувшей было в сторону, резвились дети - мальчик и девочка, и, откусывая от колбасного бутерброда, Валя понимала смысл и цель. Цель была ясной и благородной, никак не бросающей тень на девическую порядочность: ничего общего она не имела со стыдным и разнузданным, чему, не стесняясь ее присутствия, сокурсницы предавались по углам. Если бы Иосиф расслышал Валины мысли, он отступил бы в панике, но чувство голода застило разум, кроме того, сам-то он ни о чем таком не думал, а значит, не был настороже. Взяв на себя роль хозяина, он мазал бутерброд за бутербродом, сам себе доливая из чайника, и время от времени подбадривал девушку, кусавшую деликатно и осторожно. "Ой!" - Валя вскочила с места и, схватив чайное полотенце, принялась сметать со стола: жирный таракан, дремавший за пустой чашкой, досадливо шевельнул усами. Валя покраснела, и, понимая ее смущение, Иосиф сделал вид, что ничего не заметил. "Ужас! - она заговорила сама. - Ползают и ползают. Девчонки бросают еду где попало. Вы не поверите, этих тварей - пропасть, так и ползают по стенам". Иосиф отложил бутерброд и поморщился: не то чтобы его поразило присутствие тараканов, но, привыкнув жить в чистой отдельной квартире, он всегда чувствовал угрызения совести, если кто-то из его знакомых страдал от бытовой неустроенности. В юности он не раз приводил к себе в дом иногородних друзей-студентов, и, подавая очередному гостю чистое банное полотенце, мать Иосифа страдала молча. Теперь забытое чувство шевельнулось снова, и, радуясь ему, словно заново приходящей молодости, Иосиф с готовностью поддержал тараканий разговор: "Морить не пробовали? Сейчас, говорят, какие-то новые средства, очень эффективные". - "Пробовали. Не помогает. Это же надо сразу, во всем доме, на всех этажах, но разве договоришься!" - Валя отвечала расстроенно, и, выйдя из-за стола, Иосиф прошелся по комнате, заглядывая во все углы. Вид открывался удручающий. Возвратившись к столу, Иосиф потянулся к чайнику, но возникшая мысль не давала покоя. Он думал о том, что возвращается в квартиру, чтобы в полном одиночестве представлять себе Ольгу с Мариком. Валя, сидевшая напротив, подперла щеку рукой. Строго говоря, это существо не было женщиной, по крайней мере, для него. "Ну и что, когда же приезжают остальные?" - Он обвел глазами комнату. "Через неделю. Пока что я здесь - одна". Борясь с собой, он прикидывал срок, названный ею: этот срок был точным и обозримым, и, находя выход, устраивающий и душу, и совесть, Иосиф предложил ей пожить у него в квартире - как раз до возвращения остальных. "Собственно, я собирался побыть недельку у родителей, моя мама - женщина старомодная, считает, что родителей забывать негоже... Что вам здесь - в одиночестве, хуже того, в изысканном обществе тараканов?" - он уговаривал настойчиво, однако и сам удивился тому, что Валя кивнула, соглашаясь. Ожидая, пока она соберет необходимые вещи, Иосиф думал о том, что, по крайней мере, сделает доброе дело, тем более неделя - срок ерундовый, чтобы не сказать - ничтожный. "Я готова!" - Валя вышла из своего закоулка, и, подхватив ее легкую сумку, Иосиф решительно направился к двери. ГЛАВА 7 Не будь Маша эгоисткой, она внимательней отнеслась бы к тому, что в последние месяцы брат к ней переменился. Не то чтобы он вовсе забыл о сестре, однако, навещая их семейство время от времени, Иосиф не пускался в долгие и доверительные беседы, предпочитая отмалчиваться и слушать. В прежние времена не проходило и воскресенья, чтобы брат не заскочил к ним на Герцена: поговорить с отцом и поболтать с Машей. Теперь он все чаще довольствовался телефоном, так что даже мама пожимала плечами. Свои недоумения она, вероятно, высказывала отцу, но до Маши родительские разговоры не доходили. Сессию, наступившую после новогодних праздников, она сдала с легкостью, так что к февралю сны очистились от кошмаров. Отличные экзаменационные результаты не были связаны с индивидуальными занятиями: с первой же встречи, на которую Маша пришла, проштудировав учебник, Успенский предупредил, что индивидуальный план - не привилегия, а дополнительное обязательство: "Учтите, что бы ни случилось, я не стану улаживать ваши экзаменационные проблемы, если таковые возникнут". И все-таки, начав заниматься дополнительно, Маша чувствовала себя под защитой: человек, умевший так говорить о врагах, казался ей камнем, на котором могла утвердиться ее уверенность. Вопреки улыбке декана, Успенский вел себя корректно и сдержанно: если бы не взгляды Зинаиды - его единственной аспирантки, следившей за ними из отгороженного чайного угла, - Маша и думать бы забыла о том - стыдном и беззаконном, - на что, желтовато посверкивая глазами, намекал Иосиф. На Машин взгляд, именно Зинаида вела себя вызывающе и несдержанно: то входя за стеклянную загородку без стука, то демонстративно дожидаясь в преподавательской, она выпячивала свое особенное присутствие в профессорской жизни, далеко выходящее за академические рамки. Всякий раз, приходя на занятие, Маша чувствовала себя неловко, но неловкость быстро пропадала: лекции Успенского, обращенные к единственной слушательнице, становились все более емкими. Уходя после занятий, она частенько думала о том, что, в сущности, каждая наука - поле, достойное умственных усилий. Как и предлагал Успенский, Маша поделилась с ним своими сомнениями, и, выслушав, Георгий Александрович согласился с ее психологическими наблюдениями, касавшимися никчемного цитирования, однако безоговорочно отмел презрительные рассуждения брата, которые Маша пересказала по памяти, выдав за свои. Эти рассуждения он назвал доморощенными. По мнению Успенского, так приземленно мог рассуждать лишь экономически незрелый человек. ("Вам, студентке первого курса, это, конечно, простительно, однако не стоит переносить верные житейские наблюдения на науку, которая не зависит от практики".) В качестве примера, посрамляющего дилетантские выводы, он сослался на экономические разработки двадцатых-тридцатых годов и привел ряд имен, оставивших след в истории экономической мысли. Его особое восхищение вызывали работы Чаянова, положенные в основу блестящего плана ГОЭЛРО, а также финансово-экономические расчеты, проведенные в военные годы под руководством Государственного комитета обороны, которые позволили наладить производство в тылу и тем самым обеспечить экономические предпосылки победы. "Кстати, на Западе, в отличие от нас, уже давным-давно поняли важность государственного финансового регулирования, которое они широко применяют в различных структурообразующих отраслях. Это наши политэкономы считают, что капиталистический рынок до сих пор описывается заскорузлыми уравнениями Маркса. На самом деле в нем значительно больше элементов прямого государственного регулирования, чем они, вообще, в состоянии перечислить". Рассуждения профессора звучали убедительно, тем более что Успенский ими не ограничивался. Быстрым пером он вычерчивал схемы и формулы, описывающие финансовые рычаги управления. Теперь, слушая лекции других преподавателей, Маша - волей-неволей - оценивала их рассуждения с новой точки зрения: ей казалось, что она глядит на экономическую землю глазами если не орла, то, во всяком случае, орленка. Ощущение было приятным, однако на текущих семинарских занятиях Маша - до поры до времени - не позволяла себе высказаться. Первый и единственный раз случился на лекции по политэкономии. Слушая рассуждения черной переделицы, вещавшей о двух антагонистических системах - социализме и капитализме, Маша зацепилась за то, что капиталисты, как ни стараются, не могут использовать в собственных целях достижения социализма. Фыркнув про себя, Маша подняла руку. Не ссылаясь на профессора, она изложила его мысль: давным-давно капиталисты используют механизмы государственного финансового регулирования, которыми социалистическая экономика гордится как своим главным завоеванием. Сухих впала в бешенство. Не рискуя отвечать по существу, она публично указала на беспринципность нынешних студентов, их политическую развязность и близорукость. "Ну, с вами-то, Мария Арго, все ясно: нет ничего удивительного в том, что именно вы подпали под такое влияние. Но остальных - так и знайте - я не позволю вам и вашему руководителю разложить". Речь была столь страстной, что Маша отступила. Лишь на перемене, вспоминая истеричные возгласы политэкономши, она мимоходом отметила странность: тот факт, что именно Маша подпала под влияние Успенского, Сухих нисколько не удивлял. Мимоходом возникшая мысль растаяла, сменившись испугом: только теперь Маша сообразила, что своей кичливой болтливостью может подвести учителя. В том, что истеричная дама при случае может доложить, сомнений не было. В тот же день, не выдержав мук совести, Маша пересказала Успенскому политэкономшину тираду. Свои собственные высказывания она постаралась передать помягче, боясь его справедливого гнева. Однако Георгий Александрович лишь пожимал плечами - до того момента, когда Маша дошла до разложения. В ее пересказе это слово, употребленное Сухих, никак не выбивалось из идеологического контекста, однако у Машиного слушателя оно вызвало волчий восторг: ей показалось, что профессор едва не ухмыльнулся во всю пасть. "Вы тоже считаете, что я затеял все это, чтобы вас разложить?" - он спросил, остановив глаза на Машиных, и, теряясь, потому что не знала, что ответить, она глядела на ободок, занявшийся желтым пламенем. Сомкнув дрогнувшие пальцы, Маша видела, как его зрачок вспыхивает, но не становится приглушенным. Глаз, слегка перетянутый на сторону, совладал с собою первым, и, улыбнувшись как ни в чем не бывало, профессор посоветовал Маше не связываться с сумасшедшими бабами. "Вы с ней знакомы?" - с огромным облегчением Маша меняла тему. "Нет, но могу себе представить. Как вы говорите, Сухих? Вот-вот, по фамилии и бытие". Этот разговор заставил вспомнить декана, но пугающая улыбка снова стушевалась и не приходила на память до самой весны, когда случился разговор, поразивший Машу. В тот день она явилась на дополнительные как обычно, но застала Успенского в одиночестве. Ни в преподавательской, ни за чайной загородкой никого не было. Конечно, Маша не посмела спросить про Зинаиду, но заметила, что в ее отсутствие Георгий Александрович вел себя по-особому: она подумала - свободно. Эта свобода, никак не выражавшая себя внешне, ускользнула бы от глаз постороннего, однако Машин взгляд легко различил изменившуюся повадку. Обыкновенно, даже разговаривая с Машей, профессор прислушивался к движению в преподавательской, как будто всегда был готов к тому, что кто-то войдет. Теперь его слух был повернут внутрь, и, сидя напротив, Маша думала о том, что дело - в нахальной Зинаиде. В остальном Успенский держал себя как обычно: не заглядывая в конспекты, он разъяснял очередной блок формул, но, дисциплинированно записывая с голоса, Маша не могла избавиться от мысли, что голос его звучит отдельно от дум. Время от времени по лицу Георгия Александровича пробегала тень, и всякий раз он замолкал на полуслове, словно терял нить. "Вы плохо себя чувствуете?" - Маша решилась спросить. В ее вопросе не было ничего, кроме заботы, он мог ответить "нет", и тогда она не посмела бы продолжить, но профессор кивнул и распахнул ящик стола. Початая водочная бутылка поднялась на поверхность. Отвернув крышку, Успенский плеснул в пустой стакан и выпил. Пустая бутылка канула в глубину, и, проследив взглядом, Маша подумала о том, что нужно подняться и выйти, но что-то удерживало, не давало встать с места. "Сегодня они за мной пришли", - он сказал сумрачно, и Маша обмерла. Судорожные мысли метались в голове: "Сегодня?" - она переспросила, ужаснувшись, потому что уже поняла - кто. Паучье воинство, которое она обхитрила, подкралось к нему сегодня - молитвами мстительной политэкономши. "Сегодня, шестого апреля, - он качнулся, словно пытаясь оглянуться на календарь, висевший за спиною, - 1950 года, накануне мне исполнилось семнадцать". - "В тюрьму?" - Маша спросила шепотом, потому что теперь вспомнила: именно об этом когда-то давно говорила Наташка. Он усмехнулся: "В лагерь, ЧС - член семьи. Но - есть еще одна бутылка, и это - хорошо". Даже через много лет, вспоминая о страшном и пьяном разговоре, Маша так и не смогла понять, откуда в ней, родившейся и выросшей в семье, где ничего не обсуждали, словно от рождения жило предчувствие того, о чем, забыв сдержанную осторожность, говорил профессор. Времена, о которых он вспоминал, далеко отстояли от года ее рождения, так что в обыденной жизни, если речь заходила о сороковых или пятидесятых, Маша ничем не отличала их от военных, совсем уже древних лет. И те, и другие она знала по книгам, которые не относились к жизни: эти книги были необитаемы. Люди, мелькавшие под обложками, иллюстрировали исторические события, но эти события словно бы стирались из их памяти: те, кто писал от их имени, избегали главного. Жизнь, какой ее знала Маша, начиналась с шестидесятых, и, встречая отсылки к этому времени, она мысленно воссоздавала картины прежних лет. Из этого времени она помнила многое, однако до страшного разговора не могла себе представить, что на самом деле в ней словно бы живет и другое воспоминание: о временах, когда она не родилась. Не то чтобы Маша и вправду помнила, точнее говоря, она не помнила подробностей, но что-то, похожее на голос, жило у нее внутри: этим голосом, прислушиваясь опасливо и внимательно, можно было поверить любой рассказ о тех временах, опознавая в нем ложь или правду. Все, что говорил Успенский, совпадало с неведомым кодом, словно спрятанным внутри. Она не сумела бы объяснить иначе: кто-то, оставшийся невидимым, склонился к колыбели и вложил этот голос в ее душу. Этот кто-то был похож на страшную сказочную фею, которую родители не пожелали позвать на крестины, но она явилась неотвратимо и беззаконно, и никакая родительская осмотрительность не смогла побороть странный и страшный дар. Тихим, глухим голосом Успенский рассказывал о своем отце, университетском профессоре, возглавлявшем кафедру политэкономии социализма. Его посадили в 1949-м, когда избавлялись от евреев-космополитов, а его, русского, взяли заодно, потому что давно точили зубы. Отец умер в лагере - сгинул почти сразу. Успенский рассказывал о том, каким был в юные годы - профессорским сынком, не видящим дальше носа. Подливая в стакан из новой бутылки, он говорил о годах, проведенных в лагере, и глаза его наливались багровой ненавистью, такой беспросветной, что Маше хотелось выть. Положив на горло холодные пальцы, она слушала в тоске и молчании, и грязные слова, идущие его горлом, становились единственно правильными и правдивыми, ложились на ее внутренний голос. Эти слова, которые она сама никогда не смогла бы выговорить, клокотали в его волчьей пасти, когда он рассказывал о том, как вернулся в 53-м и застал отцовскую кафедру в руинах, обсиженных подонками. Он говорил о том, как бывшие сослуживцы отца шарахались от него, желавшего учиться, потому что в мире, в который он вернулся, такие, как он, были призраками, вставшими из свежих могил. Его руки пахли так, словно сами разрывали землю, и все они чуяли этот запах, как летучие мыши - чужую, враждебную кровь. "А эти, другие, которых - вместе с вашим отцом, кто-нибудь из них вернулся?" - она спросила и, словно увидев ее, Успенский допил, плеснул и придвинул к ней. Маша не коснулась. "Мне повезло, три года: амнистия. Но штука-то в том, что когда тебе семнадцать - три года идут за десять". Не отвечая на вопрос, он говорил с трудом, запинаясь на каждом слове, и, уже не прислушиваясь к рассказу, Маша ловила отдельные фразы: каждая из них была отвратительна. То о какой-то клятве, по которой каждая баба, если выпадет выйти, обязательно станет его, то о ком-то, занявшем отцовское место, о чем можно было догадаться заранее, стоило приглядеться к крысиной морде. Все, о чем он говорил, перемежалось грязными словами, за каждым из которых стояли его молодые годы, проведенные в клетке. "Они вытягивают из тебя самое плохое. То есть самое плохое - в тебе". - "Там, в лагере? Охранники?" - Маша спросила осторожно. "Почему же только охранники - все", - неверной рукой он обвел комнату. Маша поежилась: "Как это - все?" - "Все, кто заодно с ними. Выкормыши советской власти. Уж эта дамочка выворачивает наизнанку - будьте покойны!" - "Из каждого?" "Да, - Успенский ответил тихо. - Да, почти из каждого". - "Но разве нельзя сопротивляться?" - брови поднялись горестно. "Можно. Но все кончится плохо. Это надо знать заранее, представлять, что с тобой станется потом". - "Убьют?" - Маша спросила жалко. "Бывают истории и пострашнее", - он выпил и обтер рот. "Ишь, - Успенский грозил пьяным пальцем, - каркали: не выучишься, не станешь профессором, ежели не пойдешь в партию, а я - нет! Ну, что - стал или не стал?!" Все, что он рассказал, было правдой, но эту правду Маша больше не могла слушать. "Вам надо домой! - она произнесла твердо. - Здесь больше нельзя, могут увидеть". - "Домой?.." - он переспросил, очнувшись. Холодные волчьи глаза обегали стеклянную загородку. "А где все?" - она спросила, думая про Зинаиду: будь она здесь, Маша ушла бы, не задумываясь. "Закрытое партсобрание, скоро явятся". - "А Зинаида?" - после всех отвратительных слов Маша спрашивала открыто. "Эта? - он плюнул грязным словом. - На собрании, со всеми". Маша поднялась: "Сейчас вы пойдете со мной, надевайте пальто, мы выйдем через студенческий, - она думала о том, что времени мало, скоро все они пойдут по длинному коридору, там не разминуться. - Вы будете держаться за меня. Если встретим, я скажу, вам стало плохо, я провожаю до такси, выйдем и поймаем машину". Он оскалился и поднялся. Ни тени пьяной беспомощности не было в его холодных глазах. "Этих ухищрений не требуется, - голос стал ровным и трезвым, - иди, два дня меня не будет. В пятницу жду как обычно", - Успенский махнул рукой, изгоняя. Чужие голоса поднимались в преподавательской. Они, отсидевшие на собрании, входили шумные и раскрасневшиеся, как с морозца. Женский смех мешался со звоном чайной посуды, когда Маша наконец вышла. Декан, явившийся вместе со всеми, проводил ее внимательным взглядом. "Георгий Александрович!" - Он двинулся за стеклянную загородку, и последнее, что Маша расслышала, был холодный и вежливый голос, в котором никто - даже самый проницательный декан - не уловил бы пьяного звука. Рассказывать некому. Куда как ясно Маша понимала: в этом деле придется решать самой. Брат - не помощник. Расскажи она все подробности (с особенным ужасом Маша вспоминала клятву, данную невесть кому), Иосиф потребует, чтобы все прекратилось. Она думала о том, что брат вряд ли поймет Успенского, то есть поймет, но не до конца. В их речах было что-то общее, но то, о чем говорил профессор, казалось истинной правдой. Человек, изрыгавший скверные слова, мог вызвать одно отвращение, но этот, одержавший верх над паучьим воинством, обладал правом на скверну. Снова и снова Маша вспоминала его речи, и грязные слова, прилипшие к памяти, складывались словно сами собой. В полной тьме она повторяла - слово в слово. Слова обжигали рот, ели желчью слабое горло. Больше всего ей хотелось сплюнуть горечь, но губы не слушались, отказывались подчиняться. Они бормотали без умолку, складывая рассказ о паучьем воинстве, о полчище полицаев, о черном эсэсовце, чертящем по плацу длинной и острой тростью, которая поднимается время от времени, чтобы ткнуть в беззащитное сердце. Для каждого из них вскипало и лопалось на губах грязное слово - единственно правильное и правдивое. Язык, которым владел профессор, бродил в ее крови, становился необходимым знанием, которым Маше удалось овладеть. Это знание было важнее предмета, который Успенский читал для нее дополнительно, потому что касалось главного, против чего - до встречи с профессором - она стояла безоружной. Губы остановились. Зажав в кулак край шелковой занавеси, Маша прислушивалась с облегчением. Опустевшее тело не держало равновесия. Она оттолкнулась от подоконника и добрела до постели. Осторожно, боясь сломать обретенный инструмент, она представляла лица: университетские экзаменаторы, полицай, вручавший белые аусвайсы, зоркая заведующая сберкассой, разглядевшая свежий паучий укус. Последним возник декан, ухмыльнувшийся гадко, и всякий раз грязный профессорский язык вступал точным инструментом, издававшим звуки безошибочной скверны. Скверной пахли призраки, обсевшие ее искореженную жизнь. Она чуяла отвратительный запах, словно стала летучей мышью, знающей все про чужую враждебную кровь. В темноте беспросветной ночи Маша думала о том, что кровь - это другое, не передающееся по рождению, потому что отец профессора, которого взяли вместе с евреями, был для них чужим по человеческой крови. Инструмент, которым она овладела, откликался на то, что по запаху не было человечьим. Он откликался на звериное, как если бы в мире, обсиженном призраками, каждый человек рождался зверем - пауком или волком - и запах его был ясен и уловим. Зажав ладонями рот, Маша смеялась беззвучно. Она смеялась, ощеривая пасть, потому что владела волчьим языком, а значит, сама относилась к стае, издававшей острый запах. Тело замерло и остановилось. Маша вспомнила сказку про младенца, брошенного в джунглях и вскормленного волками. "Вот!" - теперь она знала, про что эта сказка. "Мы с тобой одной крови - ты и я" - эти слова не относились к человечьей крови, которую люди, полные ненависти, называли множеством разных слов. Люди были глупы и бессмысленны, как старая и жалкая Панька, шевелившаяся на коленях перед своим бумажным богом. Их носы, забитые слизью, не чуяли звериного запаха, исходящего от каждого из людей. "Так", - Маша выдохнула и приняла решение. У нее, выросшей в джунглях, не было иного выбора: волчий запах, исходивший от этого человека, был и ее запахом, потому что - не по-людскому, а по-звериному - они были одной крови - он и она. ГЛАВА 8 1 Обещания Успенского, сулившего научную карьеру, начали сбываться: на третьем курсе, по представлению профессора, Маша была назначена председателем студенческого научного общества, пока что факультетского. Декан, засидевшийся на своем месте - по каким-то причинам ректорат не спешил отпускать его в докторантуру, - разговаривал с Машей уважительно, признавая за ней особые права: время от времени ее отправляли с докладами на студенческие научные конференции. Приглашения приходили то из Москвы, то из столиц Союзных республик, в каждой из которых были профильные вузы. Список докладчиков утверждался Успенским. Машины выступления он предлагал для пленарных заседаний. Против этого выбора не возражал никто: ее доклады были интересными. Привычно собирая вещи, Маша радовалась возможности попутешествовать, тем более что ленинградскую делегацию везде принимали радушно. Пожалуй, ей отдавали предпочтение перед московской; прибалтийские же университеты и вовсе не приглашали москвичей. Первое время Маша этому удивлялась, но вечерние бдения, проходившие в уютных кафе, развязывали хозяйские языки, и мало-помалу - задавая осторожные вопросы и получая уклончивые ответы - она начинала постигать истинное положение дел: студентов из России здесь называли русскими, делая исключение лишь для ленинградцев. Ленинградцев включали в семью прибалтийских народов, остальных же ненавидели люто, не скрывая своих чувств. Пытаясь разобраться, Маша ставила все более прямые вопросы, но хозяева отводили глаза в сторону, опасаясь углубляться в проблему. В маленьком вильнюсском кафе, куда хозяева пригласили ленинградцев, чтобы отметить первый день конференции, Маша оглядывалась украдкой. На пленарном заседании ей предоставили первое слово, однако дальнейшие часы, проведенные в переполненной аудитории, стали тягостным испытанием: устроители делали доклады на своем родном языке, не снисходя до перевода, и маленькая ленинградская делегация томилась на передних скамьях. Ребята перешептывались недовольно, но Маша, вспомнившая о своих правах, передала по цепочке: "Мы - гости. Сидим тихо". Шорох в рядах гостей не укрылся от внимания хозяев, и, изредка косясь по сторонам, Маша ловила внимательные взгляды: создавалось впечатление, что хозяева дожидаются первого недовольства, чтобы осадить русских. До конца научных прений они досидели с честью, но когда хозяева, подойдя к гостям, заговорили о вечерней программе, Маше стоило усилий дать согласие. Больше всего ей хотелось добраться до кровати и уснуть мертвым сном. Несколько часов, проведенных в аудитории, полной невнятных звуков, истощили силы. Остальные члены делегации отказались решительно. Понимая, что ее отказ не может остаться без последствий, Маша согласилась, скрепя сердце. Хозяева разговаривали по-русски. Их русский был свободным. Разговор касался незначащего: все, сидевшие вокруг стола, старательно обходили сегодняшние события. В какой-то миг Маше пришло в голову, что за отсутствием перевода ровно ничего не стояло, и внимательные взгляды, которые она ловила на себе, - плод воображения. Официант принес пирожные: кусочки хлеба, cмазанные чем-то сладким, вроде варенья, и посыпанные длинными зернышками, похожими на тмин. Национальное блюдо хозяева ели с удовольствием, и, постеснявшись обидеть, Маша взяла и надкусила. Такого ужасного, сладко-терпкого вкуса, она не ожидала. Зубы жевали по инерции, погружались в липко-хлебную массу, но язык, мгновенно распухший в горле, не давал вдохнуть. Взмокшие лопатки свело холодным ужасом, и, улыбаясь одними губами, Маша медленно поднималась с места. Они смотрели, не понимая, когда, зажав горло обеими руками, ленинградская студентка бросилась к выходу. В туалете, подавив приступ дурноты, Маша прижалась лбом к холодной стене, мечтая об одном - исчезнуть, но в дверь постучали тихонько, и вошла девушка, сидевшая за столом рядом с нею. "Ну что, как ты?" - девушка спрашивала заботливо, и легкий акцент, пробивавшийся в голосе, прибавлял нежности и заботы. Маша попыталась ответить, но дурнота подступила снова, и, махнув рукой, она склонилась над раковиной. Когда Маша наконец вышла, девушка стояла снаружи, терпеливо дожидаясь, и, справившись с собой, Маша извинилась и поблагодарила за заботу. Вернувшись к столу, она села, стараясь не глядеть на темное блюдо. Разговора не было. Все смотрели с вежливым недоумением, словно дожидались объяснений. "Простите, я не знаю, очень вкусно - для меня непривычно, - Маша оправдывалась тихо. - Я устала, тяжелый день", - она говорила, боясь заплакать. Взгляды, устремленные на нее, были странными. В них соединялись жалость и непреклонность, словно в их глазах Маша была животным особой породы: сама по себе она казалась жалкой, но весь ее род вызывал опасливую неприязнь. Что-то, перебивавшее стыд, поднялось в Машиной душе, и, отрекаясь от рода, будившего их отвращение, она произнесла через силу: "Я - не русская. Мой отец - еврей". Их веки опустились. Девушка, сидевшая рядом, оглянулась, ища официанта. Он подошел и склонил голову, дожидаясь распоряжений. Она произнесла непонятно и коротко, и, кивнув, официант ловко подхватил темное блюдо. Оно исчезло бесследно, и хозяева заговорили как ни в чем не бывало. Вечер закончился мирно. Никто и словом не обмолвился о случившемся, никто из них ни за что не заговорил бы, не начни Маша сама. Разговор случился в общежитии, похожем на гостиницу, куда она добралась к полуночи. Провожатым был Йонас, темноволосый высокий парень, не похожий на прибалта. Он говорил почти без акцента. По дороге болтали о разном: преподавателях, экзаменах, конференциях, и, дойдя до дверей общежития, Маша обернулась попрощаться. Он смотрел на нее выжидающе, как будто напрашивался на приглашение, и, неожиданно разозлившись, Маша усмехнулась нехорошо: "Знаешь, - она сказала, глядя в глаза, - если бы я кого-нибудь ненавидела, я не стала бы набиваться в гости". Она сказала и увидела: он понял не слова, а усмешку. Эта усмешка, которой Маша научилась у брата, была гримасой униженного. "Эт-то неправда, - он ответил, и буква т, отдавшаяся ломким эхом, вернула себе прибалтийский выговор. - Т-тебя никто не ненавидит". - "Это хорошо, - Маша сказала, прислушиваясь к отлетающему эху. - Тогда мы поднимемся наверх, и ты объяснишь мне, почему вы сговорились и сделали так, что мы не понимали ни слова? Если ты не сделаешь этого, я уеду завтра, и не я одна - первым же поездом". Она сказала со злости, из гордости, с разбегу, но Йонас испугался. "Да", - он согласился покорно и двинулся следом за ней. На этаже, куда они поднялись, стоял низкий столик, обрамленный креслами. Йонас сел и сложил руки. Он сидел, опустив голову, не умея начать, словно дожидался наводящих вопросов. Взгляд его изменился: стал тяжелым. "Ну? - Маша спросила, давая волю злости, накопившейся за долгий день. "Остальные гости приедут завтра, из Риги и Таллина. Сегодня ленинградцев не ожидали. Мы предполагали, на пленарном будут только наши, приготовили на литовском, потом, когда оказалось, вы приезжаете, было поздно менять". - "Правильно. Вот так ты и объяснишь, когда тебя вызовут". Руки Йонаса вздрогнули. Его испуг она поняла правильно: сидя перед нею, он репетировал объяснение. "Это я понимаю, я не понимаю другого: вот я, сидящая перед тобой, неужели я - твой враг?" - "Не знаю", - он ответил нехотя, но твердость, вставшая в голосе, выдавала правду. "Хорошо. Пусть - враг, но перед лицом врага следует говорить открыто". Их разговор, начавшийся с его испуга, был странной игрой. В девушке, сидевшей напротив, глаза Йонаса различали врага, но что-то, сидевшее глубже, не соглашалось с ними. Оно стояло насмерть, но смерть была ненастоящей, потому что, поверив усмешке, Йонас знал наверное: не выдаст. Игру они начали сами, придумав стратегическую хитрость: пригласить на пленарное одних ленинградцев, потому что только с ленинградцами их сговор мог стать игрой. Эти игры были особого свойства: в них все было по правде, кроме предательства, а потому главным становился выбор врага. От точности выбора зависело многое: именно в этой точке таилась угроза перерождения игры в жизнь. Теперь, когда ленинградская девочка принимала условия, Йонас больше не боялся: он жаждал говорить правду. Правда, которую слушала Маша, была соблазнительной и страшной. Тихим и твердым голосом он рассказывал о послевоенном времени, когда их семью выслали за Урал, где он и родился. Перечисляя непривычные имена, он подробно рассказывал о судьбе родных, о тех, кто умер в далекой ссылке, о бабушке, не смевшей плакать о родине, украдкой учившей его говорить по-немецки, но писать на родном языке. Он говорил и говорил, боясь забыть о самых дальних, и, вслушиваясь в имена, Маша удивлялась его памяти, державшей всю многочисленную родню. Их жизни, загубленные оккупантами, были записаны в памяти, как в книге, и каждая страница сочилась болью. Перед Машей, словно свидетель обвинения, он листал мелко исписанные страницы, и, вглядываясь в буквы, чернившие строчки, Маша видела, что все эти буквы - другие. Ею владело непонятное чувство, словно она, приглашенная из Ленинграда, снова сидела на конференции, где все как один говорили не по-русски, но, в отличие от настоящего пленарного заседания, она понимала дословно, как будто его бабушка, умершая вдали от дома, научила ее говорить на своем родном языке. "Моя семья - не исключение. Русские погубили многих, куда ни глянь, кого ни спроси". Будь это трибунал, перед которым он поставил ее обвиняемой, Маша нашла бы, что сказать. Она сказала бы, что ее вина - мнимость. Все, случившееся с их семьями, произошло до ее рождения, а значит, она не может отвечать за дело рук отцов. Кроме того, ее собственный отец - еврей, а значит, поезда, стоявшие под парами, были приготовлены и для ее семьи. Она сказала бы о том, что, не умри Сталин, она родилась бы по другую сторону материка, если бы вообще родилась, и уж, во всяком случае, никогда не стала бы ленинградкой. Она могла бы сказать, ее город - особый, в нем все смешалось и сгорело: есть такая национальность - ленинградцы. Так она ответила бы судьям, и ни один трибунал на свете не счел бы ее доводы ничтожными. Из-за свидетельской кафедры она вышла бы свободной и оправданной, и Йонас, сидевший в первом ряду, должен был отступить. Он замолчал, дожидаясь ответа, потому что в игре, которую они оба приняли, полагалось отвечать. "Я отвечу тебе", - Маша начала непреклонно, перебирая доводы. Они были сильными и правильными - все вместе и каждый по отдельности. "Во-первых..." - она коснулась лба, и в это же мгновение в ней поднялся непреклонный голос, вложенный в душу над колыбелью. Этот голос, вступавший помимо воли, пел о том, что его рассказ - правда, и эта правда сильнее ее собственной - если придется выбирать. "Во-первых, - она начала снова, усмехаясь сухими губами, - То, что ты говоришь, - правда. Мой отец еврей, но мать - русская, а значит, я тоже перед тобой виновата". Йонас сник. Затеянная игра выходила странной. В ней не было главного, на чем держатся такие игры. Тень разочарования скользнула по его лицу. После долгого рассказа он чувствовал усталость и пустоту. Тени предков, ходившие над его головою, отлетали в далекие пределы, оставляя его в одиночестве. Он никого не забыл, защитил их всех, как мог, никто не потребовал бы большего. Теперь, сидя на гостиничном диване, он глядел на девушку, сидевшую напротив, которая признавала свою вину. Даже себе Йонас не желал признаться в том, что ожидал другого, и, борясь с подступающим разочарованием, уцепился за ее усмешку, не похожую на покорность. Свою вину она признавала с усмешкой, так он сказал себе, и, спасая радость обличения, с которой не хотел расставаться, Йонас протянул руку и провел указательным пальцем по ее верхней губе. Усмешка, изобличавшая непокорность, пряталась там. Ее губа дрогнула, но не стала смиренной. Зажав ладонями рот, Маша смеялась. Скверный инструмент, которым она владела, откликался на звериное, жившее в этом мальчике. Отсмеявшись, она провела по губам, стирая следы усмешки, и, поднявшись с гостиничного дивана, поманила его за собой. Язык, которым владел профессор, бродил в ее крови, когда Маша, снимая платье, глядела в волчьи глаза. Утро принесло пустоту: все, что она сделала, свершилось во искупление вины, которую Йонас, пахнувший волком, возлагал на нее. 2 На следующий день Йонас исчез, как не бывало. К выходным конференция завершилась: с появлением новых делегаций доклады оглашались по-русски. На прощальный ужин он тоже не пришел. Маша думала: "Слава богу..." Эту историю хотелось забыть как можно скорее, кроме того, Маша опасалась Успенского: профессор обладал звериным чутьем. Дознавшись, он мог устроить скандал. "Только не это..." Их отношения и так будили любопытство. Будь Маша писаной красавицей и троечницей, с трудом переползавшей с курса на курс, никто не усомнился бы в том, какого рода нити связывают ее с профессором финансов. Ухмылка декана, предвосхищавшая возможные слухи, порхала бы по многим устам. Однако в группе своей Маша неизменно была лучшей, училась легко и старательно, не позволяя ни единой четверке закрасться в зачетную ведомость. Доклады, которые она писала для студенческого научного общества, вызывали дискуссии: темы, выбираемые Машей, были актуальными. Сорванный лист легче всего спрятать в лесу: бесспорно, она была лучшей студенткой, а потому никто не знал о том, что любовницей Успенского она стала давным-давно. Это случилось, кажется, на втором курсе. Откройся эта связь, все сочли бы Успенского соблазнителем и попали бы пальцем в небо, потому что профессор, давший свою клятву в ранней юности, именно для Маши пытался сделать исключение. С самого начала он действовал без обмана, искренне заботясь о ее будущей научной карьере, потому что девочка, которую он разглядел, сидя в президиуме, была до странности не похожей на других студентов. В его преподавательской жизни способные студенты, конечно, встречались и прежде: Успенский знал этот вкус, когда каждое слово, произнесенное преподавателем, находит нужную полочку в молодой и талантливой голове. Его лучшие студенты добивались успехов, время от времени до него долетали слухи об их успешной карьере, и каждый из них был ему благодарен. Однако все они проходили курс на общих основаниях, поскольку и этих оснований вполне хватало на то, чтобы выучить их азам профессии, глубины которой они должны были постигать в зрелые годы. Вопреки ухмылкам декана, словно бы знавшем о его давней клятве, профессор не зарился на студенток. За все годы случилось, кажется, две или три мимолетные истории, и девушкам, выказавшим ему благосклонность, никогда не пришлось об этом сожалеть. Собственно, слухи, ходившие в институте, укоренились именно потому, что Успенский слишком ответственно относился к дальнейшей судьбе своих недолгих избранниц, то договариваясь с деканом о пересдаче, в которой им отказывали, то устраивая им теплое местечко при распределении. Девочка, которую он высмотрел, в этой заботе не нуждалась. К разговорам о своей будущей научной карьере она, вообще, относилась невнимательно. Не раз Успенский задумывался о том, что в этом кроется какая-то несообразность, потому что в учебных делах Маша демонстрировала любознательность и внимание. За каждую новую тему она принималась с энтузиазмом, без устали обдумывая возможные повороты, так что доклады, положенные на профессорский стол, радовали его глубоким и нетривиальным подходом. Бывали случаи, когда, выслушав Машино выступление, кафедральные преподаватели подходили, чтобы похвалить его ученицу. Они говорили о том, что Маша Арго замечательно развивает идеи своего руководителя, но Успенский, не слишком греша против истины, отвечал, что она развивает свои. Несообразность, о которой задумывался профессор, заключалась, пожалуй, в том, что к своим достижениям Маша относилась холодно, однако не безразлично: Успенский замечал, что она радуется видимым успехам. С удовольствием она занималась делами студенческого научного общества, ездила на конференции, и, недоумевая, профессор искренне сетовал на то, что она - не мужчина: преданности чистой науке вряд ли стоит ожидать от женщины. Тем не менее, он настраивал ее на аспирантуру, стараясь не обращать внимания на холодок, сверкавший в ее глазах. Вопреки Машиным представлениям, сложившимся под влиянием страшного пьяного разговора, его отношение к женщинам не было простым. Циничное презрение, в которое годы, проведенные на зоне, окрасили его сокровенные мысли, странным образом сочеталось в нем с преданностью и нежностью, как будто оставленными в наследство давней юностью, прожитой в профессорском доме. Про себя он привык выражаться грязно и грубо. Так делали старшие, чьи ухватки он, профессорский сынок, перенимал в течение долгих трех лет. Однако он умел пресекать в себе эти мысли. Первые годы, прошедшие со времени возвращения, Успенского поглощали учеба и карьера - и та и другая, учитывая отцовское и его собственное прошлое, давались с большим трудом. От мальчиков, пересевших за институтскую парту со школьной скамьи, его отличала мертвая волчья хватка, приобретенная на зоне. Сводя зубы, он поднимался по карьерным ступеням, однако не делал ни шагу в те стороны, куда манили его различные организации. Они отступились от него постепенно, поскольку так и не научились ломать тех, кто совсем не боялся. Успенский был из их десятка. Волчьи глаза, магически действовавшие на женщин, загорались угрожающе-тусклым пламенем, стоило им пригласить его на разговор, и неприметный человек, садившийся напротив, чувствовал себя неуверенно и неловко, словно в его мозжечке вспыхивала генетическая память о том времени, когда его предки были крысами. Этих глаз хватило на годы, пока писались диссертации. Докторскую он защитил с молчаливого согласия крыс, позволивших ему занять и должность заведующего кафедрой. Свое попустительство крысы объясняли тем, что для статистики им необходим заведующий кафедрой - не член КПСС. В результате, пройдя все до единой ступени, Успенский стал доктором наук и профессором в тридцать девять лет - возраст, невиданный для советских экономических наук. Внимание женщин, которым Успенский с удовольствием пользовался, было, если можно так выразиться, побочным продуктом: их благосклонность он никогда не считал приоритетом. Образно говоря, к его ногам они падали сами, чуя в нем то же самое, что осаживало крыс. Некоторое время, отдавая дань своей клятве, он вел скрупулезные подсчеты, но, перевалив за сотню, не то сбился со счета, не то сознательно прекратил. На фоне подобной статистики двумя-тремя историями, случившимися со студентками, можно пренебречь. Семь лет, миновавших со дня докторской защиты, были сроком недолгим, однако, лишившись ясной цели, к которой можно идти, сжав зубы, Успенский начал пить, и к моменту встречи с Машей эта привычка укоренилась. За день он выпивал бутылку водки, но на занятия являлся трезвым, и вообще, умел держать удар. С годами привычка превратилась в рабскую зависимость, но если кто-то посмел бы спросить, почему он, собственно, пьет, профессор вряд ли сумел бы ответить. Ум, привыкший справляться с расчетами, выкладками и формулами, не умел задаваться вопросами о смысле жизни. Какие-то неясные ощущения время от времени бередили его душу, и, делая робкий шаг в сторону рефлексии, Успенский испытывал горькие чувства. Совсем близко он подходил к пониманию того, что в советской системе все его открытия и достижения так и останутся чистой схоластикой, не имеющей отношения к подлинной экономической жизни. Эти ощущения он гнал от себя нещадно, однако изгнанные в дверь, они ломились в окно, похожее на окошко водочного магазина. Вначале водка помогала. Помогали и надежды на то, что, если взяться за дело правильно, можно, взрастив ученых своей собственной школы, закрыть проплешины, оставшиеся в экономической науке с незапамятных времен. Как бы то ни было, Успенский был уверен в том, что если бы не чистки, проведенные в рядах ученых отцовского поколения, новые экономисты, естественные наследники Чаянова, сумели бы сделать советскую систему экономически эффективной. С этими мыслями он и приглядывался к новым студентам, по понятным причинам предпочитая лиц мужского пола, но глаза ни на ком не останавливались. Машу он высмотрел сразу. В тот день Успенский привычно томился в президиуме, обдумывая план учебника, который собирался писать. Девушка, вышедшая на сцену, не была красавицей. Самое большее, ее можно было назвать симпатичной. Она декламировала стихотворные строки, в которые профессор не вслушивался. За долгие донжуанские годы он привык к тому, что в случае одобрения в нем словно бы включался механизм, облекающий желания и чувства в грязные слова. На этот раз механизм давал сбой. Девушка казалась ему привлекательной, но эти слова не выбивались из-под спуда. Он вслушивался все внимательнее, находя ее выступление умным и удивляясь своему безразличию. Закончив, она поклонилась неловко, и в этот миг Успенский, втянув воздух волчьим носом, подумал о том, что эта девушка - то, что нужно, потому что понимает учебу так, как необходимо для дела. В тот же день, обратившись к декану, не посмевшему ухмыльнуться, он получил заверения в том, что Маша Арго - студентка из лучших, так что выбор профессора естествен и совершенно понятен. 3 До пьяного разговора, случившегося шестого апреля, Маша относилась к профессору почтительно. Однако тяжкая ночь, последовавшая за пьяным разговором, имела последствия. Профессорский голос, проникший в нее во время его тягостной исповеди, завладел душой, как будто душа ее, заговоренная над колыбелью, была ему подвластна. Собираясь с силами, Маша гнала постыдные мысли, но душа словно бы теряла волю перед давней клятвой, которую Успенский дал в заточении: клятва становилась магическим заклинанием, и этого заклинания Маша не могла одолеть. Младенец, живущий в опасном лесу, где свой и чужой различаются единственно по запаху, она внюхивалась, все больше склоняясь к мысли, что волк, давший клятву, давал ее в расчете и на нее. Все, что случилось до встречи с Успенским, словно бы расчищало ему дорогу, раскидывало непроходимый бурелом. Приходя в себя, Маша думала о школьных годах, проведенных в неведении. Тогда она стремилась к Истории, надеясь открыть для себя подробности прошедшего, причем в ее понимании это прошедшее было достоянием всего без исключений человечества. Бесчисленные народы и страны карабкались по ступеням исторического времени, и каждая ступень, покоренная тем или иным народом, пела славу и ему, и всем другим. Опыт Вавилона преломлялся в опыте Египта, греческая красота питала умы Возрождения, точность римских формулировок гранила форму средневековых фраз. Теперь, оглядываясь по сторонам, она с трудом находила черты подлинного исторического времени, обнаруживая вокруг совсем другие приметы. Опыт, обретенный после школы, заставлял думать о том, что время, в котором она жила, перестало двигаться вперед. Больше того, оно обратилось вспять. Возвращаясь к истоку давних исторических штудий, оставленных ради нового поприща, Маша принималась размышлять о том, что время, на бег которого она привычно полагалась, лишилось своего главного свойства - прямолинейности. Сделав мертвую петлю, оно вывернулось предательски, и в его намертво замкнутом круге исчезли и Египет, и Греция, и Средние века. Мир, в котором она жила, стал похож на первобытный: в нем действовали свои и чужие боги. В лесной чаще, пронизанной страхом и ложью, слагались страшные магические заклинания, способные оживить погребенных мертвецов, и каждая клятва, обращенная к этому миру, обладала силой, имевшей власть над живущими. Теперь уже смутно, но Маша все еще помнила, о чем говорили книги, описывающие первобытную жизнь. О любви они хранили мертвое молчание, словно чувство, пронизывающее историческую жизнь, в доисторические времена еще не относилось к людям. Невидимые боги, не помышлявшие о любви, вглядывались в мир лишь в поисках жертвы, и именно жертва была верным путем, на котором с ними можно было договориться. В мире, полном своих и чужих богов, девушка была собственностью племени, в котором родилась и выросла. Это племя могло принести ее в жертву или отдать в другое, но выбор, решавший ее жизнь и смерть, никогда не предоставлялся ей самой. Чем дальше, тем неотступнее Маша думала о том, что все, случившееся с нею, объясняется тем, что в этом лесу, в котором ей довелось родиться, она принадлежит двум разным, враждебным друг другу, племенам. Снова и снова она вспоминала свои терзания, и скверные слова шептали ей о том, что материнское племя опаснее и враждебнее. Отцовское, не похожее на победительное, неизменно оказывалось разгромленным, потому что на материнской стороне стоял могучий первобытный бог, принявший обличье паука. В свои прежние школьные годы она могла лишь догадываться об этом, потому что все - и учителя, и родители - хранили молчание. "Нет, - она думала, - неправда. Учителя лгали в открытую". На протяжении долгих лет они твердили о том, что в этой стране нет ни племен, ни пауков. Усмехаясь горько, Маша вспоминала о школе, давшей множество знаний. В множестве отсутствовало главное: умение хитрить с невидимыми богами. Это слово Маша употребляла совершенно сознательно: если идти напролом, победить нельзя. Помня свою университетскую историю, Маша отдавала себе отчет в том, что именно тогда стояла в шаге от гибели: ее, долгие годы верившую на слово, предназначали в жертву пауку. Перебирая скверные воспоминания, Маша убеждалась в том, что, принося ее в жертву, материнское племя действовало хитростью: оно выбрало ее, оскверненную чуждой кровью, чтобы спасти другую девочку, принадлежавшую им целиком. Имя той, которую спасали, отнимая у Маши ее историческое будущее, она знать не могла, а потому мысленно остановилась на первой подходящей: Валя Агалатова, поступившая туда, куда мечтала. Как ни странно, это заключение никак не отвращало Машу от институтской подруги. На переменах она по-прежнему болтала с Валей, втайне понимая, что в этом выборе нет Валиной вины. Другое казалось ей важным: теперь, когда она вскрыла сам механизм, временная победа, которую Маша одержала с помощью брата, уже не выглядела окончательной. Победительницей она оставалась до первой проверки, когда ленивые полицаи, засевшие за коленкоровой дверью, откроют ее личное дело и возьмутся по-настоящему. Тогда, по законам своего первобытного племени, враждебного отцовскому, они снова повлекут ее туда, где, невидимо кроясь за деревьями, дожидается неумолимый паук. Этот день еще не наступил, но, осознавая его неминуемость, она должна была действовать быстро и решительно: главное заключалось в том, чтобы самой выбрать племя, которому она могла принести себя в добровольную жертву. Этой жертвой она изымет себя из обоих родительских племен: ни вместе, ни по отдельности они не будут иметь над нею власти. Новое племя, данное не по рождению, но по выбору, станет ее защитой. Оно должно быть сильным и независимым, чтобы скороходы - и материнские, и отцовские - отправленные за ней по следу, остановились на подступах, встретив яростный отпор. Волчий запах, исходивший из слов профессора, определил окончательный выбор. 4 Выбрав день, когда Успенский на работе отсутствовал, она явилась к нему сама - позвонила и напросилась. Объяснением послужила срочная консультация - Маша писала один из своих первых докладов. В дни, когда Успенский не бывал в институте, он пил беспробудно, однако голос, ответивший Маше по телефону, был ровным и сдержанным. Этим голосом, не выказав удивления, он предложил ей приехать немедленно. Дожидаясь ее появления, профессор допил последние остатки и умылся под краном. Машину просьбу о консультации Успенский принял совершенно серьезно, поскольку тема, над которой она трудилась, была не из легких. Он встретил ее в прихожей, и, взглянув на хозяина, одетого в трикотажный спортивный костюм, Маша почувствовала ужас. На взгляд постороннего в этом костюме не было ничего особенного: мягкие штаны, стянутые на лодыжках, широкая кофта, облегающая живот. Ужасным был темно-серый цвет. Кроме того, одеваясь второпях, профессор натянул кофту на левую сторону, так что мягкий начес, приходящийся к телу, оказался снаружи. Серый начес был похож на волчью шерсть. Мысль о спасительном побеге занялась в Машином мозгу, когда профессор, отступая в сторону, предложил войти. Помедлив на пороге, она переступила. В квартире, где Успенский проживал в одиночестве, царил дух уныния. Горы грязной посуды покрывали поверхности кухонных столов. В углу, у подножия захватанного пенала, стояло с десяток пустых бутылок. Из глиняной миски, выставленной на обеденный стол, свисали пряди кислой капусты. Маша села и опустила глаза. Теперь, оказавшись в квартире, которую про себя она назвала логовом, Маша прислушивалась растерянно. Тихой тенью Успенский ходил в соседней комнате, кажется, прибираясь. До Машиных ушей доносилось шуршание и бряканье. Наконец, возникнув на пороге, он улыбнулся виновато: "Пусто. Все выпито и съедено, так что - ближе к делу". Кривая улыбка была знакомой, и Маша поборола себя. Она выложила на стол листки с набросками. Привычно, словно дело происходило за кафедральной загородкой, профессор уселся напротив и приготовился слушать. Она докладывала тихим голосом, ясно формулируя промежуточные выводы, и, следя за ее мыслью, Успенский отгонял свою, сверлившую мозг. Сознание, затуманенное водочными парами, сосредоточилось на женщине, пришедшей к нему в дом. Она явилась по доброй воле, и звериное нутро, выпущенное из институтской клетки, нашептывало скверные слова. "Ты водку пьешь?" - он спросил, прерывая течение ее мысли. Маша запнулась: "Н-нет... Да. Не знаю". - "Жаль, - он сказал, - я мог бы сходить". Маша молчала, перебирая листки. Слова, написанные ее рукой, больше не складывались в мысли. "Хорошо, сходите". - Она подумала о том, что, выходя на улицу, он переоденется во что-то, скинет серую шерсть. "Магазин в доме, на первом этаже. Как к себе в погреб", - пьяно попадая руками в рукава, он натягивал крашеный тулуп. Дорогая дубленка, в которую профессор облачался, отправляясь на работу, висела на вешалке - с краю. Закрыв глаза, Маша представляла ясно: серое, торчавшее из-под вывернутых нагольных пол. Так выходило еще страшнее: волк в овечьей шкуре, к которому она добровольно явилась в дом. Входная дверь хлопнула: он возвратился. Сбрасывая овечью шкуру, Успенский бережно перекатывал бутылку из ладони в ладонь. "Выпей, порадуй мальчика", - привычно и ловко свернув пробку, профессор вывел странным, протяжным говорком, и черты его лица, обращенного к Маше, обострились, молодея. Она поднялась и, оглядевшись, нашла простой стакан. "У вас в доме, что, нет рюмок?" - Маша подняла к свету, как маленькую подзорную трубу. Сквозь грани, подернутые разводами, свет просачивался с трудом. "Не знаю, - он ответил. - Зинка разбила - баба с норовом", - он причмокнул, Маше показалось, восхищенно, и опрокинул в самое горло. "Знаете, - Машины губы дернулись, - мне легче, когда вы - в человеческом облике". Туман, застивший его глаза, расходился медленно: "В человеческом? - Успенский усмехнулся угрюмо. - Это можно", - подцепив вилкой, он тянул из миски длинные капустные пряди. Голова, запрокинутая назад, приноравливалась ухватить зубами. Протяжный говорок исчез, как не бывало. Упершись глазами в стол, он пережевывал сосредоточенно. "Будь ты дурой, - профессор поднял тяжелые глаза, - одной из этих, - он презрительно махнул рукой, словно за окном, на близких крышах, сидели несметные стаи дур, похожие на голубей, - я решил бы, что тебе от меня чего-то надо. Ну, не знаю, чего там добиваются дуры - зачеты, оценки, аспирантура. С оценками ты справляешься сама, аспирантура - дело решенное, кроме того, ты - не дура. Что?" - глазами, подернутыми горечью, он смотрел внимательно и угрюмо. "Неужели к вам приходят только по нужде?" - Маша взялась за стакан. "По нужде? - он переспросил и мотнул головой, как будто соглашаясь. - Вот именно. Ну, какая же - у тебя?" Отставив стакан, Маша принялась собирать бумаги, разложенные по столу. "Шестого апреля, когда мы - в вашем кабинете, вы рассказали мне, что дали клятву..." Она замолчала, не зная, как продолжить. "И что?" - Успенский спрашивал, не опуская глаз. "Все - значит все. Я - женщина. Почему для меня исключение?" - "Женщина? - Он хохотнул, отталкивая капустную миску. - Значит, надо понимать, ты на меня обиделась?" - "Нет. Какая разница... В общем, я пришла, а дальше - дело ваше". Поднявшись, Успенский заходил по кухне, заглушая помехи. Мозг, тронутый водочным духом, обретал ясность. Скверные слова, поднимавшиеся из-под спуда, канули в глубину. Вместо них ходили мысли, выкрашенные другой скверной, рядом с которой меркли любые слова. "Нурбек?" - Успенский прикидывал про себя. Будь перед ним другая, стратегия декана выступила бы прозрачно. Теперь, оглядев внимательно, он подумал, что получается кривовато. Замышляй декан против него, эту он вряд ли уговорил бы. "Хотя, мало ли, кто знает..." Три года, определившие остальную жизнь, научили главному - по гнилостной логике зоны сойтись могло и так. В том, что декан ненавидит люто, сомнений не было. Человек бывалый, Успенский по-своему объяснял природу этого чувства. К тому, кто бывал, объяснение приходило само. Закон природы, который Успенский вывел в далекой юности, гласил: все, оставшиеся в живых, делятся на две неравные части. Сидельца он определял с одного взгляда. Ходившие по другую сторону так же безошибочно чуяли его самого. Запах мерзлой земли, въевшийся в его плоть, достигал их трепещущих ноздрей. В первые годы после возвращения это чувство было сильным, теперь ослабло. В последний раз он уловил запах, когда впервые увидел Нурбека. В глазах декана, глядевших внимательно, таилась трусливая настороженность. Успенский не сомневался в том, что, доведись, Нурбек нанесет удар. Однако странность, в которой профессор не отдавал себе отчета, заключалась в том, что, и раскусив Нурбека, он не возлагал на него личной вины. Точнее говоря, Успенский никогда не размышлял об этой опасности по-человечески. К ней он относился так, как если бы речь шла о бешеной собаке, замеченной в окрестностях. Профессор не боялся декана, скорее, опасался. Отцовский опыт, который Успенский учитывал, говорил о том, что такие дела обдумывают другие, собак же просто спускают с цепи. Мысль работала почти трезво. "Собака... Она... Ну, и что? Чем черт не шутит... Может быть, другие времена..." Мозг мутился похмельем. Так начиналось всегда, стоило не влить в себя вовремя. Другой выход - заснуть, но для этого он должен был выгнать ее вон. Успенский подумал: "Как собаку", - и, дернув асимметричным лицом, потянулся к бутылке. "Значит, говоришь, дело наше?" - водка, облившая внутренности, делала свое дело. На короткое время похмелье отступило. Теперь Успенскому казалось, что он снова думает ясно и собранно, потому что думает о ней. В первый раз за долгие месяцы он понял, что возлагает на нее надежды, но эти надежды - особого свойства. Пьяным умом он сообразил, почему, приглядываясь к перспективным студентам, никак не мог выбрать, но выбрал мгновенно, едва взглянув на нее. Цель - восстановление подлинной кафедры, такой, какая могла быть при отце - не достигалась поиском отличников. Блестяще успевавшие студенты - программа минимум, которая ничего не значила без другого. Те, кого он собрался вырастить, должны были обладать каким-то внутренним свойством, не позволяющим превратиться в собак. Собачье время, в котором продолжали жить отцовские палачи, захлебнется само собой, наткнувшись на эту преграду. Так ясно он не формулировал никогда, потому что все время, пока рассказывал зависимости и формулы, не чуял опасности, которая могла подкрасться с ее стороны. Теперь, когда он испугался, что именно эта девочка, его избранница, может стать собакой декана, Успенский испытывал мучительное чувство, похожее на подступающее похмелье: именно в ней он никак не хотел обмануться. Иначе... Горючее, влитое в горло, прогорало как в раскаленной печи. Если он ошибся и ее появление подстроено, все решится довольно быстро: собаки не станут тянуть. Они вцепятся сразу, как бросались и вцеплялись всегда, стоило сделать шаг в сторону, и винить, он подумал, некого. Кроме себя. "Значит, дело наше", - он повторил вслух, теперь уже утвердительно, словно заранее готовясь к проигрышу, ценою в остаток жизни, прошедшей с последнего лагерного дня. Еще можно было выгнать ее, отодвигая поражение, но тогда за каждой формулой, которую он ей расскажет, с этого дня будет стоять главный вопрос. Он почувствовал тягостное бессилие и, нагнув бутылку в последний раз, попытался обуздать себя словами скверны. Ровным голосом, не отводя глаз, он говорил ей в лицо то, что она заслужила, если была собакой. Девочка не отвечала, слушая внимательно, как слушала всегда, когда он объяснял. Темно-золотистое пламя занималось вокруг ее зрачков, расширявшихся с каждым его словом. Загораясь от этого пламени, он поднялся и повел ее к двери, за которой на короткое время исчезают всякие страхи. ГЛАВА 9 1 С тех пор, предваряя посещение коротким звонком, Маша стала являться к профессору, но эти случаи были редки: жертва, принесенная волчьему племени, так и не стала для нее радостью. Как и прежде, она продолжала заниматься по индивидуальному плану, осваивая премудрости финансовой науки, вечерами читала дополнительную литературу, работала над докладами и рефератами. Сидя напротив Успенского в кафедральном закутке, Маша словно бы забывала о постороннем. Первое время, удивляясь ее холодной сдержанности, Успенский бросал внимательные взгляды, но сам ни о чем не заговаривал. Кровь, отворенная профессором, начинала бродить по ночам. Скверные слова лопались под языком, когда Маша, лежа без сна, вдыхала острый запах, превращающий человека в мужчину. Успенский в ее воображении не являлся: запах, терзавший Машу, существовал отдельно от него. Попытку заговорить профессор сделал в июне. Самое начало лета выдалось необычным. В зените белых ночей температура упала почти до нуля, и, подходя к институту, Маша любовалась снежинками, слетавшимися на черный плащ. Снежинки были ровными и филигранными: в чертогах Снежной Королевы каждую из них сделали вручную. Боясь нарушить холодную красоту, Маша стряхивала осторожно, не дотрагиваясь теплыми, губительными пальцами. В тот день предстоял последний экзамен, и, поднимаясь по лестнице, Маша вдруг вспомнила время, когда мысли об экзаменах терзали ее, как болезнь, загнанная в глубину. Теперь она чувствовала себя совершенно здоровой. Легкое волнение, разгонявшее кровь, доставляло удовольствие. Стайка однокурсниц дожидалась у двери. В своем волнении девочки походили на птичек, слетевшихся к кормушке. Маша поздоровалась, и, следуя сложившейся традиции, они предложили ей идти первой: "Ой, давай как всегда - лучше ты". Нет, Маша не относилась к экзаменам легкомысленно. Дни, предшествовавшие сдаче, она проводила за письменным столом, не отвлекаясь на постороннее, однако сам процесс подготовки был окрашен в иной цвет: по вечерам, аккуратно закрывая учебники, Маша думала о том, что оценка, которую она получит, в любом случае будет справедливой. Ради этого счастья, называемого справедливостью, едва заметно сбиваясь, шло ее сердце. Вытянув билет, Маша взглянула краем глаза. Ответы всплыли мгновенно. Собственно, ответить она смогла бы и сразу, однако, не пренебрегая временем, отпущенным на подготовку, смиренно села за парту. Рука успела набросать конспекты ответов, когда, обернувшись на скрип двери, Маша увидела Успенского. Он вошел и остановился на пороге, оглядывая сидящих. Взгляд, выхвативший Машу, налился теплотой, и, подходя к доценту, почтительно встававшему навстречу, профессор заговорил: "Здравствуйте, Юрий Петрович! Вы здесь принимаете... Я думал, свободная..." Дойдя до стола, Успенский остановился. "Георгий Александрович, садитесь пожалуйста", - молодой доцент подхватил свободный стул. "Нет, нет, нет... Я на минутку. Кстати, как моя ученица?" - профессор оглянулся на Машу. "Хотите послушать?" - Юрий Петрович спрашивал предупредительно. "Ну, что вы... - Успенский махнул рукой, - я и не думал..." Сидевшие за партами прислушивались. Его явление было неподобающим. Злость ударила в сердце, и, собрав исписанные листки, Маша пошла к столу. Не глядя на Успенского, занявшего предложенное место, она начала ответ строго и собранно, и голос, исполненный спокойствия, исключал возможность его помощи. Экзаменатор задал пустые вопросы и, довольно улыбаясь, выставил пятерку. Девочки, поджидавшие за дверью, окружили, едва она вышла. Машинально отвечая на их вопросы: "Что задавал? Какие дополнительные?" - Маша смотрела на Валю, стоявшую в стороне. Испуг и растерянность читались на ее лице. Маша подошла и встала рядом. "Ты заболела? Что случилось?" - она спрашивала заботливо. Чуть не плача, Валя объяснила: сидела полночи, потом вдруг уснула, не успела доучить до конца, теперь обязательно - тройка, лишат стипендии. "Шпаргалки есть?" - Маша попыталась найти обычный выход. "Нету, - Валя затрясла головой, - я не умею, всегда ловили с этими шпорами". Без стипендии Валя не могла. Мать, посылавшая крохи, не сумела бы возместить урона. Оглянувшись, словно выход был где-то рядом, Маша увидела Успенского, выходившего в коридор. "Стой здесь", - приказав, она подошла к профессору. "Я хочу попросить вас, - они шли по длинному коридору, - конечно, вы можете отказаться..." - "Да?" - он переспросил с готовностью. "Валя Агалатова, моя подруга, из группы... Дело в том, что она проболела и не успела выучить. Вообще-то она отличница, но мать не может посылать много... Если получит тройку, лишат стипендии". - "Жди на кафедре", - выслушав, он повернул обратно. В закутке кафедры финансов Маша ждала терпеливо. Он вернулся минут через сорок и, оглянувшись, чтобы никто не слышал, отчитался деловито: "Порядок. Пятерка". - "Спасибо. - Маша поблагодарила. - Вы не думайте, она, действительно, знает на отлично". - "Верю. Но все равно, с подружки твоей - бутылка". - Успенский говорил радостно, словно просьба, которую он выполнил, доставила удовольствие. "Хорошо, передам", - Маша отвечала серьезно, не разделяя его радости. "Ты - странная, - рот приобрел привычные, изломанные очертания, - иногда мне кажется, в тебе вообще мало человеческого". - "И на какого же зверя я похожа?" - Машины глаза блеснули. "Не знаю. - Успенский говорил неуверенно. - Но в людях должно быть что-то... Знаешь, когда всю жизнь - среди уродов, невольно привыкаешь - с опаской, но есть же кто-то, кого, и в нашей гнилой жизни нужно считать своим". - "Своего роду-племени?" - она уточнила надменно. "Да, если хочешь, в каком-то смысле, конечно, не в самом прямом, - Успенский торопился, загораясь. - Вот ты, я точно знаю, никогда не станешь сукой". Неуверенность исчезла. Теперь он говорил с напором, словно вывод, к которому наконец пришел, дался с большим трудом. "Сукой - в смысле собакой?" - Маша осведомилась холодно и весело. Брови Успенского взметнулись. Откинувшись в профессорском кресле, он смеялся так, что голоса, бормотавшие за стеклянной стенкой, стихли настороженно. "Все это время я думаю о тебе". - Больше он не смеялся. Опустив глаза, Маша слушала: что-то странное, явленное в его голосе, мешало откликнуться. Опасливо, как будто боясь увидеть чужое, она подняла взгляд. Тот, кто сидел напротив, глядел на нее совершенно человеческими глазами, в которых не было и тени волка. Темный румянец проступал на его щеках, и слабая рука, протянувшаяся к Машиной, вздрогнула кончиками пальцев. Страшное подозрение о том, что все - чудовищная ошибка, хлынуло кровью в сердце, и, отшатнувшись от руки, ставшей невыносимо человеческой, она выбежала вон. Маша шла по длинному коридору, и сердце, бившееся толчками, заходилось отвращением. На улице, совладав с собой, она опустилась на скамью. Снег, просыпавшийся утром, к исходу дня успел подтаять, и белые скамейки, расставленные по периметру, покрылись слоем влаги. Она провела ладонью по мокрому, как будто стерла отпечаток. В темный песок, скрипевший под ногами, впечатались следы каблуков. Маша села и приподняла ступни. Нехорошо усмехаясь, она думала о том, что ошибки быть не должно. Волк, выказавший слабость, все равно остается волком. "Никогда ты не станешь сукой". - Она вспомнила и повторила с удовольствием. Родившийся волком не сможет обернуться человеком. Это - только в сказках. Повеселев, Маша поднялась и пошла к воротам. Следы, впечатанные в песок, ложились ровно и уверенно. 2 О том, что Валя живет у Иосифа, Маша узнала не сразу. С того самого дня, когда, мечтая о любви, она бежала по лестнице, ее нога не ступала в общежитие, а значит, этим путем Маша не могла узнать о скоропалительном переезде, удивившем комнатных девочек. Девочки строили догадки, более или менее правдоподобные, но с Машей не делились: ее глаза, ставшие в последний год холодными, пресекали такую болтовню. Не то чтобы Валя скрывала специально, просто Маша не спрашивала. Будь они ближе, перемена места жительства всплыла бы в разговорах, но в этой странной дружбе Маша ставила себя так, словно Валины житейские обстоятельства ее не касались. Время от времени приходя на помощь, Маша не интересовалась Валиными делами, словно раз и навсегда уверилась в том, что здесь довольно и мимолетного вмешательства. Смирившись с таким поворотом, Валя о себе не напоминала, однако обида тлела в глубине, вспыхивала недобрыми мыслями. В этих мыслях являлись большая ленинградская квартира, доставшаяся Маше-Марии не по заслугам, и новые учебные обстоятельства, ставившие сокурсницу в особое положение. Экзаменационная история, в которой Маша пришла на помощь, и вовсе наводила на мысли. То, что Успенский возвратился по Машиной просьбе, Валя сначала не поняла. В тот день она была слишком напугана, чтобы строить логические последовательности: в аудиторию Валя вошла, не чуя ног. Вытянув билет, она отправилась было за парту, но голос Успенского, раздавшийся за спиной, остановил. Точнее говоря, она остановилась сама, потому что расслышала свою фамилию. Обращаясь к преподавателю, занятому очередной ученицей, профессор просил разрешения послушать чей-нибудь ответ, вот хоть этой студентки, как фамилия, кажется, Агалатова. "Конечно", - преподаватель развел руками. "Прошу вас, - профессор обращался к Вале, - нет, нет, давайте сразу, без подготовки, я тороплюсь". На третьем вопросе Валя сбивалась с пятого на десятое, но Успенский кивал благожелательно. "Очень хорошо, - дождавшись, пока она замолчит, профессор обернулся к экзаменатору: - Должен вам сказать, у вас очень сильная группа. Отличный ответ". Обо всем этом Валя задумалась позже, однако не стала делиться с Иосифом своими наблюдениями, касавшимися его сестры. Даже в мыслях она не давала себе особенной воли, но с этого дня начала приглядываться пристальней. Первой забила тревогу тетя Клара. Несколько раз она звонила отцу, но тот, говоривший с оглядкой на домашних, больше поддакивал в трубку. Проходя мимо, Маша удивилась отцовскому тону. Она дождалась, пока он закончит, и поинтересовалась - кто? Неохотно отец назвал собеседницу. Обычно тетя Клара сама не звонила. Картина прояснялась постепенно: довольно скоро Маша убедилась, что брат влип в любовную историю, из которой его несчастная мать не видит выхода. В общем, тетя Клара просила отца поговорить с родным племянником, поскольку их с отцом Ося не послушает, а дядя Миша - непререкаемый авторитет. Михаил Шендерович отговаривался тем, что сын ее - не маленький, в этих делах нет авторитетов, но тетя Клара не унималась, и, клонясь под напором родственницы, отец обратился к мнению жены. Маша и не думала подслушивать, они сами не прикрыли дверь. Суть сводилась к тому, что Ося связался с молоденькой, тетя Клара сама не видела, но уверена, девочка - не наша, иначе познакомил бы с родителями - не стал бы скрывать. "У Клары - железная логика", - отец прокомментировал недовольно. Мама смолчала. "И что, будешь вмешиваться?" - дослушав до конца, она поинтересовалась сухо. "Господи, конечно, нет!" - Отец воскликнул с горячностью, в которой легко опознавалась готовность к сдаче. "В дурацкое положение! - мама раскусила. - И сам, и поставишь Иосифа. Где это видано, мужику за тридцать". - "Единственный сын, Клара переживает, больное сердце..." - Отец бормотал, нанизывая доводы, объясняющие положительное решение. "Когда появилась я, у твоей матери - тоже больное", - мама отбила непреклонно. "Это разные вещи. Я поговорю деликатно. Если любовь, Ося не станет слушать, а мало ли аферистка... - отец предположил неуверенно. - Поговорю и скажу Кларе, чтобы оставила в покое, пусть разбирается сам". Больше Маша не слушала. Мысли вертелись белками. Во-первых, брат исчез с горизонта, и этот факт, остававшийся в тени до поры до времени, с очевидностью выступал на свет. Во-вторых, этот странный намек на давнюю семейную историю, который мама попыталась поставить заслоном перед цепью отцовских доводов. По-маминому получалось так, что бабушка Фейга, которую Маша видела однажды в своей жизни, не просто не одобряла, но боролась с выбором сына. Судя по всему, эстафету борьбы она передала невестке. Закрыв тетрадь, Маша прижала ладони ко лбу, словно захватила голову в скобки. Из-под скобок выступила белая фигура, стоявшая на крыльце. Маша вспомнила: поезд, невкусные пирожки с гречневой кашей, которые мама пекла в дорогу, и краткое предупреждение о том, что сегодня увидим бабушку, ненадолго, потому что - пересадка, с поезда на поезд. Тогда ей было, кажется, лет пять. Широкая грязноватая повозка встречала их на станции. Курчавый возница подхватил чемодан. Закрыв глаза и выглядывая из-за высокого, грубо оструганного борта, Маша видела пыль, которая вилась над дорогой, словно годы, прошедшие с того пересадочного дня, не сумели ее прибить. Пыль вскипала под лошадиными копытами, выбивалась дымком из-под грубых колес, глушивших толчки. Рытвины были неглубокими, так что расшатанных креплений вполне хватало на то, чтобы телега, если взглянуть на нее из далекого будущего, могла, переваливаясь с боку на бок, приблизиться к дому. На крыльце белела фигура - папина мать. Телега остановилась у самой калитки, руки возницы подхватили ее и поставили на землю, по которой, держась за руку матери, она пошла и встала у крыльца. Раньше у нее никогда не было бабушки, а потому, подняв глаза, лучившиеся радостью, Маша вырвала руку и побежала вверх по ступеням. "Вот, это Мария, ваша внучка", - сухой материнский голос шелестел за спиной, когда, замерев с разбегу, Маша глядела на бабушкины руки, которые должны были распахнуться. Одна сухонькая ладонь поднялась над Машиной головой, пока внимательные глаза оглядывали ее лицо: нос, губы, подбородок. Не горечь, а грусть показалась в бесцветных глазах, когда, пригладив Машины волосы, бабушка Фейга сказала: "Ты - дочь моего любимого сына" - и, отвернувшись, ушла в дом. Больше она не показалась. Отрезок памяти закончился - большего Маша припомнить не могла. Она отняла пальцы ото лба, и мысль, отпущенная на волю, побежала, захватывая насущное. Этим насущным была Оськина любовная история. Конечно, в любовные отношения брат впадал и прежде, но на этот раз все выглядело по-особому, Маша подумала, всерьез. По крайней мере, никогда прежде тетя Клара не била тревогу, предпочитая коситься на личную жизнь сына так, словно тот был барчуком, от случаю к случаю заводившим интрижку с горничной. Сравнение, пришедшее на ум, в значительной степени хромало, поскольку социальных претензий у тети Клары не было и быть не могло. В том, что она имела в виду, называя блондинку не нашей, не было ни малейшего сомнения, однако, вдумываясь внимательно, Маша пришла к выводу, что на этот раз отлично понимает тетку. Воображение услужливо нарисовало девицу, сидящую нога на ногу в низком кресле, и, едва скрывая раздражение, Маша отогнала картинку. Вслед за глупой теткой, возомнившей сына наследным принцем, задумавшим вступить в морганатический брак, Маша думала о том, что блондинка и впрямь может оказаться не нашей, однако, в отличие от тети Клары, вкладывала в это слово совершенно иной смысл. Теперь, сидя над письменным столом, Маша обдумывала план, который помог бы докопаться до истины. Во-первых, с этой девицей следовало познакомиться. Дело осложнялось тем, что, в отличие от прежних сердечных историй, о которых брат, впрочем, не вдаваясь в подробности, был не прочь поболтать, на этот раз он, похоже, затаился. Таким образом, действия, которые планировала Маша, становились похожими на охоту - в первый раз, принятая волчьей стаей, она должна была идти по следам. Горячий след начинался от отца, и следующим вечером, вызвав его на кухню, Маша повинилась в том, что невольно подслушала разговор. Поежившись, отец признался, что на него возложена миссия, однако, вопреки ожиданиям, не сообщил ничего нового. В его пересказе телефонные речи тети Клары оказались куцыми. "Кстати, на днях я вспомнила... Куда это мы ехали, когда навестили твою маму, - Маша сделала над собой усилие и поправилась: - бабушку Фейгу, помнишь, в Мозыре, какая-то пересадка?" - "Не помню", - отец открестился, но Маша видела - врет. Отводит глаза. На просьбу помочь с математикой брат откликнулся сразу. "Конечно, приезжай! Если срочно, давай прямо сегодня". И, наскоро запихав учебники в сумку, Маша выскочила из дома. В квартире никого не было. Быстро оглядевшись, как будто пошарив по углам, она не заметила подозрительного. Письменный стол, за которым брат прилежно работал по вечерам, был по обычаю завален книгами, и в ванной, куда Маша немедленно отлучилась, висело одно-единственное махровое полотенце. Веселея, Маша вернулась в комнату и уселась в низкое кресло, где, нарисованная воображением, еще недавно сидела блондинка. Похоже, она становилась плодом тети Клариной фантазии. Задав несколько вопросов, ответы на которые знала заранее, Маша захлопнула учебник и, поблагодарив, вдруг спросила про бабушку Фейгу. "Конечно, помню", - Иосиф ответил удивленно. В отличие от отца, не желавшего вспоминать давнюю пересадочную историю, брат не мог ее помнить, а потому, следуя задуманному плану, Маша спросила о том, как бабушка Фейга отнеслась к женитьбе отца. Она была готова к тому, что брат отговорится незначащим, но, неожиданно загоревшись, Иосиф принялся рассказывать во всех известных ему подробностях. Машин отец был материнской гордостью. Остальные братья и сестры, после революции перебравшиеся из Мозыря в Ленинград, учились не ахти как прилежно. Однако даже этого весьма ограниченного прилежания вполне хватило на то, чтобы закончить учебные заведения, большей частью среднетехнические. Вопреки расхожим представлениям о том, что евреи, допущенные до учебы, рано или поздно становятся преуспевающими докторами и адвокатами, отцовские родственники, оказавшиеся в Ленинграде, звезд с неба не хватали: один брат пошел на завод, другой стал рядовым экономистом, младшая сестра выучилась на фельдшера. Исключение составил Миша, начавший, подобно братьям, с фабзавуча. Поработав год-другой не то токарем, не то фрезеровщиком, Михаил запросился в высшее учебное заведение, куда и был направлен без отрыва от производства. В Политехническом он учился истово, так что перед самой войной, годам к двадцати пяти, имел в кармане диплом отличника и блестящие виды на инженерное будущее, которое прочили ему все преподаватели. Другой чертой его характера было полнейшее безразличие к бытовой обустроенности, чего нельзя сказать о его братьях и сестрах. Все они поступали на службу и получали жилплощадь, кто комнату, а кто и две, что, в общем, было не трудно. Иосиф объяснял это тем, что в двадцатые-тридцатые годы город стремительно пустел: жильцы, населявшие квартиры, уезжали кто на восток, кто на запад, те же, кто приезжал, на отдельные и не рассчитывали, почитая за счастье и комнату. "Странно, - Маша перебила, - значит выходит, все, кто приехал, заняли чужое?" - "В общем... Если учесть, что жилищное строительство начали при Хрущеве..." - брат кивнул, усмехаясь. "Между прочим, у моей бабушки, - незаметно для себя Маша выделила словом, - собственная квартира была до революции", - она сказала с напором, но брат не обратил внимания. "До войны, - возвращаясь к семейной истории, Иосиф откинулся на диване и заговорил размеренно и мечтательно, - бабка с дедом мирно жили в своем белорусском Мозыре, никак не помышляя о переезде в Ленинград. Собственно, бабка не желала и отъезда детей, но дед, перенявший у русских царей их рекрутскую практику, проявил решительность и жесткость: едва отпрыску исполнялось лет двенадцать-тринадцать, его швыряли в мир иной, - Ося усмехнулся, - захочешь, выплывешь. В этой своей политике дед, пожалуй что, царей переплюнул, потому что даже для дочерей не делал исключения. - Наверное, иного выхода у него не было, поскольку детей рождалось ровно столько, сколько посылал щедрый еврейский бог, а он, доложу тебе, на младенцев не скупился". Загибая пальцы, брат перечислял по именам, но Маша, знавшая эту историю по отцовским рассказам, думала о другом: "Тебе не кажется это странным?" - она прервала задумчиво. "Что именно?" - Иосиф остановился. "Отправлял всех... Большой город, соблазны, мало ли с кем свяжутся... Некоторые, как видишь, и связались". - "Ну, не знаю... Соблазны - соблазнами, но в городах - другие возможности: в конце концов, образование". Маша пожала плечами. Дед - фанатик всеобщего образования - нет, здесь что-то не срасталось. "Жен у нашего деда было три: Нехама, родившая старшую Соню и Розу; Мирра, родившая Сарру и Гисю, и, наконец, Фейга, рожавшая по одному в год: Иосифа, Макса, младшую Соню, Бориса, Мишу, Наума и Клару - в общей сложности еще семерых". Глядя на пальцы, загибавшиеся с каждым именем, Маша засмеялась. В исполнении брата семейная история звучала по-библейски. "Вот-вот, - брат разжал кулак и засмеялся в ответ. - Авраам родил Исаака, и прочая, и прочая. Разница в том, что за всех библейских старцев отдувался один дед Шендер, причем жены его мерли, как мухи, оставляя детей на руках преемниц. Кстати, - Иосиф воздел указательный палец, - старшей жене деда мы обязаны фамилией. Если б не она, так и остались бы - Ярхо. Дело темное, то ли регистрация, то ли перепись... В общем, говорят, Арго записали с Нехаминых слов. Видать, старушка учила греческий. - Он усмехнулся невесело. "Ага, - вспомнив семейную легенду, Маша поддержала шутку, - именно греческий, тайком от всех". Мельница молола во все жернова, однако жили голодновато, впрочем, как и остальные в округе. Дома разговаривали на идише, но лет семи мальчиков отправляли в начальную школу - хедер, в котором слушателям давались начатки еврейской премудрости, естественно, на иврите. Девочки в школу не ходили, почитывали книжки, какие - брат понятия не имел. Однако все они, и ученые, и неученые, одинаково хотели кушать, и, дотерпев до положенного возраста, дед приказывал бабке собирать очередного рекрута в дорогу, действуя по принципу: вот Бог, вот порог. Библейский рассказ грозил стать нескончаемым. Чего стоило подробное описание того, как все они являлись в Ленинград без денег, без профессии, без языка. "Слушай, а что если?.." Неожиданно она нашла сравнение: то, что из года в год делал дед, было похоже на операцию по спасению - одного за другим, как из горящего дома. "Что?" - брат переспросил. "Ерунда! - Маша не стала делиться. - Я хочу спросить: и что же папа?" - "Да, - Ося продолжил, - в Ленинграде они подрастали и обзаводились семьями, действуя строго по гомеопатическому принципу - подобное с подобным. Подозреваю, что дело здесь не в русофобии: они приехали из местечек, так было принято. Все повторялось из поколения в поколение, как и в русских деревнях. Не то - твой отец. Этот еврейский мальчик предпочитал русских девушек. Собственно, предпочитал, сильно сказано. Перед войной, когда наступил просвет в учебных делах, у него появилась девушка Надя, но в блокаду она умерла. После войны дядя Миша работал как проклятый, стал заместителем главного инженера и довольно долго жил один, у сестры Сони, в углу. Другой угол занимала бабушка Фейга - после войны так и осталась в Ленинграде". - "Да, я знаю, привезла Сониных детей", - Маша отозвалась коротко, помня историю с отказом, приведшим к гибели деда. Она поднялась с места и прошлась по комнате, потому что испугалась того, что брат заговорит о страшной дедовой смерти, но Иосиф и не думал. Кивнув, он продолжил: бабушка Фейга души не чаяла в одиноком и талантливом сыне, мечтая о том дне, когда тот приведет ей невестку-красавицу. "О том, что красавица должна быть еврейкой, речи не шло. Это подразумевалось по умолчанию, тем более что довоенная русская девушка, с которой твой папа довольно долго встречался, родственникам в качестве невесты представлена не была, из чего эти идиоты сделали вывод: дескать, Миша понимает, что да как". - "Смешно", - Маша сказала и дернула губой. "Да уж, обхохочешься", - на этот раз брат откликнулся тихо и грустно. Поднявшись с места, он отправился в кухню. Маша встала и прошлась по комнате. Шкаф, задвинутый в угол, манил всеми закрытыми створками. Прислушиваясь к брату, напевавшему вполголоса, она приоткрыла осторожно. За левой створкой лежали стопка рубашек, выглаженное постельное белье и разноцветные полотенца. За правой висели куртки, плащ и костюмы - все, как один, мужские. Для верности Маша принюхалась - женщиной в шкафу не пахло. Закрыв, она вышла в кухню вслед за братом. "После блокады моя мама заболела туберкулезом", - подсаживаясь к столу, Маша возвращалась к семейной истории. "Я помню, - Иосиф кивнул. - Она была красавицей". Глаза, глядевшие на Машу, стали грустными, как будто эта красота каким-то образом относилась и к его жизни. "Я был мальчишкой, но, поверишь, и потом не встречал женщины красивее. Знаешь, от всего этого иногда хочется сдохнуть". - Он сказал, и Маша обмерла. Голос был исполнен такой живой горечи, словно речь шла не о давней истории, которую они оба, смеясь, назвали библейской, а о чем-то нынешнем, происходившем на их глазах. Как-то виновато пожимая плечами, Иосиф говорил о том, что бабушка Фейга не признала невесту сына, хотя вела себя тихо, скандалов не устраивала, но сдавала день ото дня. Братья и сестры бились до последнего, но отец стоял насмерть, и после свадьбы, которую сыграли прилично, бабка уехала к себе в Мозырь и больше в Ленинград не приезжала. "Вот так-то. Дела давно минувших дней..." - он закончил неуверенно, и Маша поднялась. Теперь подоплека пересадочной истории становилась ясной: бабушка не признала родную внучку, дочь любимого сына. "Ну и черт с ней!" - складывая в сумку учебные принадлежности, Маша думала о том, что ей нет никакого дела до этих местечковых приезжих, занимавших пустые ленинградские комнаты, но так и не ставших ленинградцами. Боясь расплакаться, она поднялась и вышла. Брат возился в кухне, убирая со стола. В коридоре, уже взявшись за пальто, она прислушалась к звуку воды, струившейся из кухонного крана, и замерла. Неожиданная мысль остановила руку. "Вешалка, шкаф, ванная... Так". Полотенца, которые она считала, можно было убрать на ходу. Она вошла в ванную и защелкнула дверь. Плетеная корзина с грязным бельем стояла под раковиной: тот, кто заметал следы, мог и не позаботиться. Взявшись за крышку двумя пальцами, она приподняла осторожно. Он лежал на самом дне: нарядный женский джемпер, точно такой же, какой они купили для Вали - на галерее. В корзину его сунули комком. Черенки роз, вышитые золотыми нитями, надломились. Даже теперь, получив ясное доказательство, Маша не подумала про Валю. Тихая сутулая девочка, приехавшая из провинции, которую однажды - не то в шутку, не то всерьез - она назвала пионеркой, не могла быть блондинкой брата. Джемпер дрогнул в руке. "Черт!" - она швырнула в корзину, не заботясь о том, чтобы закопать поглубже: пусть знает. Руки коченели от ярости, и, вымыв, она вытерла насухо и швырнула полотенце на край. Брат сидел в кресле. Маша вошла и остановилась в дверях. "Если хочешь знать, - ярость перехватывала горло, - твоя мама уже сто раз звонила моему отцу. Не догадываешься - зачем?" - "Отчего же, - Иосиф отвечал спокойно, - догадываюсь". - "Так вот, отец собирается с тобой побеседовать, думаю, возьмется отговаривать, чтобы все - как в вашей родной деревне. Как это ты сказал - подобное с подобным? Если я поняла правильно, весь сыр-бор из-за того, что твоя избранница - русская. Нет?" Брат молчал. "Ты для этого приехала? - Глядя в сторону, он спрашивал холодно. - Тебе не кажется, что сейчас ты несешь собачий бред?" - "Бре-ед, - Маша протянула, - начнется тогда, когда у вас появятся дети. Черт бы побрал все эти ваши женитьбы по любви!" Глаза Иосифа вернулись: "При чем здесь?.." - "При том, что дело не в вашей деревне. В нашей стране, ты понимаешь, в нашей стране такие, как я, - незаконнорожденные. Здесь нельзя быть полукровкой". "Что ты? Разве я когда-нибудь?.." - Иосиф начал растерянно. "Она - блондинка?" - не обращая внимания на его растерянность, Маша осведомилась. "Сядь, - брат указал на кресло, - надо поговорить". Маша села напротив. Ярость уходила. Вместо нее подступала усталость, словно яростных сил хватило ровно настолько, чтобы выкрикнуть слова, которые брат, связавшийся с русской женщиной, назвал собачьим бредом. "Послушай, я все понимаю... Но ты... Тебе не кажется, ты заигралась? В нашей стране... В вашей деревне... Так недолго и спятить. - Иосиф отвел глаза. - Что это все? Детский сад какой-то. Ты молодая, радуйся жизни. Вот, бери пример с меня", - брат улыбнулся виновато. "Да уж, - Маша поджала губы, - ты-то радуешься на всю катушку. Только вот мама твоя..." "То, чего добивается моя мама... - Иосиф махнул рукой. - Маму я очень люблю, но следовать ее представлениям о жизни... Честно говоря, я и сам не знаю, как вышло, как-то само собой... Тебе я хотел сказать давно. Валечка говорила, ты ничего не знаешь, но, в конце концов, рано или поздно..." - Он замолчал. "Валечка? - Маша переспросила, все еще не понимая. - Твою блондинку зовут Валечка?" - "Перестань. Она не блондинка. Валя. Твоя институтская подруга". Глаза, остановившиеся на брате, глядели, не смаргивая. Джемпер, сунутый в грязное, становился свидетельством из свидетельств: собственными руками она ощупывала его на галерее, прежде чем купить. Сведя руки на солнечном сплетении, Маша согнулась в три погибели. Яростный хохот вышибал слезы из глаз. Отсмеявшись, она вытерла насухо: "Если бы не ты, кто-то другой... я бы не поверила. Сказала бы - сплетни. Послушай, ты что, собираешься на ней жениться?" - "Она любит меня, по-настоящему, этого - не вычеркнешь. Что касается мамы, я думаю, она-то как раз примет: ей всегда хотелось скромную невестку". - "И где эта скромница сейчас?" - Маша оглянулась, как будто теперь, после признания, Валя могла выступить из-за шкафа, за которым таилась от Машиных глаз. "В кино. Ушла, не хотела встречаться, пока я... пока мы с тобой..." - "Вот и славно, - Маша поднялась непреклонно, - значит, пора идти, а то как бы сеанс не кончился. Раньше времени". Брат не удерживал. Пряча глаза, он помог надеть пальто и распахнул дверь. Маша вышла и нажала кнопку лифта. Шорох на другом этаже заставил насторожиться: кто-то ходил по верхней площадке, ступая мягко и осторожно. "Ишь, знает кошка!" - Она вошла в лифт, так и не подняв головы. ГЛАВА 10 1 Мама тушила котлеты. Дядя Наум почти не мог глотать, готовили мягкое. Чистая литровая банка, накрытая марлечкой, стояла на кухонном столе. "Как он?" - Маша спросила равнодушно. "Плохо! - мама сокрушалась. - Тетю Цилю жалко". Левой рукой расправляя марлевые края, мама аккуратно процеживала морс. "Когда заступаешь? С утра?" Папин брат умирал. Каждый день, то утром, то вечером, мама дежурила в больнице. У постели они сидели попеременно: мама и дядина жена. К утреннему дежурству мама всегда готовила накануне. "Помнишь, тетя Циля подарила мне платье, серое с красными пуговками?" - Маша вдруг вспомнила. "Не помню", - мама отказалась решительно, как будто Машино воспоминание было ей неприятно. "Ну, как же, на какой-то праздник, мне было лет семь". Не отвечая, мама склонилась над котлетами, но Маша ясно видела серые клетки на светлой шерсти и мелкие красные крапинки - в два ряда. "Циля всегда хотела девочку: Ленька - сын, приятно купить девчачье",- мама нашла объяснение. "Наверное, дорогое", - Маша опустила глаза. Платье, принесенное тетей Цилей, навсегда осталось в памяти. До этих пор на нее не надевали покупного - мама шила сама. Первое купленное. "Смешно!" - Маша покачала головой, но мама не поняла. "Ну, по сравнению с их обычными подарками..." Папины родственники дарили копеечное. "Сколько тебе еще ходить?" Со стороны могло показаться, что смерть не упомянута из деликатности. "Кто же это знает..." - мама пожала плечами. "Как ты думаешь, - не получив ответа, Маша продолжила настойчиво, - если что-нибудь - с тобой, кто-то из них будет так ходить?" Застигнутая врасплох, мама обернулась. "Не будет", - Маша произнесла прямо в застигнутые глаза. "Я же не для этого, я - для папы... Мама перекладывала в мисочку. - Когда-то давно, после войны, в нашем дворе все жили бедно, а одна семья - обеспеченная, то ли продавец, то ли партийный работник... Сын их играл с нами во дворе, а мамаша кричала в окошко: иди-и домой, ку-ушать каклеты! У нас каклет не было... - Мама вспомнила и засмеялась, отводя разговор. - Может, поешь?" В кастрюльке оставалось порядочно. "Фу!" - Маша отшатнулась. Не хватало еще - еда для умирающих. "Боже мой, - мама присела, устав, - у Цили что ни год, похороны: сначала мать, потом отца, теперь вот...- не замечая, мама говорила о дяде Науме как о деле решенном. - Родители так и не примирились". Уже в который раз мама рассказывала о том, что в богатой Цилиной семье Наум пришелся не ко двору: "Абрам Моисеевич - хороший мужской портной, - она произнесла с нажимом, - а зять - голодранец, простой инженер, зарплата сто двадцать, так всю жизнь и тянули - на родительской шее", - мама качала головой. "Не хотели бы - не тянули, - Маша прервала. - Слушай, а Ленька часто ходит?" Двоюродный брат, один из тех, кого Иосиф называл аргонавтами, очень любил отца. В Цилиной семье они с Наумом были союзниками. "Ой, там плохо. Циля говорит, хочет бросить техникум", - не отвечая на Машин вопрос, мама сообщила главное. "Так он и раньше не хотел учиться, сама ж говорила, еле запихнули..." Мама махнула рукой. "Уставать я стала. Так посмотреть, ну что я такого сготовила? Помнишь, раньше, когда на праздники? Стояла у плиты по двое суток..." Праздники, которые когда-то устраивала мама, Маша помнила. Хлопоты начинались задолго: неделю, запасясь авоськами и сумками, мама бегала по магазинам, доставая самое необходимое. Этого необходимого набирался полный холодильник. Ночами, стоя у коммунальной плиты, мама вываривала ножки на студень, оттягивала бульон для заливного и лепила ровные овощные горки салатов. Высоко, на кухонном шкафчике, в огромной кастрюле ходило тесто, от которого Маша, улучив момент, отрывала сырые клочки. "Помнишь, рыба живая, ты приносила и пускала в ванну". Умирая в неволе, живая рыба становилась особенно нежной. "Тогда еще можно было, в Елисеевском". - Мама оживилась, вспоминая. "Кстати, а что праздновали?" - Маша вдруг подумала, что во всей этой череде не было дней рождения: ни папиных, ни маминых. "Ну, разные...- мама вспоминала неуверенно, - Первое мая, Седьмое ноября..." - "А почему не дни рождения?" - "Твой иногда отмечали. В их семье дни рождения как-то не принято, да, вообще, у них и праздники не очень-то отмечали. Это папа всегда хотел, не ради праздников, а так - чтобы собрать семью. Очень радовался, когда собирались вместе. Потом, после рождения Татки, я перестала, и все пошло на спад, все реже и реже, теперь только на похоронах". - "Почему после Татки?" - Маша подумала, что шумные праздники, действительно, остались в раннем детстве. "Бог с ним! Давняя история", - мама поморщилась. "Знаешь, что мне не нравится?" - Маша прислушалась. Панька, ползущая в ванную, шаркала за дверью. В одиночестве она сдавала на глазах. "В нашей семье слишком много давних историй. - Маша переждала шарканье. - Только потом почему-то оказывается, что все они совершенно свежие, прямо как живая рыба". "Я скрывала от родственников, что беременна Таткой, - мама заговорила, как будто приняла Машин довод, - плохо себя чувствовала, все время тошнило, но живот был аккуратненький, до семи месяцев незаметно. А потом после лета пришли Макс и Борис и сразу заметили. Знаешь, они поразились так, будто я - не от законного мужа, а нагуляла - в подворотне". - Мама покраснела. Невозможная мысль о подворотне залила ее щеки. Маша поняла и усмехнулась. "Ну вот, они сели, я подала обед, и они стали говорить, что второй ребенок - неприлично, в наше время никто не рожает, и все в этом духе. Ну, я послушала, а потом говорю, так что же прикажете, может, сделать аборт, а они молчат и жуют, а потом - дескать, можно и аборт, тогда я встала и говорю, убирайтесь из моего дома, явились учить меня всем кагалом! Чтобы духу не было!... Папа побежал за ними, потом долго не ходили, и потом, когда родилась Татка, не поздравляли. Папа очень страдал, потом как-то ушло, снова стали ходить, но праздников я больше не делала". "И как ты думаешь, почему?" - Маша спросила высокомерно, уверенная в том, что мама не знает ответа. "Они и с тобой-то смирились с трудом. Считали, что я отцу - не пара. Ты уже родилась, а они все мечтали, что он меня бросит. С двумя бросать труднее", - мама сказала горько. "Так и сказала, всем кагалом?" - Маша представила и засмеялась. "Перестань, ничего смешного", - тонким, беззащитным голосом. Сердце рванулось и замерло. "Ладно тебе! - Маша хлопнула по столу. - Что нам до них, у нас своя семья". Мама улыбнулась через силу. Тень Паньки, доживавшая свои дни, тихо шевелилась в ванной. 2 С праздничными разговорами накаркали: Наум умер через неделю. Тетя Циля едва успела уйти, когда он позвал ее, открыв глаза. Последние дни вообще не открывал, а теперь открыл, мама рассказывала, мутные. Она как раз стояла у кровати, вынимала баночку с морсом - еду он уже не глотал. Так бы и не расслышала, если бы отошла к раковине. Шевелит, Циля, Циля, а мама говорит, Циля ушла, скоро придет, это - я, Тоня, а он снова - Циля, Циля... "Знаешь, - чтобы не рвать отцу сердце, мама рассказывала одной Маше, - последние дни стал похож на папу, в молодости, знаешь, уши оттопыренные, волосы слиплись, тоже чуть-чуть рыжеватые. Я однажды даже обмолвилась: Миша, говорю, Миша, а потом испугалась, и говорю, Миша обещал прийти в воскресенье, повидаетесь, а ему уже все равно - не слышит. Эти больницы наши, я уж насмотрелась, раковых кладут - умирать..." - "А что делать?" - "Лечить, - мама отвечала неуверенно. - Когда-то я хотела стать врачом, хирургом". - Мамины щеки залил румянец, словно мечта, родившаяся в юности, проступила приливом крови. "Врачом? - Маша переспросила. - И что же не стала? Это какой год? - она прикинула. - Сорок девятый, пятидесятый... Тебя бы приняли". - "Да что ты! - мама махнула рукой. - Кто бы меня кормил? Мама в блокаду умерла, бабушка - старенькая, иди, говорит, работать, я и пошла - в булочную". - "Черт! Не в коней корм! Глупость!" - Маша чертыхнулась, но мама не поняла. "Глупость, конечно. Наверное, надо было - на вечерний, как-то совмещать, подсказать было некому..." Мечтательный румянец сошел со щек. "Ты стала бы отличным..." - Маша сказала тихо, словно застыдившись. Как бы то ни было, в этих делах мать - ни при чем. "Правда, правда! - мама откликнулась, загораясь. - Даже теперь, в больнице, я иногда думала об этом, мне кажется, я чувствую болезнь. Чувствовать - чувствую, но знаний нет". - "Вот и я тоже: чувствую, но не знаю". - Отгораживаясь от дядиной смерти, Маша снова думала о своем. "Расскажешь папе, что он тебя - за Цилю?" Мама покачала головой. "А, кстати, могла бы и не говорить, что ты - Тоня. Он-то все равно не различал", - Маша упрекнула. "Нет, - мама отклонила решительно, - он и так стал на папу похож, а тут еще - я. Плохая примета". - "Ага, - Маша подтвердила злым голосом, - а тут как раз бог Перун, глядь с небес, оно бы и запало". - "Все, что могла, я для них сделала". - Мама поднялась непреклонно. Отец уже знал. Днем кто-то из родственников позвонил на работу. Домой он вернулся серый. "Оставь отца", - мама шепнула сердито, не прощая дневной выходки. Отец заговорил сам, сказал, похоронами займутся Леня и Иосиф, хотели на Преображенское, но старого места нет, а новое - не дадут. "Преображенское, это - какое?" - улучив момент, когда мама вышла, Маша все-таки спросила. "Еврейское", - отец пояснил неохотно. Острая щетина, выбившаяся на щеках, старила. Он сидел, вздернув плечи, и глаза, смотревшие отрешенно, не видели дочери. Присев рядом, Маша думала о том, что глаза, глядящие на смерть, плохо различают живое. "Из нас всех Наум - самый младший", - он произнес, и глаза возвратились. В субботу поднялись рано: до Южного через весь город. Невзрачный львовский автобус подвез к самым воротам, и, выбравшись наружу, Маша оглядела окрестности. Сколько хватало глаз, лежало ровное пространство, свободное от деревьев и домов. Ворота, распахнутые настежь, открывали прямую дорогу, забранную по сторонам двумя приземистыми постройками, похожими на складские. У самых ворот люди жались стайками, и пассажиры, сошедшие с автобуса, растерянно бродили в поисках своих. Ветер, гулявший по полям, поддувал длинные полы. Запахнувшись, Маша пошла за родителями. Площадь, со всех сторон продуваемая ветром, походила на привокзальную. Где-то за воротами уже формировали составы, состоящие из маленьких детских вагонов. В каждом помещался один-единственный пассажир, которому сегодня, в день его торжественного отправления, дарили букеты цветов. Люди, хранившие молчание, глядели тусклыми глазами, и Маша, ловившая чужие взгляды, не различала лиц. Она попыталась вглядеться внимательнее, но лица были пустыми и одинаковыми, она подумала, неразличимыми. Окажись она одна, Маша не опознала бы родственников, рядом с которыми должна была встать у маленького вагона. Отец подходил к группе людей, тревожно озиравшихся по сторонам. Человек тридцать-сорок, они стояли поодаль. Кто-то, вышедший из ворот, направлялся к ним легкой, чуть скачущей походкой, и Маша узнала Иосифа. Люди, объединенные тревогой, повернули головы, и Маша опознала своих. "Да о чем ты говоришь! Конечно, на Южном лучше. По крайней мере, здесь могилы охраняют", - чей-то голос, звучавший неуверенно, говорил над самым ухом. "Охраняют? О чем они?... Какие глупости!" - Маша подумала раздраженно. Отец, обходивший провожавших, пожимал протянутые руки, и, следуя за ним глазами, Маша кивала родственникам. Многих она узнавала сразу, некоторых видела в первый раз, но на всякий случай все равно здоровалась, не полагаясь на память. Брат Леня неловко подошел сбоку, и, обернувшись на тихий голос, Маша закусила губу. Тоска, глядевшая из его глаз, была смертельной. "Давно не виделись", - он сказал и улыбнулся беспомощно, и эта улыбка полоснула по сердцу. "Сейчас мы пойдем в ритуальный зал, гроб уже там, я узнавал. Потом они дадут специальную тележку, на которой рабочие возят, а мы пойдем следом до самой могилы", - подойдя вплотную, Иосиф говорил, обращаясь ко всем. Не было ничего необычного в его спокойной распорядительной речи, но Маша, уже приготовясь идти, вдруг увидела: все они, пришедшие на похороны, не были совершенно уверены, куда их ведут. То есть нет, если бы каждого из них спросили - конечно, он ответил бы правильно, но то, что глядело из их глаз, было тоской подступающей смерти. В ворота самого тихого кладбища они вступали как в другие ворота, за которыми их лица сливались с сотнями тысяч других. "Господи!" Они шли послушно и доверчиво, потому что подозрение, выказанное перед лицом смерти, было смертельной провокацией, которую смерть не прощает. "Нет. Нет. Не я. Бежать", - стучало пулеметной очередью, но вслед за всеми, ступая обреченно, Маша двигалась к разверстым воротам, над которыми уже проступали огненные буквы. В эти ворота она вошла последней. Внутри, словно расчерченные по линейке, лежали ровные дорожки. Пыльную площадь, истоптанную множеством ног, опоясывали продолговатые клумбы. Голые тела, наползавшие друг на друга, покрывали черную цветочную землю. Совершенно ясно, как будто собственными глазами, Маша видела руки и ноги, вывернутые к небесам. Кто-то, поигрывая тростью, шел наперерез по прибитой пыли, и, понимая, что ворота за спиной заперты, Маша вытянулась в струнку и закрыла глаза. Живая, она стояла одна посреди площади, чувствуя острие трости, которая должна была упереться в ее грудь. Шаги прошаркали мимо, и, собравшись с силами, Маша открыла глаза. На площади не было ни души. Все, опередившие ее, успели войти в ритуальный зал, откуда лилась тихая траурная музыка. Продолговатые клумбы, разбитые по периметру, покрылись чахлыми бархатцами. Все было точь-в-точь как в крематории, поглотившем Панькину мать, и это воспоминание окончательно обуздало воображение. Она пошла твердыми шагами, уже не боясь глядеть на ворота. Рабочие, катившие тележку, возглавляли процессию. Тетя Циля, одетая в черное, медленно ступала за гробом. Две женщины вели ее под руки. Ленька, приотставший от матери, шел по обочине дорожки. Над полем, разграфленным могильными квадратами, дрожали прутики воткнутых деревьев. Серые, совершенно одинаковые раковины лежали по обеим сторонам, обозначая изголовья закопанных в землю гробов. Впереди, за границей последних захоронений открывался голый участок. Процессия остановилась. Пласты земли, вывернутые наружу, лежали у огромных кротовьих нор. Рабочие, взявшись с углов, подтащили телегу к краю. Крякнув, они подняли гроб и опустили на землю. Люди приблизились, осторожно ступая. Кротовья нора была полна до краев. Вода, поднявшаяся из глубины, лежала черным зеркалом. В эту воду рабочие готовились опустить. "Ой-ей-ей! Что же это?.." - кто-то из женщин всхлипнул едва слышно, и тетя Циля заплакала громко, отступая от ямы. "Как же так? Разве можно?" - Отец подходил к рабочим, разводя руками. Обойдя земельный холм, Маша подобралась ближе. Двое рабочих, опершись о черенки лопат, стояли перед отцом. Взмахивая рукой, он убеждал их в том, что вода - дело неслыханное, конечно, низкий участок, но можно ведь как-то откачать. Он говорил, волнуясь, но сдерживал себя, и все, стоявшие на краю могилы, дожидались с надеждой. Отцовский голос был ровным, но рука, то и дело вздрагивая, поднималась, касаясь лба. Высокие залысины, оголявшие лоб, покрывались испариной. Молодой рабочий, вонзив лопату на пол штыка, недовольно отошел в сторону. Стоя поодаль, он глядел себе под ноги. Старший слушал, не перебивая. "Всё?" - он перехватил лопату в левую руку. Отец кивнул. Кончиками пальцев он провел по виску. "Значит, так... - Лопата качалась изготовившейся тростью. - Или кладем и засыпаем, или уходим. Не нравится - ройте сами. У нас дел невпроворот". Улыбка, осклабившая губы, тлела презрением. Он обернулся к напарнику и стер ее с лица тыльной стороной ладони. "Документы у тебя?" - через головы замерших родственников Маша обращалась к Иосифу. Пошарив во внутреннем кармане, он вынул растерянно. "Ждите здесь". - Маша взяла и сунула в сумку, не глядя. Печатая шаг, она шла назад к привратным кладбищенским сараям. Дверь в контору была открыта. В первом помещении, украшенном металлическими венками, дожидались посетители. Очередь вела себя тихо. У двери в кабинет на единственном стуле сидела женщина, одетая в черное. Окинув взглядом, Маша рванула на себя дверную ручку и вошла. Хозяин, одетый в черную кожу, сидел за широким столом прямо напротив двери. Из-подо лба, выступавшего буграми, глядели тяжелые глаза. Дойдя до стола, Маша выложила документы. Пальцы, убранные кольцами, лениво потянулись к пачке. "Ну? - Он взглянул и отложил в сторону. - Могила оформлена, печати стоят. Можете хоронить". - "Там вода. Они собираются в воду. Это - нельзя", - собрав все силы, Маша говорила спокойно. "Низкий участок. Могилы роют с вечера. За ночь вода поднимается", - он объяснял природное явление. "Так хоронить нельзя. Сначала надо откачать". Он усмехнулся: "Я, что ли, пойду откачивать? Не желаете в воду, везите в крематорий, - глумливая могильная улыбка тронула рот. Палец, закованный в желтый металл, брезгливо отодвинул бумаги. - Все! Разговор окончен". Тяжелым взглядом он смотрел мимо, словно в комнате не было живых. Безотчетным жестом Маша подняла руку и коснулась лба. Скользнув по виску, пальцы коснулись верхней губы, и в нос ударил запах мерзлой земли. Перед этим могильщиком, закованным в золото, ее рука пахла так, как пальцы профессора, поднявшегося из лагерного грунта. Тошнотворный запах отдался в глубине под желудком, и, положив пальцы на горло, она заговорила. Кровь, ходившая под спудом, нашла выход: грязные слова, рожденные волчьей пастью, оскверняли губы, играли в звериных связках. Могильщик слушал внимательно. Тень, похожая на радость, подернула его лоб - легла на вздутые лобные бугры. Мертвые глаза сверкнули восхищением: девка, не пожелавшая хоронить в воду, говорила на правильном языке. Подтянув к себе коротким пальцем, он раскрыл могильные бумаги: "Участок шестнадцать. Там - сухая. Оформишь в конторе - распоряжусь", - широкий черный росчерк лег поперек. Обратно ехали на институтском автобусе. Сидя рядом с матерью, Маша глядела в окно. Время от времени она ловила на себе вопрошающий материнский взгляд, но отворачивалась, не желая входить в детали. Прожив жизнь с отцом, мать стала одной из них, и Маша не знала слов, способных объяснить ей сегодняшнее. Тетя Циля, сидевшая впереди, обернулась и кивнула благодарно. Маша вспомнила купленное клетчатое платье и подумала, что отдала долг. Им, не признавшим ее сестры, она должна была одно-единственное платье, украшенное красными пуговками. "Сейчас поедем на поминки, - мама склонилась к плечу, - вообще-то, поминки... у них не принято... - она шепнула едва слышно. - Боюсь, папа перенервничал, выпьет лишнего, - в первый раз мама делилась с ней как с равной. - Может быть, ты с ним поговоришь?" Маша подумала и кивнула. В квартире, куда они приехали, хозяйничали подруги тети Цили. Расставленные столы были накрыты. Тихим голосом попросив родных и гостей садиться, тетя Циля ушла к себе. "Циля совсем измучилась", - мама шепнула над ухом. Вспомнив, Маша пробралась к отцу. "Мама просила, чтобы ты - не очень-то..." - Она кивнула на череду бутылок. "Молодец. Ты - девка-гвоздь!" - Отец сказал, как говорил в Машином детстве. Теплая волна хлынула в сердце, и, справляясь с собой, Маша ответила: "Ладно тебе. Я же понимаю. Брат". Общий разговор не складывался. Выпив за землю, которая должна стать пухом, Маша поднялась и вышла в прихожую. Из кухни несло съестным густеющим паром. Пар покрывал стекла испариной. Даже здесь, в коридоре, было трудно дышать. Пощелкав рожками выключателей, она приоткрыла ближнюю дверь. На деревянной дощечке, положенной поперек ванны, сидел мужчина лет тридцати. Пробормотав извинения, Маша отступила. Он приподнялся и раскрыл ладонь: "Прошу, нисколько не помешали, скорее, наоборот". Глаза, глядевшие на Машу, были любопытствующими. "Неужели вы тоже - мой брат?" - она усмехнулась. Время от времени, давно привыкнув к тому, что в полку аргонавтов иногда прибывало, Маша знакомилась с приезжими братьями. "Надеюсь, что нет. Хотя, сегодня вы - главная героиня, - он продолжил без связи. - Скажу по секрету, все только о вас и говорят". Этот приезжим не был. Внятный ленинградский говор, изломанный легкой манерностью, звучал иронично. Отвечая, он сложил на груди вялые кисти, и тонкое продолговатое лицо усугубило сходство: его тотемом был кенгуру. "Своим беспримерным героизмом вы оттеснили в сторону покойного". - "И в какую сторону?" - Маша отвечала в тон. "Ну..." - он замешкался. "Меня зовут Мария", - убедившись в том, что он - травоядного племени, она опередила. "Начало - многообещающее. - Он улыбнулся. - Увы, не могу соответствовать, больше того, в известном смысле, иду поперек: Юлий". "И кем же вы мне приходитесь?" - Маша пожала плечами. Смысл его речей оставался туманным. "Чем дольше гляжу на вас, тем больше убеждаюсь: вы - наследная принцесса. Иначе как объяснить серьезность, с которой вы относитесь к вопросам крови? Извольте, я - сын Екатерины Абрамовны, ближайшей подруги тети Цили. Мать моя, урожденная Циппельбаум, позвана в ваше изысканное общество в качестве добровольной прислуги. Мне - ее отпрыску - тоже нашлось местечко, правда, не очень теплое. Меня использовали в качестве мерина", - шутливо вывернув голову, он обнажил длинные передние зубы. "Что-то я не заметила вас на кладбище, когда тащили телегу". - "О, - Юлий махнул рукой, - для кладбищ я не годен. Исключительно на продуктовых дистанциях. Чего не скажешь о вас. Кстати, сколько вы там заплатили?" - "А что, без денег не справиться?" - она спросила высокомерно. Это травоядное пыталось переступить черту. "Без денег? Увы... Есть такой грех. Но я, - верхняя губа дрогнула, - если б мог, перед вами я ответил бы за все грехи нашего многогрешного, но все еще богоспасаемого государства". В его словах крылась какая-то опасность: Маша уловила и насторожилась. Настороженность вырвалась хрипловатым кашлем. Она закрылась ладонью. "Хотите, принесу попить?" - Юлий предложил участливо. "Этим сукам я не платила". - Маша справилась с кашлем и произнесла спокойно и ясно, прямо в травоядные глаза. "Верю, ибо абсурдно, - он ответил совершенно серьезно. - Судить не мне, но героизм, я имею в виду кладбищенский подвиг, дался вам тяжело", - только теперь Юлий позволил себе усмехнуться. За дверью поднялись голоса. За тонкой стеной кто-то рассуждал уже громко и пьяно: "Надо было найти ход - положить на Преображенское". Маша поморщилась. "Вам не нравятся такие сборища?" - Юлий уловил гримаску. "Пойдемте, нехорошо, я думаю - меня хватились". - Она взялась за дверную ручку. "Как пожелайте", - он согласился покорно и вышел следом за Машей. В комнате стоял ровный гул. Присев на самый край, Маша прислушалась. Обсуждали текущие дела. Дядя Макс, раскрасневшийся от выпитого, рассказывал о земельных участках, которые распределял их завод. Кажется, открывались две возможности: Орехово и Малая Вишера. Доказывая преимущества, он отдавал предпочтение Орехову. Отец соглашался. Клара стояла за Вишеру. Тоскуя, Маша обвела глазами стол: тети Цили не было. "Странно, - она подумала, - умер их брат... Это - как я и Татка", - Маша представила и содрогнулась: случись такое, она не открыла бы рта. Осторожно ступая, Маша подошла к матери: "Может быть, мы пойдем? - она предложила нерешительно. - Наверное, тетя Циля устала". - "Надо посидеть, отец обидится", - мама ответила шепотом. Те, кого Иосиф прозвал аргонавтами, сидели за боковым столом. Братья, к которым Маша не испытывала родственных чувств. С каждым из них она поздоровалась еще на кладбище. "Странно, - она подумала, - если я умру, все они явятся на похороны..." Она поймала Ленькин взгляд. За их столом он сидел молча. Маша подошла и встала за Ленькиной спиной. "Ну, не знаю! Это ты здесь - ученый. А там, кто его знает? Неизвестно, как сложится..." - "Да ладно тебе! Всяко лучше, чем здесь". Господи, она подумала, даже на поминках... Женщины собирали тарелки. Маша вызвалась помочь. Обходя стол, она забирала грязные. На кухне, принимая стопку из рук, рыжеватая женщина улыбнулась: "Спасибо, Машенька. Вы - очень милая девочка, я на вас любуюсь. Меня зовут Екатерина Абрамовна". - "Урожденная Циппельбаум?" - Маша спросила и осеклась. "Как? О, Господи! Нет. Моя девичья фамилия Бешт", - женщина засмеялась, но, вспомнив про похороны, прикусила губу. "Давайте, я помою". - Краска, залившая щеки, заставила отвернуться к раковине. "Гляжу и не верю: принцесса крови в рядах прислуги. Истинная буржуазная революция". - Юлий стоял в дверях. "Ах, вот кто наплел про мою девичью фамилию! Машенька, не верьте ни единому слову, этот человек - врун и демагог", - рыжеватая женщина любовалась сыном. Ловко очистив уголок кухонного стола, она расставляла чашки: "Машенька, Юля, садитесь, попейте чаю! Там выпивают - не приткнешься". Он поймал Машин взгляд: "Не удивляйтесь. Так бывает, когда женщина не получает желаемого. С ранней юности моя мать мечтала о дочери, но родился я. Делать нечего, пришлось выкручиваться. Кстати, будьте осторожны, своего желания она так и не утолила, теперь вот и к вам приглядывается". - "Юлий, ты дурак!" - женщина отвечала с нежностью. "Вот это вы, маман, зря! Таких грубых слов эта девушка и не слыхивала". - Юлий присел к столу. Его губы шутили, но глаза хранили серьезность. "Вы, наверное, устали?" - отвернувшись от сына, Екатерина Абрамовна обращалась к Маше. "Да, шумно там, - Маша отвечала вежливо. - А потом, знаете, эти... - она помедлила, - разговоры..." Она имела в виду аргонавтов. "Что вы хотите: поминки. Где ж людям еще поговорить?" - Юлий вмешался в разговор. "Моя мама сказала, у евреев поминки - не принято", - Маша возразила с напором. "Так то ж у евре-ев..." - он протянул. Маша растерялась. "Я вас предупреждала. - Рыжеватая женщина подхватила пустой поднос: - Хотите слушать - слушайте. Что касается меня, возвращаюсь к своим прямым обязанностям". Проводив ее глазами, Маша отставила чашку: "А разве вы?..." - она понимала, что ведет себя глупо, но не смогла сдержаться. "...не еврей? - Юлий подхватил, помогая. - Еврей, да, в каком-то смысле. На Западе это называется этнический. Теперь уже не вспомню, кто-то из западных авторов писал: как только евреи отказываются от своих странных законов, уже во втором поколении они становятся христианами. Конечно, если поблизости есть христиане. Принимая эту точку отсчета, я - кажется, даже третье". "Вы хотите сказать, они тоже?.." - Маша кивнула на тонкую стену, пропускавшую громкие голоса. "Во всяком случае, не христиане. Боюсь, у западного мыслителя просто не хватило опыта, чтобы окончательно обобщить. Я же этот опыт имею, а потому думаю, что они - нормальные советские люди, и этим, слава богу, все сказано. Кстати, если христиан нет вовсе, второго поколения дожидаться не приходится. В известных условиях процесс начинается и заканчивается на первом". "Глупости, - Маша отрезала, - будь так, само государство... Но оно-то, как раз, ведет строжайший учет". - "Наше государство само - трость надломленная..." Он употребил это слово, и Маша вздрогнула. Тень того, кто шел по пыльной кладбищенской площади, целясь в ее грудь, мелькнула и угасла. Из высокомерия она не переспросила. "...Кроме того, наше государство, несмотря на все его строжайшие заверения, довольно замысловатый гибрид: мещанский интернационал, замешанный на первобытной мистике, которая абсолютизирует законы крови. Примечательное сочетание, взрывчатое, своего рода - порох. Хотя, если говорить в переносном смысле, пороха-то они как раз и не выдумали. По государству и граждане - наши с вами соотечественники. Впрочем, - он как будто опомнился, - пожалуйста, не обращайте внимания. Вы спрашивали: евреи ли те, кто собрался в соседней комнате? Отвечаю: возможно, среди них и встречаются евреи, но большая часть, увы..." - он развел руками. "Мещанский... первобытный... мистика..." То, о чем она догадывалась, он считал вопросом решенным, однако тон его речи будил раздражение. "Странно... - Маша начала, и голос ее звучал непримиримо. - На вашем месте я бы не стала... Я бы защищала своих..." - "Но я, собственно... Вы неверно понимаете... Я мог бы объяснить..." - Юлий заговорил торопливо, глотая концы фраз. "Не беспокойтесь. Меня это совсем не касается". - Она поднялась. Рыжеватая женщина вошла в кухню с подносом грязной посуды: " Машенька, вас ищет мама, но прежде, чем вы уйдете, я хотела бы взять с вас обещание. Вы должны обещать, что придете ко мне в гости..." - голосом она подчеркнула. Маша не глядела на Юлия. "Благодарю вас. Как-нибудь, обязательно", - она обращалась исключительно к матери. От родителей Маша приотстала. Они уже спустились во двор, когда Иосиф, весь день не глядевший в ее сторону, догнал на выходе из парадной. Придерживая дверь, брат улыбнулся: "Брось, Машка! Честное слово..." Он желал мира. "Что же ты один, без невесты?" - Маша ехидничала. "Знаешь, - Иосиф покачал головой, - твоя непримиримость... Можно подумать, тебе - лет пятнадцать. Самой уже пора - с женихом". Не придержав, Маша хлопнула дверью. Подвыпивший отец стоял в окружении родственников. "Ты не знаешь, - Маша обернулась к брату, - что за странное имя - Юлий?" Ехидство исчезло. Теперь она спрашивала совершенно серьезно. "Ничего странного, - глазами Иосиф искал своих родителей, - плод еврейской эмансипации. На самом деле Юлий - это Иуда". - "Я так и знала". - Забыв о похоронах, Маша засмеялась громко. © 2001 Журнальный зал в РЖ, "Русский журнал" | Адрес для писем: zhz@russ.ru По всем вопросам обращаться к Татьяне Тихоновой и Сергею Костырко | О проекте Журнальный зал | Звезда, 2005 N2 | ЕЛЕНА ЧИЖОВА. Преступница. Опубликовано в журнале: «Звезда» 2005, №2 ПОЭЗИЯ И ПРОЗА ЕЛЕНА ЧИЖОВА Преступница Роман. Окончание ЧАСТЬ II ГЛАВА 11 1 Двадцатисемилетний Юлий, весь день промыкавшись на подхвате, добрался домой к полуночи и, войдя в квартиру (мать осталась ночевать у подруги Цили), прошелся по пустым комнатам. Он унимал тягостное чувство. Ни в коем случае Юлий не желал признаться себе в том, что всеми силами души желает снять с себя обвинение, брошенное этой странной девушкой. Меряя комнаты шагами, Юлий предавался одиночеству, позволявшему продолжить разговор. Теперь, когда она не могла лишить его слова, Юлий давал объяснения во всей полноте. Дело не в том, что именно перед этой девушкой он должен был разрешить свои сомнения: их встреча была случайной, не имеющей продолжения. Она не догадывалась, что словами, произнесенными надменно, ударила в самое средостение, туда, где он чувствовал слабость. Именно поэтому, совсем не ради нее, Юлий не мог оставить ее слов без ответа. Ответ получался развернутым, но тягость не унималась. Не было ясности и спокойствия, на которых зиждется истинная правота. Он шагал и приводил все новые доводы, возвращавшие к давно прошедшим временам. Детские годы Юлия прошли в огромной профессорской квартире на улице Рубинштейна, второй дом от Невского. Изначально квартира принадлежала прадеду по отцовской линии, который передал ее своему сыну - деду Юлия - по наследству. Так говорили домашние, и это добавление, выделяемое особой интонацией, обозначало легкую иронию, с которой в семье относились к новому виду наследования, не замешанному на праве собственности. Прадед, уроженец Одессы, приехавший в столицу империи в конце 1870-х, купил ее на собственные деньги, заработанные коммерческими операциями. Исидор был купцом 1-й гильдии, человеком самостоятельным и знавшим, как устроена жизнь. Своего единственного сына Иуду он настойчиво двигал по коммерческой части, однако тот предпочел историко-филологическое поприще. К революции, которую выкрест Иуда Могилевский - подобно многим русским интеллигентам - приветствовал, он подошел в профессорском звании и с именем Юлий. Собственно, Юлий Исидорович стал тем европейски образованным евреем, который первым из почтенного рода Могилевских не преуменьшал, но и не преувеличивал своего еврейства. Большевистский лозунг интернационализма он воспринял как должное, воспитывая сына Самуила именно в этом духе. Система воспитания, принятая в доме, обходила стороной религиозные вопросы, сосредоточившись на знаниях светских. Исидор, умерший в начале тридцатых, до последних дней тосковал по коммерческим операциям. Схоронив старика, сын взялся за его бумаги и обнаружил записи, которые тот вел в толстых коленкоровых тетрадях. Не сумев разобраться сам, он призвал на помощь Самуила, и тот, сличая цифры и столбцы по годам, обнаружил тайную дедову страсть: основываясь на дореволюционных хозяйственных документах, Исидор продолжал записывать прибыли и убытки, которые могли бы случиться в действительности, не случись революции. На год его смерти мнимое состояние украшалось достойным количеством нулей. Блокаду семья пережила в Ленинграде, а Самуил, ушедший добровольцем, успел повоевать. Вернувшись, он не застал в живых мать, умершую от голода, но нашел отца живым и здоровым, склоненным над письменным столом. Однако время, проведенное на фронте, наложило на Самуила какой-то странный отпечаток. Устроившись на преподавательскую работу в Технологический, он начал просиживать по ночам, предаваясь тайной страсти: интернационалист Самуил изучал историю еврейского народа. Некоторые книги по этому вопросу чудом сохранились в обширной библиотеке, которую Исидор, сам не будучи книгочеем, собирал для сына и внука, пока пребывал в силах. К концу сороковых, когда Самуил подкопил знаний, большевистский бог, повелевший именовать евреев космополитами, наложил руку на многие профессорские жизни, однако Бог еврейский счел нужным пощадить Юлия Исидоровича и послал ему смерть от сердечного приступа, призвав к себе безболезненно и непостыдно, по крайней мере, для дальнейших судеб семьи. Молодой Юлий, дитя Победы, явился на свет в 1946 году. В майские победные дни любовь разгоралась светло и пламенно, так что счастливый дед, неотвратимо приближавшийся к космополитическому финалу, еще успел потетешкать единственного внука. Подробности советского разбора прошли мимо Юлькиных ушей. Звук его нежных ножек отдавался в тупичках огромной квартиры, пока родители, скрывшись на кухне, шепотом обсуждали передовые статьи центральных и местных газет. В этих обсуждениях Юлий Исидорович принимать участие отказывался, раз и навсегда заявив, что считает происходящее бессмысленным, но временным недоразумением. Его сын соглашался с первым определением, однако на второе косился весьма скептически. Жена Катя мужу не возражала. В то же самое время, когда Юлий Исидорович стоял на пороге смерти, Катины родители, жившие в общей квартире на Васильевском, шепотом горевали о том, что дело идет к высылке: разговоры злорадного свойства все чаще вспыхивали по коммунальным углам. В отличие от красавцев Могилевских, чьи отпрыски, поднимавшиеся на белых купеческих хлебах, вырастали высокими и ясноглазыми шатенами, отец и мать Кати были выходцами из Подолии, где нищая и убогая скученность разрешилась именно тем еврейским типом, над которым любили посмеяться русские писатели-классики. Сердце Катиного отца, Абрама Бешта, искренне радовавшееся тому, что дочь сумела устроить жизнь, выйдя замуж за человека обеспеченного, обливалось кровью при мысли, что эта жизнь будет в одночасье разрушена. Однако его предки, ярые противники гаскалы, еврейского просвещения, привыкшие во всем полагаться на чудодейственные силы праведников, нашептывали слова утешения и надежды. Предки же Могилевских на чудодейственность цадиков не полагались, что, в условиях нового советского единобожия, для их потомка закончилось плохо. Просвещение, на которое они давным-давно поставили, не сумело защитить Юлия Исидоровича, чего не скажешь о Кате и ее семействе: бессмертный советский бог сыграл в ящик самым чудесным образом, позволив маленькому Юлику остаться ленинградцем. Чем неуклоннее развивался социализм, тем прочнее укоренялись в сознании Самуила крамольные мысли об отъезде. Жена Екатерина отъездных настроений не разделяла. Как выяснилось, она, вообще, не разделяла духовных исканий мужа: со всею ясностью это обозначилось тогда, когда Самуил Юльевич встретил иногороднюю студентку, на которой женился, оставив семью. Первое время молодые мыкались по съемным комнатам, пока, родив дочь, бывшая студентка не настояла на размене профессорской площади. В результате Екатерина Абрамовна с сыном Юлием оказалась в малогабаритной квартире, от которой до улицы Рубинштейна было час с четвертью пути. Красный диплом переводчика и учителя немецкого языка сделал Юлия лицом почти свободной профессии: договоры с издательствами позволяли работать дома. Может быть, именно отсутствие конторы, куда нормальные люди ходят ежедневно, сказалось на отношениях с отцом. Заваленный переводческой работой, Юлий неделями не выходил из дома, и унылый вид новостроек, открывавшийся из нелепо-трехстворчатого окна, наполнял его душу роптаниями. Стены коробочного дома, которым совершенно не шли старинные фотографии, дышали холодом и унынием. Мало-помалу Юлий затосковал по-настоящему, и все реже появлялся в доме отца, получившего в результате размена настоящую квартиру на Пестеля. Первое время Самуил Юльевич позванивал часто, но холодок, все явственнее звучавший в голосе сына, обращал отца к подрастающей дочери. В последний раз он виделся с Юликом почти два года назад, когда, разобрав архив покойного Юлия Исидоровича, передал сыну некоторую часть бумаг. Среди набросков, посвященных вопросам сравнительного языкознания, Юлий обнаружил листки папиросной бумаги, исписанные каллиграфическим почерком. На листках значились даты, относящиеся к блокадному времени. Юлий ожидал рассуждений о холоде и голоде, однако, вчитываясь пристальнее, неожиданно понял, зачем его дед, обыкновенно пользовавшийся самой простой бумагой, на этот раз выбрал папиросную. Записи, не предназначенные ни для чьих глаз, велись таким образом, чтобы автор, почуяв опасность, мог мгновенно их уничтожить. Следя за дедовой мыслью, шедшей извилистыми путями, внук приходил к пониманию того, что сложилось в дедовом истощенном мозгу. В жуткой отрешенности блокадного города дед думал о новом языческом многобожии. Еще не выработав окончательного представления о том, кого или что можно считать новейшим верховником, Юлий Исидорович уже понимал, что к подножию трона, добиваясь прав на бессмертие, поднялись двое, чьи фигуры, если глядеть с земли, многим из смертных представляются божественными. Голодный профессор, топивший комнату обломками дубовой мебели, видел воюющий мир полем битвы двух обезумевших чудовищ. Он, никогда не веривший в Бога, слушал сводки с фронтов и убеждался в том, что милость взирающего на жертвы склоняется, похоже, на немецкую сторону, а значит, национальный принцип, положенный в основу жертвенного отбора, признается им выше и правильнее классового. Чем безысходнее становились вести, тем яснее в душе профессора складывалось понимание: советское чудовище, чье сердце накрепко связано с фашизмом узами ревности, должно осознать тщетность классовых усилий, предпринятых в предвоенные годы. Голодный мозг деда рождал пророческие картины, в которых, обратив свой взор на собственных евреев, советское чудовище перенимало национальные принципы соперника, а вместе с ними и немецкие военные удачи. Победное наступление советских войск, совпавшее со смертью жены, преломилось в сознании Юлия Исидоровича отчаянной надеждой на то, что его пророчества оказались ложными. Чудовищная цена, которой оплачивалась приближающаяся победа, позволяла предположить, что на этот раз советское чудовище обошлось собственными идейными силами, принеся привычную интернациональную гекатомбу. Судя по датам, выведенным на папиросных листках, дед прервал свой дневник незадолго до взятия Берлина. Вероятнее всего, именно тогда, дожидаясь возвращения сына, он заложил свои записи в рабочие бумаги и забыл о них. Никак иначе внук не объяснил бы того, что листки сохранились. Однако в конце сороковых, когда сын с невесткой все чаще переходили на шепот, дед должен был вспомнить и осознать свою пророческую правоту. Чудовище, ставшее божеством в результате Великой Победы, не отреклось от своего соперника, даже раздавленного в его собственном логове. Возможно, победитель затосковал по Тому, кто взирал с небес на кровавую битву, а может, проникся идеями побежденного, продлевая тем самым упоительную сладость победы. Много лет назад, когда Юлию исполнилось, кажется, восемнадцать, Самуил Юльевич попытался развернуть перед сыном логические построения, которые - вслед за Лобачевским, но в иной, исторической области - доказывали неминуемое пересечение параллельных прямых. Согласно этим построениям, вступавшим в противоречие с эвклидовыми законами социализма, фашизм и коммунизм - истинные исторические параллели - должны были пересечься в точке, которую отец называл национальным вопросом. Пожимая юношескими плечами, Юлий возражал в том смысле, что размах сталинской антисемитской кампании не шел ни в какое сравнение с печами Освенцима и Майданека. Теперь, перебирая эфемерные листки, попавшие в руки чуть ли не с того света, Юлий заново обдумывал отцовские резоны и блокадные прозрения деда. Выслушав оба свидетельства, он готов был поверить: две параллельные прямые - Германия и Россия, правопреемником которой был СССР, - пересеклись в историческом пространстве. Теперь Юлий решил действовать самостоятельно, используя подручные средства. Ближайшими были языки - немецкий и русский. Выкраивая время от переводов, он ездил в Публичку, где просиживал вечерами. Соединив дедовы прозрения и схематические выкладки отца, Юлий поставил перед собой следующую по сложности задачу: если прямые, называемые фашизмом и коммунизмом, действительно пересеклись, необходимо дать теоретическое обоснование того, что точкой их пересечения стал антисемитизм. Обратившись к умам первого ряда, составляющим славу и гордость европейской философии, Юлий пришел к выводу, что именно они, отвергшие церковное мракобесие, подвели прочные основы под шаткое здание средневековой юдофобии. Теперь уже трудно понять, какой личный фитиль воспламенял их мысли, однако, сняв с еврейского вопроса гнилые теологические путы, затягивающие удавку вечного искупления, немецкие философы свили новую. Почву подготовила протестантская чувствительность. Многие из тех, кто обращал взоры в еврейскую сторону, пришли к неутешительному выводу: давнее проклятие, тяготеющее над евреями, источает невыносимое зловоние. Однако дурной запах, источником которого была приверженность иудеев своим древним и странным законам, в глазах людей XVIII века еще не превращал евреев в нелюдей. Метаморфоза случилась позднее, с рождением новой науки - антропологии. Стремительно добившись успехов, она составила приятную обонянию иерархию, на вершине которой высился Прометей, имеющий черты белого европейца. Внизу, у подножия ползали негры и семиты. Казалось, человечество возвращается к прежним предрассудкам, однако поборники Просвещения вспомнили о протестантском гуманизме. Ход их рассуждений сводился к следующему: если народ, изначально проклятый природой, влачит жалкое существование, следовательно, его врожденные пороки неминуемо усугубляются. Это бросает тень на белых европейцев. Новый революционный лозунг: "Что сделал ты для улучшения еврея?" уже вставал с зарей Просвещения, но луч освобожденного разума высветил тупик: те, кто нуждался в улучшении, неожиданно уперлись как бараны. Выходом из тупика мог стать добровольный отказ от иудаизма, его решительная эвтаназия: этот путь обозначил Кант, постеснявшийся выкрикнуть привычное: "Смерть жидам!". Шопенгауэр, назвавший древний иудаизм каменным мешком, выразился мягче. Здесь в дискуссию вступили католические богословы. Для того чтобы освободить евреев от иудаизма, христианские мужи выработали стратегию, согласно которой следовало, во-первых, запретить традиционное платье, во-вторых, обычаи и религиозные обряды, но главное, выбросить из немецкого лексикона само слово еврей. Логика проста и понятна: слово, ставшее презираемым, не позволяет евреям обрести чувство чести, которое приравняло бы их к другим гражданам. Перелистывая немецкие страницы, исполненные призывов к ассимиляции, Юлий думал о своей семье, вставшей на этот путь по доброй воле. Двигаясь постепенно, он приходил к осознанию того, что внутренняя политика СССР - в ее отношении к евреям - уже прошла существенную долю указанного пути. Он думал о слове, изъятом из обращения, о том, что нет больше ни особого языка, ни странных обычаев и традиций. Еще одно поколение, и страх, гуляющий на одной шестой суши, выветрит еврейские имена... Теперь Юлий наконец сформулировал. Антисемитский апофеоз немецкой философии, остановленный советской победой, подхвачен идеологией победителей. Это означает, что мало-помалу, скрупулезно следуя за источником, наши идеологи доберутся до последнего и окончательного решения. Есть два пути, не пресекающие надежд на спасение. Первый - простой, а значит, подходящий для большинства: принять ассимиляцию, не мудрствуя, потому что в противном случае, о чем свидетельствует историческая логика немецкого антисемитизма, приходит черед аннигиляции. Необходимая простота селилась в выхолощенных мещанских душах, знать не знающих о том, что, оторвавшись от веры своих предков, они - на самом деле - идут по пути собственного спасения. "Если есть надежда - она в мещанах", - Юлий сформулировал, морщась. Второй путь представлялся более сложным. Он предназначался для тех, кто должен был ассимилироваться сознательно, то есть осознавая собственное метафизическое иудейство, вытравить из себя остатки исторической памяти. На этом смутном и тайном пути, по мнению Юлия, открывалось и собственное, и национальное спасение. Новое еврейство - развоплощенную метафизическую реальность - он видел бесплотным, похожим на жизнь в блокадном городе. Смутные прозрения требовали ясности. В течение многих месяцев Юлий пытался приблизиться к ней шаг за шагом, однако книги, к которым он обращался, подсовывали кривые зеркала. С каким-то гадостным и унылым постоянством они раскрывались на свидетельствах тех, кто - задолго до Юлия - пережил метафизику еврейства: прошел по этому пути и описал тернии. Двое, от чьих свидетельств он не мог отмахнуться, отстояли друг от друга более чем на век. "Весь стройный мираж Санкт-Петербурга был только сон, блистательный покров, накинутый над бездной, а кругом простирался хаос иудейства, незнакомый утробный мир, откуда я вышел, которого я боялся, о котором смутно догадывался и бежал, всегда бежал". Всегда, вырвавшееся из груди Осипа Мандельштама, означало дурную бесконечность: вечный ужас и вечную муку. Другое свидетельство вылилось из-под пера женщины: "У меня была странная фантазия: когда меня забросили в этот мир, неземное существо, провожавшее меня, вырезало в моем сердце слова: "Ты будешь необыкновенно чувствительна, ты сможешь видеть вещи, скрытые для других глаз, я не лишу тебя мыслей о вечности... Да, чуть не забыл: ты будешь еврейкой!" Ни на одну секунду я не забываю этот позор. Я пью его с водой, с воздухом, с каждым вздохом". Слова, написанные по-немецки рукой неизвестной Рахель Левин, добавляли бесконечности еще один мучительный штрих. Их Юлий прочел и перевел за несколько дней до того, как мать, в последнее время зачастившая к подруге, сообщила, что назавтра ей понадобится помощь. С некоторым неудовольствием, которому Юлий не позволил проявиться, он выслушал задание: по списку, составленному накануне, закупить продукты, вино и водку для послезавтрашних поминок. Только тут Юлий сообразил, что речь идет о Науме Шендеровиче, которого он помнил, но как-то неотчетливо: последние годы мать ходила по гостям одна. В детстве Юлий дружил с Ленькой; теперь эта семья проходила под рубрикой мамины знакомые. 2 Выполнив все, что от него ожидали, Юлий отговорился редакционными делами и на кладбище не поехал. На поминки он успел вовремя, за что получил благодарную улыбку матери, относящейся к таким вещам серьезно. Сочувственно пожав руку Леньке, чье лицо показалось осунувшимся и серым, он направился было на кухню, но, прислушавшись к разговору двух незнакомых женщин, которые только что вернулись с кладбища, узнал о героической истории. В ней фигурировала какая-то Мишина Маша, и, услышав сочетание, Юлий принял его за имя и фамилию. Этой девицей родственницы вроде бы восхищались, однако беседу закончили неопределенно: переглянувшись, дамы сошлись на том, что Маша пошла в мать. Юлий пожал плечами и отступил в комнату, но в первом же разговоре, долетевшем до его слуха, Мишина Маша возникла снова. Смешавшись с группой Ленькиных родственников, ни одного из которых он не знал в лицо, Юлий разобрал детали: обсуждалась первоначальная могила, до краев заполненная водою, куда должны были опустить гроб. С ужасом вспоминая могильщиков, не пожелавших разделить чувств родных и знакомых, все удивлялись решимости Мишиной дочери, которая ринулась в контору и в одиночку управилась с местным начальством. Новая странность, которую Юлий отметил про себя, заключалась в том, что никто из собравшихся не задался простейшим вопросом: как она это сделала? Прислушиваясь уже заинтересованно, Юлий сообразил, что странности нет ни малейшей: всех занимал не способ решения задачи, а сам факт проявленной решимости. Девушка лет двадцати вошла в комнату. Разговор сник, и Юлий понял - эта девица и есть героиня. Взгляд остановился на ее лице, и что-то невнятное пришло в голову: как та-та-та среди вороньей стаи...Так и не вспомнив строчки, Юлий перевел глаза, и мысль, привыкшая к одиночеству, потребовала уединенности: протиснувшись боком, он направился в ванную комнату, где погрузился в размышления. Кладбищенская сказка, которую он сегодня услышал, легко вписывалась в его логику. Живо он представлял себе жалкую группу, стоявшую над водяной могилой, и тех, кто, нелепо волнуясь, пытался урезонить могильщиков. С точки зрения спасительной теории, их лица, достойные презрения, представлялись Юлию совершенно подходящими. Именно с такими лицами, знать не знающими непокорства, можно было стать правильными и своими в этом первобытнообщинном государстве. Недоумение, которое Юлий силился разрешить, сводилось к следующему: зачем она, совсем не похожая на них, взялась их защищать? Свет, заливавший ванную комнату, погас и вспыхнул. Дверь открылась. Девушка вошла и сделала шаг назад. Два чувства боролись в Юлии: глаза желали смотреть, но взгляд отступал испуганно. Он принудил себя улыбнуться, и гримаска помогла справиться. Юлий приподнялся, приглашая вступить в его владения - временные и ограниченные. Кажется, любопытство пересилило, по крайней мере, тон, которым Юлий заговорил, был почти ровным. Волнение сказывалось лишь в тщательности, с которой он следил за голосом, а поэтому фразы вылетали помимо воли - сами собой, машинально. Его рассмешило предположение, что ей он может быть братом, и волнение окончательно улеглось. Обыкновенно Юлий не робел перед женщинами, умея находить с ними тот живой язык, который сам по себе определяет половину победы. Вторая половина, однако, давалась сложнее. Женщины, откликавшиеся с живостью, любили поговорить. Для короткой любовной истории эта черта не могла быть помехой, но с замиранием сердца, с которым почти свыкся, Юлий дожидался времени, когда избранница, поборов первую сдержанность, поведет себя естественно. С этого рубежа начинались дни, приближающие разрыв, потому что естественность неизбежно разрешалась словцом или фразой, через которые Юлий не мог перешагнуть. В этом отношении девушки были изобретательны. Каждая умела выбрать момент, чтобы, подкараулив его душу, расслабленную порывом нежности, повернуть разговор в ту невыносимую сторону, где открывалась житейская пошлость. Кокетливо наморщив лобик, они произносили нечто, раз и навсегда прибивавшее его любовный пыл. Потом Юлий вежливо отвечал на звонки, дожидаясь, пока временная избранница, рассердившись наконец ни на шутку, найдет себе менее притязательного любовника. Зная за собой эту черту, Юлий и сам не мог объяснить, почему, ровный и терпимый в дружеском общении, он становился непреклонным и злопамятным, когда дело касалось любви. В девушке, стоявшей в узком пространстве чужой ванной комнаты, Юлий не угадывал естественности. Не то чтобы она вела себя скованно, но выражение лица, неуловимо менявшееся от слова к слову, убеждало в том, что, отвечая, она разговаривает не о любви. Опыт же Юлия говорил о том, что женщины, соглашаясь вступить в диалог, всегда, о чем бы ни заходила речь, взвешивают на чашах весов два всеобъемлющих слова: да и нет. Одно из них перевешивало неизбежно. Наступал миг, когда волна, исходящая от тяжелой чаши, добегала до его глаз, и все вспыхивало или гасло ответно, побуждая откликнуться или отступить. Он прислушивался к ней, но неизбежного мига не наступало, и еще не ведая, что творит, Юлий вспыхнул сам собою: безотказное высокомерие, встающее на защиту, осведомилось о сумме, которой оценивалось ее кладбищенское геройство. Ответ поразил его. Всей капризной любовной переборчивости ему не хватило бы на то, чтобы отрезать как она - грубо и точно, когда речь зашла о них. Юлий повторил ее слова и остановился. Красноречие иссякло: он высказал все, что мог. Жаль, что она не слышала: теперь он отдавал себе отчет в том, что говорил для нее. О блокадных прозрениях деда, об отцовских математических построениях, о собственных прельстительных выводах. Себя Юлий не обманывал: она слушала, не прерывая, но в глазах, следивших за ним, стояло холодное презрение. И, выслушав все объяснения, она презирала его за то, что он не желал защищать своих. ГЛАВА 12 1 Просыпаясь среди ночи, Самуил Юльевич все чаще думал о том, что совершил непоправимую ошибку. Разрыв с семьей, который дался сравнительно легко, годы спустя словно бы ускорил развитие болезни. Это было тем более необъяснимым, что новую семью, жену Виолетту и дочь Риточку, он любил нежно, в особенности дочь, чрезмерные чувства к которой стеснительно называл стариковскими. В отличие от сына, чьего детства он почти не помнил, семилетняя Маргаритка была резвым созданием, превращавшим вечернюю жизнь отца в череду веселых затей. Однако вслед за вечером приходила ночь, и тоска, тупая и беспросветная, мозжила голову. Стараясь не потревожить жену, Самуил вставал осторожно и, скрывшись в маленькой комнате, которую по привычке, оставшейся от прежней квартиры, называл кабинетом, раскладывал старые записи. Первые, содержание которых Самуил Юльевич помнил наизусть, восходили к послевоенным временам. Тогда он был молодым человеком, полным воспоминаний о войне, и почерк его оставался доверчивым. Никак иначе Самуил Юльевич не определил бы ровные и крупные буквы, покрывавшие разрозненные листы. Этим почерком он записывал случаи армейского антисемитизма. До войны Самуил не относился к этому явлению серьезно. В его представлениях антисемитизм располагался среди пережитков. Компанию ему составляли буржуи, нэпманы и священники всех мастей. Самуил понимал: это - вопрос времени, и оно возьмет свое. Очаги сопротивления, с которыми он, случалось, сталкивался, посрамлялись ясной государственной политикой - интернациональной в своей основе. Сам он, естественно, был интернационалистом и по молодости лет пребывал в убеждении, что взгляды, которые он считает правильными, разделяют все нормальные люди. Попав в армию, Самуил вскорости обнаружил, что нормальные люди, на чьи принципы он привык полагаться, живут в основном в Ленинграде. Потом многое забылось, но случай с немецкими листовками почему-то остался в памяти. Тогда они вошли в белорусскую деревню. Местные жители, кто остался в живых, выползали на божий свет из подвалов. Дед, как он теперь представлял себе, лет пятидесяти, стоял за шатким забором, приглядываясь к солдатам. Недавно вышедшие из боя, они были злыми и грязными. Солдаты собрались небольшой группой, и осмелевший дед подошел поближе. Ветер, наскоро шаривший по дворам, пригнал к забору желтоватые листки. Нагнувшись, дед поднял и протянул солдатам. Видимо, он знал, что содержалось в разбросанных с неба бумажках, потому что кривился заискивающе, видимо, веря, что листки облегчат разговор. Солдаты читали напечатанное, и, взяв листок в свою очередь, Самуил пробежал и поднял глаза. Ни один из тех, с кем он только что вышел из боя, не возразил против того, о чем шипели жирные немецкие слова. Все кивали понимающе и не прятали глаз, и в первый раз за всю свою жизнь Самуил Юльевич почувствовал себя загнанным зверем, живущим на земле из милости. Вечером, поборов себя, он заговорил об этом случае со Степаном, с которым они были вроде поближе, и, покривившись, Степан ответил, что немцы, понятно, сволочи, но тут они, может, и правы: "Не, Саня, я не про тебя, но вообще-то ваша нация - вредная, себе на уме, мимо рта не пронесет". Степана призвали с Украины. Он погиб через две недели, и, глядя на тело, уже принадлежащее похоронной команде, Самуил не чувствовал жалости. Время, наступившее по смерти отца, изменило его почерк. Логические построения, относившиеся к середине пятидесятых, ложились на бумагу островатыми буквами, изобличавшими крепнущую тревогу. Странность, которую Самуил Юльевич заметил совсем недавно, заключалась в том, что в этих записях отсутствовало самое главное - то, что втайне мучило его после отцовской смерти и поднялось теперь, на склоне лет, как забродившая в жилах отрава. В том, что когда-то он был отравлен, Самуил Юльевич не сомневался - все, случившееся после, не объяснялось ничем иным. Вспоминая дело врачей-отравителей, подробностями которого полнились передовые столбцы тогдашних газет, он думал о том, что по иронии судьбы, подло играющей в перевертыши, кремлевскому яду, состряпанному впопыхах, понадобилось несколько десятилетий, чтобы выходиться в его еврейской крови. Яд замедленного действия, грядущую разрушительную силу которого ни он, ни кто другой не мог угадать заранее, в те годы казался чем-то вроде прививки. Штамм смертельной болезни, ослабленный в лабораторных условиях до той степени, когда его ближайшие и видимые последствия кажутся исчерпанными, на самом деле только прикинулся слабым. Сила штамма явила себя в том, что смерть отца показалась естественной. Неестественной выглядела другая смерть, оплаканная миллионами. Его анализы мочи и крови передавали как сводки с фронтов, но люди - толпа, которую нельзя вообразить, - не могли поверить, что умерший подвластен земным законам. Эта смерть повернула колесо истории, и в новые времена, главным персонажем которых стал коренастый и лысоватый человечек, Самуил Юльевич вступил вместе со всеми. Недоверчиво приглядываясь к переменам, - чувство, знакомое по книгам, посвященным российской истории, - он не мог не отдать должного усилиям кремлевского коротышки, переписавшего несвободу на свой, сравнительно веселый, лад. Вечная мерзлота, сковавшая послевоенную жизнь, оттаивала робко и медленно, но в лужах, косо отражавших солнце, плавали обрывки старых газет. Осторожно обходя проталины, Самуил приветствовал разгорающийся день, но что-то, пришедшее в мир из газет, никак не желало размякнуть. То ли мир сузился до пределов белорусской деревни, то ли деревня разрослась до размеров мира, но Самуил, прислушиваясь к хору новой несвободы, явственно слышал голос убитого Степана. Похоронная команда, прибравшая главное тело, не развеяла по ветру пепла отравленных слов. Всюду, куда глядел Самуил, его встречали глаза, затянутые холодными бельмами. Глаза говорили о том, что он, стоявший перед ними, - изгой. Каждый поход в военкомат, о котором в прежние времена он позабыл бы тотчас же, оборачивался мучительным унижением, терзавшим сердце. До сих пор, хотя прошли десятилетия, он помнил всех недоверчивых капитанов: "Воева-али?", и короткая усмешка, безобразившая арийский рот. Прежнее естество, прошедшее военными дорогами, поднималось яростным воем - бить, но голос отравленной крови шуршал змеей за ушами, сводил коченеющие руки позорным бессилием. Мало-помалу, отступая шаг за шагом, он сдал врагу все, что было отвоевано поколениями его предков. Именно тогда, окончательно осознав их победу и свое поражение, Самуил задумал уехать прочь с опоганенной земли. В те времена его мечты не имели почвы, однако внешне он, кажется, воспрянул. Мысли о стране, которую Самуил учился называть своей исторической родиной, занимали его воображение. Ему нравились слова, слетавшие с нежных дикторских уст, сам выговор которых отличался от тех, что звучали по телевизору. Эта страна была по-библейски воинственной, и, внимательно следя за ее сражениями, Самуил аккуратно наносил на контурную карту высоты и сектора. Это занятие возвращало его душу в военные дни, когда она еще не была растоптана. Всем сердцем он сражался на стороне израильтян, потому что осознавал: горстка людей, окруженных враждебным миром, борется, в том числе, и за его честь. В эти дни его почерк стал командирским. Блистательная победа Израиля стала и его триумфом. Он услышал о ней среди ночи, и, одевшись наскоро, вышел в темную улицу. Невский был пуст. Он шел в сторону Адмиралтейства, и то, что рисовало его воображение, прочерчивало беззвездное небо ликующими хвостами ракет. Самуил чувствовал себя так, словно только что вернулся с войны, принеся окончательную победу. Этой победой он желал поделиться с другими. Не миллионы, которых не вообразить, хотя бы несколько сотен униженных. Теперь они тоже должны были воспрянуть. Человек, идущий наперерез, вступил под свет фонаря. Еще не встретившись глазами, Самуил Юльевич смертельно испугался: сейчас все откроется, потому что ночной прохожий, попавшийся навстречу, различит сияние, льющееся из его глаз. Глаза сошлись, и залп небесной силы осветил ликующее единство, словно сердца, зачехленные наглухо, жахнули одновременно изо всех победных стволов. Привыкшие отступать по склизким, послевоенным дорогам, в эту долю секунды они повернулись лицом к врагу. Два человека стояли под фонарем, не решаясь поздравить друг друга, и разошлись в разные стороны, так и не обмолвившись словом. Об этой встрече он не рассказал никому. При дневном свете история казалась иллюзорной, но, множество раз проходя мимо памятного фонаря, Самуил Юльевич осторожно озирался, как будто надеясь застать того, кто должен был, проходя мимо, так же, как и он, надеяться на встречу. К планам мужа Екатерина Абрамовна относилась равнодушно. С практической точки зрения она, конечно, была права, но Самуил Юльевич ни за что не хотел смиряться. Нежные дикторские голоса, чей русский, приправленный помехами, звучал родней родного, манили его непредставимыми картинами, каждая из которых могла бы стать его новой жизнью. Миллионы людей, с которыми он разминулся под тем фонарем, дожидались его на берегу Мертвого моря. Все кончилось неожиданно и счастливо, когда однажды, войдя в аудиторию, Самуил Юльевич увидел милое девичье лицо. На первый взгляд оно было простоватым, но, выйдя к доске, она заговорила тем особенным голосом, каким разговаривают девушки, перешибающие все обыденные глушилки. Не прошло и двух месяцев, как все разочарования воплотились в жене, не знавшей, что ответить. В Виолеттиных ответах Самуил Юльевич не нуждался. Жизнь, свернувшая с проторенного пути, казалось, началась заново. В каком-то смысле, Самуил Юльевич был рад тому, что новая жена потребовала размена. Дедовская квартира действовала на него как камень, тянущий ко дну. Чуждый всяческой мистике, он объяснял свою зависимость свойством памяти, обжившей ограниченное пространство. Пространство квартиры на Рубинштейна воплощало выбор прадеда, первым приехавшего в Петербург и осуществившего мечту многих поколений. Этим переездом прадед вычерпал запас семейных нерастраченных сил. Все, кто жил в этой квартире после, двигались в фарватере свершившегося выбора. Щедрая дедова лепта, украшенная иллюзорными нулями, осуществившееся призвание отца, умершего своей, но все-таки не естественной смертью, - все случалось помимо их воли, скованной внешними обстоятельствами. Из этих пут Самуил надеялся выбраться. К поставленной задаче он отнесся серьезно - по-военному. Первым рекогносцировочным шагом стал размен, которым он занялся истово, словно рассматривая предлагаемые варианты, распутывал веревки, которыми был привязан к столбу. Предпринятое удалось, и десять счастливых лет он растирал затекшие члены, мечтая о следующем решительном шаге. Ежевечерне он приникал ухом к воющему приемнику, слушая сводки новостей. Последнее время в них угадывалось что-то новое. Обдумывая и сопоставляя, Самуил Юльевич приходил к выводу: тонкие отъездные ручейки грозятся стать полноводными реками. Казалось бы, его решимость должна была воспрянуть, но, прислушавшись к себе внимательно, Самуил Юльевич понял, что разрывом с прежней семьей подорвал остаток сил. Их хватило ровно на то, чтобы разменять старую квартиру и наладить жизнь в новой. Он сознавал, что возможности упущены, и жизнь, увенчанная двумя победами разных армий, каждая из которых стала для него и своей, и чужой, тронулась вниз по склону. У подножия дожидались старческие немощи и тот неминуемый отъезд, который кажется естественным только со стороны. Однако именно теперь, похоронив мечты об Израиле, Самуил Юльевич неожиданно нашел новое увлечение, о котором не стал говорить жене. Не без оснований Самуил Юльевич полагал, что этого практичная Виолетта не поймет. Новое дело не спасало от горьких мыслей. Самуил Юльевич думал о том, что народ, плечом к плечу с которым ему привелось сражаться, знал подлинную правду о своем сгинувшем вожде. Не было такой смерти, с которой - и зарытый в землю - этот вождь не сумел бы справиться. Однажды он проснулся среди ночи от страшного колотья в груди и, хватаясь за ребра, болью расходящиеся в стороны, понял, что любая смерть, которая найдет его на этой земле, никогда не станет естественной. Она явится, выследив его по запаху, который источает еврейская кровь, отравленная ядом бессмертного кремлевского змея. Где-то в яйце, спрятанном в соленых глубинах Мертвого моря, лежала игла, зовущаяся змеевой смертью, но не было на свете армии, способной это море вычерпать. Теряя сознание, он видел иголочное острие, занесенное над его жилой, и из последних сил сжался изнутри, чтобы отравители, присланные змеем, не сумели впрыснуть в его кровь последнюю смертную дозу. Бригада, вызванная Виолеттой, определила обширный инфаркт, и опытный врач, легко вошедший в вену, несколько раз снимал с иглы наполненный шприц и приглядывался, поднося к свету, потому что жидкость, которая могла спасти, никак не проходила в отверстие, словно забитое сгустком свернувшейся крови. 2 Вопреки неутешительным прогнозам, первое время срывавшимся с уст врачей, отец медленно шел на поправку. С той самой ночи, когда Юлий, спросонок схвативший трубку, услышал Виолеттин срывающийся голос, прошло больше месяца. Приехав в больницу наутро, он ожидал непоправимых, чугунных слов, но жена отца встретила его усталым взглядом, в котором теплилась надежда. В этот день она, вообще, проявила чудеса организованности, достойные восхищения. Казалось, ее голос сорвался лишь однажды, когда, оформив бумаги в приемном покое, Виолетта вышла в ночной вестибюль, и дежурная лампочка, обливавшая грязную стену, плеснула больничным светом прямо в глаза. Из вестибюля, нащупав в кармане случайную двушку, она позвонила туда, куда прежде никогда не звонила. Растерянность пасынка, бормотавшего в трубку, привела ее в отчаяние. Тщетно Виолетта пыталась втолковать самое нужное - то, что требовалось сделать к утру, но голос, повторявший за нею, звучал совершенно беспомощно. Бросив на рычаг смертельно напуганную трубку, она села на длинную скамью и принялась думать. Думала Виолетта недолго, но точный и дельный план сложился пункт за пунктом. Возвратившись домой, она сделала междугородный звонок, потому что Маргаритка нуждалась в присмотре, а Виолетта не могла разорваться. Железной рукой она пресекла материнские причитания и рассчитала время, которое потребуется для того, чтобы доехать до вокзала и взять билет на ближайший поезд. В Ленинград он прибудет к вечеру следующего дня. Ранним утром, позвонив в соседскую дверь без стеснения, она договорилась со старушкой-соседкой и успела зайти в аптеку, открывшуюся в девять. Тут только Виолетта сообразила, что в кошельке мало денег, а значит, нечем будет платить нянечкам, сестрам и врачам. Развернувшись, одна добежала до дома и, сунув в лифчик несколько крупных бумажек, аккуратно сложила пятерки и трешки в боковой карман сумочки. Относительно нянечек и сестер Виолетта ни капли не волновалась. Эти брали охотно и легко, но, главное, им она не боялась дать, потому что чувствовала себя ровней. Многие из них, как и она, были приезжими. Если и попадались ленинградки, на Виолеттиных весах место их рождения уравновешивалось ее высшим образованием, которого у них не было. Доктора же, работавшие в больнице, в сравнении с ней, были белой костью. Здесь надо было что-то придумать, потому что врачи, в руках которых теплилась жизнь мужа, не станут брать из ее рук. Мысль о пасынке Виолетта отставила. Для этого его руки годились еще меньше. Так ничего и не надумав, она вбежала в вестибюль. Сунув рубль бабке-гардеробщице, закрывшей глаза на неприемные часы, Виолетта справилась в регистратуре и, узнав номер отделения, побежала вверх по лестнице. К палате она подошла с замирающим сердцем. Плоское, раздавленное лицо сливалось с беловатой подушкой. Приблизившись, Виолетта уловила неверное дыхание и едва заметное биение шейной жилы. Убедившись в том, что за ночь не случилось худшего, она приказала себе успокоиться и собраться. В больницу попадают многие, и родственники, не теряющие головы, всегда что-то делают. Что делать ей, Виолетта не знала. Ни разу в жизни ей не доводилось бывать в реанимации. В больнице она лежала лишь однажды: в памяти всплыла веселая палата, в которой недавние роженицы болтали о том о сем, коротая дни. Другая, куда Виолетта никогда не входила, располагалась в дальнем тупичке коридора. Туда не возили детских тележек, но женщины, лежавшие за той дверью, выходили время от времени и шли вдоль стены. Мимо веселых палат, живших новыми хлопотами, они двигались медленно, глядя в землю, и те, кто попадался им навстречу, испуганно уступали дорогу. Виолетта вспомнила, как однажды, едва не столкнувшись, шарахнулась в сторону: если коснуться мертвородившей, можно навредить и себе, и младенцу. Тут, опомнившись, Виолетта ругнула себя: об этих, родивших трупики, сейчас опасно думать. Изгоняя дурное воспоминание, она поправила одеяло и принялась думать о матери, которая теперь - если сделала все, как сказано, - уже сидела в поезде. Эта мысль вывела на ровную дорожку, и память наткнулась на правильное. Вдруг Виолетта вспомнила, как когда-то, много лет назад, мамину сестру увезли в больницу, и мама отправилась навещать, прихватив с собой тряпку, ведро и веник. Соседская баба Люба, на которую мама оставляла Виолетту, подняла ее на смех, дескать, нормальные люди к больным - с гостинцем, а ты - с тряпками, как на поденную. А мама ответила, что гостинец купит потом, когда сестра пойдет на поправку, а теперь надо помочь делом: нянек не хватает, не врачу же, ученому, волохаться с тряпкой по углам. Облизнув сухие губы, Виолетта направилась к раковине. Там стояло ведро, но тряпки не было. Окинув взглядом пустую заправленную кровать, она подумала было о простыне, но не решилась тронуть казенного. Вместо этого Виолетта стянула через голову свитер и сняла с себя блузку. Блузка была новая, но, оглянувшись на запястье, пронзенное иглой, Виолетта отвернула краны и, наполнив почти до краев, поволокла в дальний угол. До порога она добралась как раз к приходу няньки. "Отец, что ли?" - стоя в дверях, нянька поинтересовалась сочувственно. "Нет", - тыльной стороной ладони Виолетта утерла лоб. "Ага, то-то я смотрю, ты - беленькая, а он - чернявенький". Удивляясь, Виолетта глядела на русую голову мужа. "Врачи-то скоро придут?" - наконец сообразив, о чем говорит старуха, Виолетта перевела разговор. "Известно когда, когда на обход пойдут, - нянька объясняла словоохотливо. - А ты, раз уж тут, в тумбочках помой и прибери: вчера двоих перевели в общую. Что испортилось - на помойку, или сама чего съешь, раковина вон немытая, а я покамест - туалеты", - распорядившись привычно, она неохотно взялась за ведро, может быть, надеясь, что родственница вызовется помыть и туалеты. Покончив с тумбочками, Виолетта села на стул дожидаться обхода. На мужа, лежавшего неподвижно, она косилась с опаской. Темный линолеум блестел. Оглядывая испорченную блузку, приткнутую под раковину, она решала, стоит ли сунуть няньке, или с нее довольно и так. Счет деньгам Виолетта знала с детства. Даже тогда, когда был жив отец, мать выгадывала непрестанно, считая и пересчитывая копейки. В ее голове словно бы работал конторский арифмометр, и щелкающий звук крутящихся дисков перебивал звуки внешнего мира. Еще девочкой Виолетта удивлялась: считая, мать безотчетно шевелила губами, и если кто-то обращался к ней в это время, отвечала слишком громким голосом, как будто перекрикивала стук арифмометра. Когда-то давно Виолетта обещала себе никогда не становиться такой, как мать, но, повзрослев, замечала в себе материнские привычки, с которыми старалась бороться. Теперь, отмыв пол, она снова вернулась к ленинградским мыслям, и мысли эти были безрадостными. Город, в который она приехала, так и не стал для нее родным. Друзья мужа, первое время приходившие в гости, глядели на нее не то чтобы презрительно - настороженно. В их обществе ей всегда казалось, что каждый из них дожидается, когда она произнесет заведомую глупость, чтобы мгновенно это отметить, многозначительно переглянувшись. Веселая и разговорчивая с рождения, Виолетта в их присутствии все больше помалкивала. Сколько раз она уговаривала себя не робеть, но тон, который они брали, звучал непонятно и насмешливо. Этот тон Виолетта хотела, но не могла перенять. С нянечкой, говорившей про чернявенького, она чувствовала себя легко, но в то же время стыдилась этой легкости, потому что нянька была темной дурой, к тому же нахальной и неблагодарной. Прервав неприятные раздумья, Виолетта прислушалась к неровному дыханию и, не уловив изменений, отправилась на пост - знакомиться с сестрой. Молодая девица сидела за столом в тупичке. Лампочка, бросавшая ровный желтый круг, высвечивала крашеные волосы. У корней они успели отрасти. Кажется, сестра дремала, по крайней мере, расслышав Виолеттины шаги, она испуганно вскинулась: "Господи! Чего крадешься? Напугала". С сестрой они были одних лет. Обрадовавшись легкому "ты" (не хватало еще выкать с крашеной дурой), Виолетта спросила про мужа. "Как ты говоришь, Могилевский? Ну и фамильица, для нашего отделения - как специально..." - Сестра полистала толстую тетрадь и покосилась на вопрошающую: "Муж, говоришь? Что, и дети есть?" - "Дочка", - Виолетта ответила тихо. "Вообще, ты молодец, вовремя привезла. Вчера говорили, еще бы полчаса... Считай, спасла. Приезжая, небось?" Виолетта знала, что выгоднее подтвердить, но, выслушав речи лохматой девицы, ответила высокомерно: "Ленинградка". - "А чего ж за старого пошла? - сестра взбила крашеные волосы. - Теперь вот мыкайся всю жизнь - с инвалидом". - "Ничего, зато - богатый, - щелкнув сумочкой, Виолетта нащупала бумажку. - На вот, всю ночь, небось, не спала. Тебе - за труды". - "Спасибо, конечно, - девица хихикнула благодарно, - труды мои там - в ординаторской". Виолетта оглянулась недоуменно. "Слушай, можно я ночью подежурю? Мало ли... Подать, принести..." -"Чего, тоже в ординаторскую потянуло, от старого-то муженька?" - девица подмигнула весело. Только теперь Виолетта заметила, что девица выпившая. "Ладно, вот придет Верка, сменщица, я ей тебя покажу. Она уж скоро заступает - на сутки. Ты иди пока, побудь в палате". Разговор с сестрой показался странным, но, вспомнив про Юлика, который должен был подойти к одиннадцати, Виолетта заспешила в вестибюль. "Ну, как?" - Юлий спрашивал упавшим голосом. "Ничего", - после разговора с сестрой она ответила неуверенно. Отвлекаясь от неприятных мыслей, она заговорила о состоянии его отца, подробно описывая, каким нашла его поутру. "Ты говорила с врачом?" - "Не успела. Нет никого. Только нянька и сестра. Сестре я заплатила, договорилась, буду дежурить ночью. Пол вымыла в палате". Юлий слушал удивленно. О деньгах Виолетта говорила буднично, словно весь век давала нянькам и сестрам. "А что, без денег нельзя?" - Юлий спросил, не заметив, что этот же вопрос, но звучавший по-иному, он задавал той, о которой старался не вспоминать. "Не знаю, наверное, можно, - она вспомнила разговор с сестрой, - но с деньгами все-таки лучше". Определенно, в разговоре с сестрой было что-то неприятное, но Виолетта никак не могла уловить. "Много дала? Может быть, еще?" - Юлий вынул кошелек. "Не надо", - Виолетта остановила руку Только теперь Виолетта наконец сообразила: определенно, сестра намекала на врача. "Юлик, послушай, мне кажется, надо дать доктору, но сама я боюсь. Может быть, ты? Вот, у меня с собой, я приготовила", - быстрой рукой она провела по груди, нащупывая денежный сверток. "Ты уверена, что надо? А если, наоборот, все дело испортим?" Никогда Юлию не приходилось давать взяток. "Хорошо. Поглядим до завтра", - взяв мешочек, принесенный Юликом, Виолетта побежала обратно. За разговором она пропустила обход. Белые халаты роились у соседней палаты, когда, запыхавшись, Виолетта подбежала к своей. Новая сестричка, миловидная девушка лет двадцати, вышла навстречу. Девушка торопилась за врачами, и Виолетта постеснялась спросить. Вообще, эта сестра, в отличие от утренней, внушала робость. Однако утренняя, кажется, обещание сдержала, потому что в обед молодая сестричка подошла и предложила поесть: "Вашему все равно положено, идите, съешьте его порцию". Доброта мгновенно растопила робость. Все-таки немного стесняясь, Виолетта раскрыла сумочку и, нащупав бумажку, сунула в сестринский халат. Она боялась, что молодая девушка откажется возмущенно, но та поблагодарила и посоветовала сходить к сестре-хозяйке за чистым бельевым комплектом. "Положено раз в день, но вы дайте рубль. Когда придет в себя, белья не напасетесь". К вечеру Виолетта обжилась. Осторожно, боясь потревожить больного, она отмыла остатки чужих испражнений, прилипших к железной спинке кровати, ловко, почти не тревожа, протерла его бока спиртом, который дала молодая сестра. За все это время к мужу подходили дважды - один раз врач, пощупавший пульс, другой - сестра, сделавшая укол. После ужина, вымотавшись за долгий день, Виолетта позвонила соседке - предупредить, что остается в больнице, и дала распоряжения относительно матери, которая приезжала на другой день. Маргаритка испуганно щебетала в трубку, но, прервав, Виолетта приказала вести себя хорошо и обещала передать привет папе. Для тех, кто оставался в ночь, спальных мест не предусматривалось. В реанимации стояли две пустые кровати, но, постеснявшись спросить, Виолетта села у изголовья. Сквозь тяжкий, лекарственный сон муж постанывал. Посидев недолго, Виолетта вышла в коридор. Свет погасили. Желтоватая лампочка, накрытая газетой, обозначала сестринский пост. На посту никого не было. Смесь мочи и лекарств пропитала коридорный воздух, и, борясь с тошнотой, подступавшей к горлу, Виолетта двинулась вдоль стены. Она шла, опустив глаза в землю, словно в этой больнице, куда привезли ее мужа, стала женщиной, родившей мертвого. Холод, царивший в туалете, пронзал насквозь. Подобравшись к окну, до половины забеленному краской, Виолетта попыталась выглянуть, но увидела пустое черное небо, стлавшееся над городом. Она вдруг вспомнила: об этом, о муже-инвалиде, предупреждала прежняя жена. Холод больничных туалетов, тошнотворные коридоры, мертвые лампы, освещающие пустые посты, - вот что имела в виду она, рисуя будущую Виолеттину жизнь. Гадкие мысли бродили в голове: она думала о том, что бывшая жена накаркала: не иначе, эта болезнь - колдовство. Виолетта вспомнила, мать рассказывала соседке: до войны одна увела чужого мужа, так брошенная жена взяла карточку и прямиком - к бабке. Та пошептала, и мужика разбил паралич. Екатерина?.. Нет. Не может быть. Это случилось само собой. Про себя Виолетта выразилась торжественно: волей судьбы. Торжественность не меняла дела. В холодном больничном туалете, пронизанном хлорной вонью, она сидела на деревянном ящике, страдая о том, что сама загубила жизнь, польстившись на старого. Теперь, когда он лежал бессильным и полумертвым, Виолетта понимала, что за ленинградскую жизнь, к которой так и не сумела привыкнуть, она отдала слишком много: столько эта жизнь не стоила. Поплакав и вытерев слезы, она тронулась в обратный путь, но громкие голоса, доносящиеся из ординаторской, остановили на полдороги. Кто-то смеялся в полный голос, и, не удержавшись, она приоткрыла дверь. В ординаторской пировали. На низком столике, придвинутом к дивану, стояла початая бутылка, стаканы и банка с квашеной капустой. Два молодых доктора и давешняя медсестричка обернулись на скрип двери, и Виолетта отступила. "Что, плохо ему?" - врач, подходивший днем, спросил заботливо. "Нет, нет, я просто - мимо. Там страшно". Этим живым и здоровым людям она не могла объяснить своих страхов, но, не слушая, врач поманил рукой: "Садитесь, посидите с нами, сейчас вы ему без надобности, он под лекарствами". Стесняясь, Виолетта присела на край. Другая бутылка возникла невесть откуда, за нею стеклянная баночка с огурцами. "Сколько раз говорю родственникам, нельзя домашние консервы, нет - несут. Говорю, возьмите обратно, а они мне суют", - молодая сестричка хрустнула огурцом. "Ну и правильно, нам все сгодится", - аппетитно причмокнув, бородатый врач потянулся к банке. С половины стакана Виолетта опьянела. Длинный полуголодный день, выпавший на ее долю, дал о себе знать. Крепкий коньяк, поднесенный кем-то из родственников, немедленно тронул голову. Компания была веселой, и холод пустынного коридора уходил прочь. Виолетта чувствовала себя легче, словно колдовские чары спадали, и она воскресала после безысходного дня. Обсуждали какого-то профессора, чьи придирки надоели всем до смерти, и, уважительно прислушиваясь, Виолетта уже понимала суть дела. Кивая головой, будто показывая, что во всех случаях она - на их стороне, Виолетта прихлебывала из стакана, и уже не замечая, что врач с медсестрой куда-то исчезли, рассказывала бородатому свою горестную историю. Эта история начиналась от Техноложки и заканчивалась в сегодняшней реанимации. Бородатый доктор слушал сочувственно. Подливая из бутылки, он говорил о том, что жизнь на этом не кончается. Скорее всего, муж ее выживет, есть хорошие импортные лекарства, конечно, после такого инфаркта - не орел, но много ли орлов на свете... Его глаза, скрытые за тусклыми стеклами, были пьяными и участливыми, и, сидя рядом на продавленном диване, Виолетта не отнимала руки. Ей казалось, он говорит умно и правильно, и давнее материнское почтение к врачам пролилось слезой. Он придвигался ближе, бормочущие губы уже шевелились у ее глаз. Виолетта чуяла слабость, мешавшую шевельнуться, но из последних сил оттолкнула его руку. Из ординаторской она выскочила, не чуя ног, и ночь напролет просидела на жестком стуле, боясь пошевелиться. Утром, дождавшись обхода, в течение которого врач косился в ее сторону, она отправилась вниз - к пасынку. С Юлием Виолетта решилась поговорить в открытую, понимала - дело серьезное. В ночной истории ее поведение было почти безупречным, и, умолчав о застолье, она рассказала так, будто зашла в ординаторскую по делу и нарвалась на домогательства. Конечно, она дала достойный отпор, но этим дело не исчерпано - сегодня, во время обхода, доктор поглядывал недвусмысленно. Юлий кивал. Положение, в которое они попали, оказывалось сложным. Ее отказ означал опасность, в которую попадал отец. В деле больничного лечения многое зависит от врачебной благосклонности. Снова он попытался перевести разговор на деньги, но, вспомнив глаза, сверлившие ее на обходе, Виолетта покачала головой: "Нет, не знаю, сама я боюсь". - "Конечно, я мог бы тебя сменить, но там же... Я ничего не умею". В реанимацию не пускали вдвоем. "Может, пару дней подежурить маме?" - Юлий спросил осторожно, понимая, что ступает на шаткую дорожку. "Только не это", - Виолетта отмела решительно. Мысль о том, что сюда явится бывшая жена и станет распоряжаться, показалась невыносимой. Уж если выбирать... Теперь, когда он приплел свою мамашу, она пожалела, что рассказала. Обозвав себя дурой, совсем потерявшей разум, Виолетта оглядела его с презрением и собралась уходить. Не хватало еще, чтобы маменькин сынок разболтал Екатерине. "Ладно, не бери в голову. Я - сама". В голове плескались медленные мысли. Их суть сводилась к тому, что, не зайди она в ординаторскую, ничего бы не было. "Подожди, - Юлий остановил, - слушай меня". Если та, другая, сумела справиться с кладбищенскими, с врачом она сладит легко. Не вдаваясь в объяснения, Юлий приказал возвращаться в палату и ждать. Он съездит и обо всем договорится. Если ничего не получится, останется на ночь сам. Ленькин номер ответил сразу. Сообщив тете Циле печальную новость, он спросил телефон Мишиной Маши. Удивившись, тетя Циля телефон дала, но больничных подробностей расспросить не успела: Юлий поблагодарил и положил трубку. Набрав три цифры, он опустил трубку на рычаг. Складывая в уме подходящие фразы, он пытался передать историю так, чтобы все выглядело прилично. Нужные слова ускользали. Около телефона он промаялся до ранних сумерек и все это время представлял себе отца, распластанного на больничной койке, и мачеху, сидевшую рядом. В палату входил молодой врач, а дальше все двигалось само собой - сцены, одна другой гаже, терзали воображение. "Черт!" - Юлий тряхнул головой и твердой рукой набрал номер. Ему показалось, Маша не удивилась, потому что, помедлив, подтвердила холодно: "Да, я вас слушаю". Его рассказ получался несвязным: каждая фраза, произнесенная в ее ухо, казалась глупой. "Я очень сочувствую, - Маша наконец отозвалась. - Инфаркт - дело серьезное. Но есть лекарства. Я слышала, самое опасное - первые часы. Если прошло больше суток, и ваш отец... - она замялась, - значит, есть надежда". Невнятную историю с мачехой она пропустила мимо ушей. Собственно, на этом разговор заканчивался. Глупо было надеяться. Он вспомнил ее обвинение и дернул ртом. Твердым голосом человека, которому нечего терять, он поблагодарил за участие. "Насколько я поняла, все дело в вашей мачехе, - она спрашивала прямо, - и теперь вы хотите, чтобы я?.." - "Да, - он ответил, - я прошу вас приехать и поговорить с врачом". Отозвавшись коротким смешком, она спросила адрес больницы. Юлий сообщил и добавил, что выезжает немедленно. Будет ждать ее у крыльца. 3 Голос, неожиданно возникший в трубке, вызвал раздражение. Вежливые слова дались с трудом. Уже опустив трубку на рычаг, она поняла причину: Иуда позвонил тогда, когда жареный петух клюнул их семейку, а значит, она - умеющая разговаривать с суками - понадобилась ни раньше, ни позже. Теперь Маша жалела, что согласилась. Все получилось неожиданно, само собой. Хорошо, что родители задерживались в гостях, иначе пришлось бы давать объяснения. Прежде чем уйти, она предупредила Татку: надо ехать, опасно заболела подруга. По дороге к остановке Маша пыталась представить лицо ловеласа, с которым шла договариваться. "Ладно, - она думала, - черт с ними, невелик труд, съезжу и накручу хвост". Задача казалась несложной. Она приехала довольно быстро. Юлий прибежал минут через десять, запыхавшись. Не слушая жалких слов о какой-то машине, которую он не мог поймать, Маша прервала коротким жестом. В вестибюле он сообразил, что не знает дороги, но назвал номер отделения - единственное, что помнил. В этот час посетители не допускались. Последние родственники забирали из гардероба пальто. Женщина, дежурившая за стойкой, вскинулась раздраженно, когда Маша, сбросив верхнюю одежду на руки Юлия, проследовала к широкой арке, обозначавшей вход. "Все, все!" - дежурная махала руками, но, не останавливаясь, Маша коротко бросила через плечо несколько слов - Юлий не расслышал. "Туда и обратно!" - дежурная крикнула вслед, и Маша исчезла из виду. Дойдя до таблички, обозначавшей искомый номер, она остановилась на площадке. Женщина в белом халате прошла мимо, и взгляд, который она бросила, был настороженным. Поздним вечером по лестнице ходят только свои. Дождавшись, пока каблуки стихнут, Маша приоткрыла дверь и скользнула на отделение. В коридоре никого не было. Тусклая лампочка, прикрытая газетой, освещала пустой пост. Стараясь держаться стены, Маша двигалась осторожно, читая надписи. Реанимация нашлась быстро. Приоткрыв дверь, она увидела женщину, сидевшую у постели больного. "Тихо!" - Маша приказала шепотом. "Вы Виолетта?" Женщина кивнула. "Меня прислал Юлий. Здесь разговаривать опасно. Могут войти". Каким-то материнским движением Виолетта склонилась к изголовью больного, и, убедившись, что он спит, поманила: "Пойдемте туда, в туалет". Пустым коридором они прошли незамеченные. Усевшись на сундук с надписью "Чистые ведра", Виолетта жаловалась истово. Маша слушала вполуха - мешал провинциальный говорок. "Ну, хорошо, - она прервала поток жалоб. - Вы - ни сном, ни духом, он - насильник и подлец? Объясните, что же конкретно вы ждете от меня?" Непонятным образом говорок рождал сомнения: дамочка могла приврать. Не отвечая на вопрос, Виолетта сунулась в лифчик и достала сверток. "Что это?" - Маша разглядывала бумажки разного достоинства. "Я не знаю, сколько в таких случаях... - Виолетта начала неопределенно. - Двести или сто?" Над сундуком, крашенным зеленой масляной краской, висело мутное зеркало. Покосившись на свое отражение, Маша наконец догадалась: "Хотите, чтобы я - вместо вас - взятку?" Замысел Иуды становился ясным как божий день. "Я... я не знаю, - Виолетта шла на попятный, - вы думаете, не возьмет? Но тогда... - Глаза глядели обречено. - Понимаете, я не знаю, что мне делать, Саня спит и спит, за весь день врач не подошел ни разу, теперь остался - на ночь. Конечно, я могла бы уйти, но мало ли что ночью..." - "А этот?" - подбородком Маша мотнула в сторону, где дожидался Юлий. Виолетта прикусила губу и затихла под беспощадным взглядом. "Ну?" - Маша обращалась непреклонно. "Наверное, это - глупость, но когда я, когда мы полюбили друг друга, его жена, бывшая, сказала: рано или поздно он заболеет и вернется, потому что я не стану ухаживать за старым больным... - она всхлипнула, - евреем. Но я... Нет, вы, наверное, не поймете, не поверите..." Провинциальный говор исчез. Маша слышала каждое слово. "Почему же? - она произнесла надменно. - И пойму, и поверю. А он что, тоже считает, что вы бросите его отца?" Угрожающее мерцание вспыхнуло в голосе. Виолетта уловила, но не поняла. На всякий случай она ответила уклончиво: "Конечно. Сын. А как же? Всегда на стороне матери..." "Значит, так, - Маша приняла решение, - деньги уберите. Идите домой - вам надо выспаться. Спросите у него мой телефон, позвоните моим. - Непререкаемым тоном она отдавала распоряжения. - Скажете своему Юлию, что наняли меня сиделкой - за деньги. Не бойтесь. Я справлюсь". Острое и холодное сверкало в ее голосе, и, не посмев возразить, Виолетта попятилась и, метнувшись вдоль стены, кинулась вниз по лестнице. Объясняя Юлию, слушавшему зачарованно, она не сумела соврать про деньги - не повернулся язык. ГЛАВА 13 1 Из окна несло холодом и сыростью. Злиться не на кого - только на себя. Подобрав ноги, Маша скрючилась на сундуке. Эти, ничего не умеющие сами, манипулировали ее волей, подсовывая одну и ту же наживку. В который раз она ловилась безоговорочно. "Черт бы их всех!.." - мучаясь яростью, Маша думала о том, что становится жандармом, защищающим запуганных идиотов. Хлорные ведра, прикинувшись чистыми, воняли невыносимо. "Что - подрядилась нянькой? Иди и дежурь". - Она вышла из туалета и отправилась в реанимацию. Из ординаторской слышались веселые голоса. "Ла-а-дно, - Маша протянула, - поглядим, что тут за Айболит..." В палате было темно. Подойдя осторожно, Маша принюхалась: пахло мочой и несвежим телом. Она подумала: "Как от Паньки",- и отстранилась брезгливо. Рано или поздно геройство кончится плохо. Отодвинув стул на полшага, она села. Добро бы еще, за своих... Слабая вонь, исходившая от кровати, становилась сильней. Преодолевая брезгливость, она подобралась поближе и вгляделась в опрокинутое лицо. Он лежал, неловко вывернув голову, и выпуклые веки, закрашенные темным, вздрагивали заметно. Щеки, покрытые жесткой щетиной, впали и обострились. Маша отвела глаза. Эти, делавшие ее жандармом, ловили не на словах. Мать, дежурившая у постели дяди Наума, предупреждала об этом: перед смертью он стал похож на отца. Теперь, вглядываясь в черты лежавшего без памяти, Маша ясно видела сходство, определяемое кровью. Отцовскими были веки, овал лица, выпуклый лоб, стянутый морщинами. На этом сходстве они ловили ее непрестанно, потому что не было ее сил предать отца. Отец, которого положили бы в водяную могилу, отец, которому, не будь ее, врачи отказали бы в помощи, - вот за кого она стояла, содрогаясь от ненависти и скверны. Там, где отец смирился с унижением, она вставала на его место - лицом к лицу с паучьим воинством. Вони больше не было. С легкостью, потому что теперь - за своих, Маша встала и обернулась. Дверь была приоткрыта. Она не расслышала шороха и не заметила, когда он, подкравшись, вырос в дверной щели. Его глаза, привыкшие к наглому свету ординаторской, видели силуэт, но не различали лица. "Все в порядке?" - он спрашивал бараньим голосом, обращаясь к Виолетте, испугавшейся отказать. Не выдавая себя, Маша кивнула. "Если хотите, вы можете здесь прилечь... - вылезавший из щели, указал на заправленную постель. - А хотите, можете посидеть там, у меня... Не беспокойтесь, укол сильный, ваш муж проснется не скоро. Еще насидитесь". Если бы не тьма, их окружавшая, врач разглядел бы ее усмешку. Оглянувшись на отца, лежавшего навзничь, Маша откликнулась тихим Виолеттиным шепотом: "Идите. Я - за вами. Сейчас". Мимо поста, прикрытого старой газетой, мимо туалета с хлорными ведрами, она шла, ступая неслышно. Все было тихо. Больные спали. Доктора, дежурившие днем, разошлись по домам. Маша оглядывалась, не зная, что предпринять. Теперь она была уверена - Виолетта сказала правду. Прямо напротив - через холл, заставленный пластиковыми столами, - виднелась дверь с надписью "Процедурная". Маша пересекла пространство и, дернув, распахнула. Круглые металлические коробки стояли на полках. Одни были распахнуты, другие - задраены наглухо. Маша приблизилась, но замерла в нерешительности. Больные спят. Если что, никто не поможет. Все-таки лучше, чем с пустыми руками. Пошарив, она сунула в карман. Ординаторская не подавала признаков жизни. Ни голосов, ни звона посуды. Сомнения в Виолеттиной правдивости закрались снова, но Маша не позволила сбить себя с толку. При свете настольной лампы молодой доктор выглядел усталым. Подперев лоб рукой, он писал быстро и сосредоточенно, и мирная ночная тишина хранила его одиночество. Предосторожности показались глупыми. "Тоже мне, - она подумала, - доктор Менгеле..." "Заходите, пожалуйста, я..." - Он поднял голову и кивнул. Из темноты больничного коридора она выступила на приглушенный свет, и, растерявшись, доктор выронил ручку: "Я... я подумал... Вы... Вы, собственно?.." - "Ожидали другую?" - Маша улыбнулась. "Что-нибудь случилось?" - пропустив мимо ушей неподобающий вопрос, он осведомился деловито. "Я пришла спросить". - "Да". - Он отложил ручку. "Давно хотела узнать, дают наши врачи клятву Гиппократа?" Скальпель, зажатый в пальцах, становился горячим. "Конечно, - он отвечал строгим голосом. - Клятву советского врача. Аналог. А что, собственно?.." - "И какая между ними разница?" - ослабив захват, она шевельнула пальцами. "Слова... какие-то... не помню... - Доктор потер лоб. - Вы чья родственница? - Теряя терпение, он поднимался из-за стола: - Прошу вас выйти. Мне надо проверить больных". "Я пришла, - Маша подбирала слова, - попросить вас..." - "О чем?" - Он поморщился недовольно. "Дело в том, что там, в реанимации... Очень тяжелый больной". - "Как фамилия?" - доктор спрашивал нетерпеливо. "Понимаете, так получилось, фамилии я не знаю..." - "Девушка, послушайте, не морочьте мне... Трудный день, я очень устал". - Он встал и задвинул стул. Красная ярость хлынула в голову, ослепив меркнущие глаза. Отец, оставленный в палате, умирал беззащитно. "Сидеть!" - Она приказала и, вынув, сверкнула лезвием. Он попятился, взмахивая рукой: "У меня нет... Ничего нет... Все лекарства у старшей... В шкафчике. У меня нет ключа". - "Разве я спрашивала про лекарства?" - Маша произнесла едва слышно. "Это - безумие, сейчас сюда придут. Врач... и еще - дежурная сестра". - "Они не придут", - Маша прервала. Скосив глаза, он глядел завороженно. Маша поймала взгляд и усмехнулась: "Странно, - она сказала, - человек, давший клятву советского врача, так боится смерти..." - "При чем здесь?..." Ярость, залившая голову, вспыхнула черными искрами. "Да, - она перебила, - так и есть, я читала. Врачи, фашисты, те, что в концлагере, - они тоже боялись". Он сидел, выложив на стол руки, и пальцы, сведенные страхом, ходили крупной дрожью. "Но я... При чем тут?.." - "Вы забыли предупредить меня, что сейчас станете кричать", - сделав два шага, Маша подошла вплотную. Остановившимися глазами он глядел на ее руку, подносящую инструмент. Вспухшие губы двигались беззвучно. Металл коснулся шеи, и глаза ослепли. "Там, в вашей реанимации, лежит человек", - Маша начала тихо, но он расслышал. Пелена, покрывшая белки, дрогнула. "Нет, не то. Не человек - еврей. Не о чем говорить. Одним меньше - одним больше..." Голос исчез. Маша попыталась справиться, но связки отказывались служить. Шея, не обезображенная паучьим укусом, белела под лезвием ножа. Жила, ходившая под кожей, была нежной: сами собой пальцы сжимались - нажать. Словно наяву она видела красную метку, наложенную на его кожу, - единственно верный ответ пауку. Он застонал, и Маша перевела дыхание. "Мне плевать, - голос вернулся, - на всех ваших больных и их родственников. Мне плевать, как вы используете дур, которые пьянствуют с вами. Мне плевать на ваших крыс и пауков. Но если в этой стране все дают клятвы, что ж: слушай мою. Если еврей, лежащий в твоей реанимации, сдохнет, я вернусь и убью тебя, и ни один паук тебе не поможет. Клянусь своей грязной кровью. Ты веришь мне? Гляди сюда". С наслаждением, словно взрезая паучью жилу, Маша вывернула пустую ладонь и медленно повела лезвием - вдоль линии жизни. По краю разреза ткань поднялась окровавленной губкой, и капли тронулись вниз, тяжело плюхаясь на пол. Бессмысленными глазами он глядел на них, словно прислушиваясь. Звук становился частым - пляшущим. Каким-то отрешенным движением он поднял полу белого халата и дернул. Ткань не поддалась. Протянув руку, он взял грязный скальпель и, примерившись, резанул по ткани. Оторвав узкую полосу, врач задрал Машину руку, и, набросив коротким жестом, затянул петлю. Жгут перетянул намертво. Кровавая губка, безобразившая ладонь, становилась розоватой. Молча, не отпуская ее руки, он тянул Машу за собой. По темному коридору, мимо двери с надписью "Столовая", они двигались к процедурной. Выбрав нетронутый бикс, он раскрыл с металлическим хрустом и вынул кетгут и иглу. "Наркоза нет. Все - у старшей сестры. Туда нельзя". - Он говорил тихо и упрямо, словно теперь, после ее клятвы, они стали сообщниками. Поведя обескровленными пальцами, Маша кивнула. Положив ее руку, он примерился и ввел иглу. Почти не чувствуя боли, Маша следила за его пальцами, шившими через край. Крупные капли выступали у него на лбу. Зашив, он завязал узел и, склонившись к работе, перекусил кетгут зубами. Ладонь, перевязанная стерильным бинтом, согревалась постепенно. Снова, подняв ее руку, он тянул за собой. В обратный путь, мимо двери с надписью "Столовая", они шли к реанимации. Человек, оставленный в беспамятстве, спал. Подведя к пустой кровати, врач подтолкнул, и Маша легла. Она лежала, съежившись, чувствуя холод, бегущий по ногам. "Тебе надо поспать. Там следы. Я схожу, уберу и вернусь". Сквозь тяжелый сон, в который она погрузилась, Маша слышала: он вернулся, и, подтянув стул, сел к изголовью Иудиного отца. Несколько раз, просыпаясь, она видела - он сидит, не шелохнувшись. 2 Машиным объяснениям Юлий поверил охотно. Версия о ладони, порезанной неприбранной ампулой, показалась правдоподобной. Они вышли из больницы, и, спустившись с крыльца, Маша поинтересовалась Виолеттиным прошлым. Насторожившись, Юлий ответил, что наверняка ничего не знает, но мачеха - из приезжих. Подумав, он назвал среднерусский городок. "Вот-вот", - Маша поджала губы, и Юлий засуетился. Торопясь, он заговорил о том, что отцу Виолетта предана, и вообще, семья получилась крепкой и здоровой. "Речь не об этом, - Маша сморщилась: это травоядное поняло ее по-своему, - я не из полиции нравов", - она произнесла надменно. "Не понимаю..." - Юлий поднял бровь. "Мне кажется, - Маша заговорила мягче, подбирая слова, - все это - чистая выдумка. Возможно, врачи и пили, пригласили ее к столу, но дальше..." Тихим и ровным голосом Маша рассказала о мирной сцене, которую застала в ординаторской. Все, что случилось дальше, не касалось его семьи. "Но зачем?" - Юлий остановился. "Не знаю", - сворачивая разговор, Маша думала о своем. В этих мыслях приходила Валя, которую она, цепляясь за аналогию, хотела уличить во лжи. "Вы пытаетесь убедить меня в том, что все приезжие лживы?" - Юлий совладал с растерянностью. "Бог с вами", - Маша отвечала надменно. "Для обличительных обобщений есть противоядие. Особенно хорошо им научились пользоваться евреи. Потому что сами - всегда приезжие, так сказать, в государственном смысле..." - Носком сапога он чертил на снегу знаки, похожие на иероглифы. "Отлично. Есть противоядие - советую им воспользоваться. Вы просили об услуге, я оказала. Надеюсь, ваш отец выздоровеет, и эту мысль - в государственном смысле - вы обсудите с ним". Юлий почувствовал неловкость. В конце концов, сюда Маша приехала по его просьбе, а мнением, которое она высказала, можно было пренебречь. "Простите меня, - голос наполнился горячей благодарностью, - не знаю, что на меня нашло, наверное, волнение. Я очень волнуюсь за отца, а кроме того... - Он попытался объяснить, что радуется их встрече, но не решился. - Сейчас не время, но потом, может быть, позже... Вы позволите, я позвоню?" Чувствуя одну смертельную усталость, она кивнула. Рука разболелась в автобусе. Подъезжая к дому, Маша кусала губы и думала о неприятных расспросах. Однако мать, встретившая ее в прихожей, на повязку не обратила внимания. Она выглядела встревоженной, и, прислушавшись к родительскому разговору, Маша поняла: Панька. Плохо стало с вечера, пришлось вызывать "неотложку", спросили о возрасте и, узнав, приехали минут через сорок, когда Панька уже хрипела. "Умерла?" - Маша спросила нетерпеливо, но мама махнула рукой и повернулась к отцу. Их разговор получался бессмысленным. Маша слушала, не веря своим ушам: отец обвинял маму в Панькиной смерти. Всплескивая руками, мама оправдывалась семьей и занятостью, и, не выдержав, Маша потребовала объяснений. "Вот, - мама обрадовалась, - если ты не понимаешь, пускай рассудит Маша, я расскажу". Дело было так. Коротко осмотрев больную, врач вызвал соседей и сообщил, что у Паньки инсульт. Раньше называли ударом, короче, старушка при смерти. Будь у нее родные, лучше бы оставить дома, по крайней мере, до утра. Сам-то он задержаться не может, поскольку он - на дежурстве, ожидают другие больные. До утра доживет вряд ли, но если везти сейчас, помрет на носилках или в машине. Оставить одну - не имеет права, но если соседи согласятся до утра подежурить, может, и обойдется. Хотя инвалидом останется наверняка. Теперь, когда мама рассказала, Маша понимала яснее. Ночью отец предлагал оставить, пусть бы померла у себя в постели. "А если бы - инвалидом? Тогда что? Что потом?" - мама чуть не плакала. "Потом бы и думали", - отец перебил сурово и непреклонно. Возразить было нечего. Мама замолчала. Робко она глядела на дочь, словно ждала от нее слова, способного оправдать. "Не-на-ви-жу", - Маша произнесла раздельно, и мамины глаза налились слезами. "Да как ты... как ты смеешь?" Отец сорвался в фальцет и, вскочив с места, замахнулся неловко. Руку, изрезанную скальпелем, дергало надсадно. "Сядь и прекрати сцену". Ненависть, рыкнувшая в ее голосе, вернула отца на место. "Машенька, Машенька", - не понимая, мама заплакала жалобно, и Маша дернула плечом. "Не плачь. Ты все сделала правильно, кроме одного: эту суку надо было убить раньше. Просто не вызывать врача. Помнишь, - мама слушала потрясенно, - ты говорила, когда-то, в юности мечтала поступить в медицинский? Ты просто не знаешь, они не дают клятву Гиппократа. У них другая - советского врача. Эта клятва - самая хитрая, потому что тот, кто ее дал, может ничего не делать для Паньки, и никто на свете не посмеет его обвинить". "Мария! - отец возвысил голос. - Ты говоришь, как... нелюдь! - Маша усмехнулась. - Нет, ты послушай, есть же книги, прекрасные книги. Все они о человечности... Ты же читала. Вся русская литература..." Он замолчал. "Это - в другой жизни, где клятва Гиппократа, - она ответила и поднялась с места. - Ладно. Как я понимаю, наверняка ничего не известно. Сейчас, - Маша обращалась к матери, - надо полагать, ты отправишься в больницу, чтобы узнать про Паньку. Во-первых, желаю приятных вестей, а во-вторых, не забудь пригласить на поминки. Этого праздника я ни за что не пропущу". Добравшись до постели, Маша легла и отвернулась в угол. Тихие голоса шуршали за дверью. "Оставь, оставь, она не знает, что говорит, она - добрая девочка", - мамин голос вставал на защиту. "Она - чудовище, неужели ты не видишь?" - отец отвечал сокрушенно. Закрыв глаза, Маша думала о том, что объяснять нечего. Все свернулось мертвой петлей - некому разорвать. Мать, втайне мечтавшая о Панькиной смерти, потому что только так могла получить отдельную, Панька, смертельно ненавидевшая их семью, врач, погрузивший на носилки... Маша представила: вот Панька выжила и осталась инвалидом. Если в приют, комнату оставят за ней: под присмотром государства проживет лет сто. "Вот именно - в государственном смысле..." - что-то важное мелькало в голове, Маша силилась понять. Ненависть иссякла. Сквозь бинт, давивший руку, она дула, унимая боль. История, казавшаяся необъяснимой, становилась похожей на теорему, которую требовалось доказать. Теорема строилась вокруг коммунальной квартиры: это условие было необходимым и достаточным. Отец, дослужившийся до главного инженера, не мог потребовать отдельной потому, что был евреем; мать, ненавидевшая соседку и втайне мечтавшая о Панькиной смерти; врач, давший свою клятву, но имевший право не остаться. Здесь - главное звено. Врач, связанный клятвой, поставил родителей перед выбором: жить Паньке или умереть. Теперь оставался один шаг, и, подув на ладонь, Маша решила: все, что делалось в этом государстве, было придумано так, чтобы все остались виноватыми. И мать, и отец - оба становились жертвами, и никакие ладони, изрезанные скальпелем, этого не могли одолеть. Черный паук, придумавший советскую клятву, действовал наверняка: получив квартиру ценой Панькиной смерти, мать всегда будет помнить о том, что виновата. Боль, пронзавшая ладонь, поднималась по лучевой кости. Стиснув зубы, Маша поднялась и вышла в родительскую комнату. Они сидели у стола. Маша собрала силы и улыбнулась: "Простите меня, сегодня - трудная ночь. Почти не спала, но спать не хочется. Давайте так: я сама поеду в больницу и разузнаю про Паньку, поговорю с врачом. Может, еще жива..." Убеждая, она боялась, что мать откажется, но та встрепенулась и закивала. План, сложившийся в голове, имел множество неизвестных. Если бы не рука, Маша соображала бы быстрее, но теперь она не решилась без подготовки. Отцовская записная книжка нашлась в портфеле, и, полистав, она набрала телефон тети Цили. Как на грех, откликнулся Ленька, и, сплетя что-то про Екатерину Абрамовну, Маша спросила номер. Брат усмехнулся, но продиктовал. Юлий откликнулся испуганно. Маша попросила о встрече: "Я очень прошу вас - прямо сейчас". - "Конечно, конечно", - он отвечал торопливо. "Пожалуйста, возьмите с собой деньги. Побольше. Рублей пятьдесят". О деле Юлий не спрашивал. Договорившись о месте встречи, Маша положила трубку. Этой ночью "неотложка" возила на Софью Перовскую, так что путь до Панькиной больницы не занял и получаса. До встречи с Юлием оставалось минут двадцать, и, войдя в вестибюль, Маша приблизилась к окошечку. Она назвала фамилию, и, заглянув в журнал, тетка подняла глаза: "Умерла", - она буркнула и прикрыла створку. Маша закусила губу. Теперь, дождавшись Юлия, оставалось договориться с врачом. "Господи, как же так?.. - Здоровой рукой она надавила на створку. - Это - бабушка моя. Ночью увезли. Мама так плачет... Скажите, я могу поговорить с врачом?" - "Ладно, поднимись на отделение. Если с ночной не сменились". - Тетка, дежурившая в соседнем окошке, поглядела сочувственно. "Спасибо вам, сейчас, только брата встречу", - улыбаясь жалобно, Маша пятилась к двери. Юлий дожидался, пританцовывая. Время от времени он поглядывал на часы. Подходя, Маша заметила: его лицо светилось радостью. "Ночью, когда я была в больнице, заболела соседка, старушка. В детстве она за мной присматривала, когда родители уходили на работу. Мама вызвала "неотложку", увезли сюда, в эту больницу". Они шли по набережной канала, и Маша рассказывала вдохновенно: "Если бы я была дома, конечно, я сообразила бы поехать с нею, мало ли, поговорить с врачом... Вы же знаете, как у нас относятся к старикам..." Юлий кивал, понимая. "Конечно, я могла попросить у родителей, но разве им объяснишь... Привыкли, что все бесплатно, - она усмехнулась, но Юлий не заметил. Оскользаясь по наледи, он слушал сочувственно. - Я приехала раньше, спросила, мне сказали - состояние средней тяжести, разрешили подняться на отделение". Дойдя до поперечного переулка, они свернули налево. Больничный козырек, занесенный снегом, был в двух шагах. Юлий остановился и, достав кошелек, вынул бумажку. "Спасибо. Я не знаю когда, но отдам обязательно". Она спрятала в сумочку. "Я подожду там, в вестибюле". Кивнув регистратурной тетке, Маша побежала вверх по лестнице. Доктор, дежуривший ночью, успел смениться. Молоденькая сестра, заступившая недавно, выслушала горестный рассказ и посоветовала обратиться к Андрею Владимировичу: "Обход закончился. Посмотрите там, в ординаторской". Врач отнесся внимательно. Полистав записи предшественника, он объяснил, что случай был тяжелым. Собственно, бабушка умерла в дороге, так что на отделение не поступала - в приемном засвидетельствовали и отправили в морг. "Скажите, - подсев к столу, Маша заглядывала в глаза, - Если бы не повезли, оставили дома, могло случиться так, что..." - не выговаривая до конца, она отвела взгляд. Доктор понял. "Кто знает... Возможно. В машине - тряска. Если бы капельницу, дома..." Он развел руками. Боль, саднившая ладонь, вступила невыносимо. Маша морщилась. Настоящие слезы подступали к глазам. Не вытирая, она рассказывала о том, что мама ее - сердечница. Врач, приехавший с "неотложкой", настоятельно советовал в стационар. Мама согласилась, но теперь, когда выяснилось, что в больницу - ошибка, мама станет винить себя за то, что согласилась отдать. "Поймите, бабушку Паню не вернешь, но мама..." - всхлипнув, Маша замолчала. "Но что я могу?.. Попытайтесь объяснить, успокоить". Маша видела, он хочет помочь. "Знаете, - взгляд ее просветлел, - одно дело, если скажу я, другое, если от вас, ну, не знаю, записка, дескать, в больницу увезли правильно, врачи сделали, что могли, бабушка доехала, но умерла под утро... Я очень прошу вас, напишите, всего несколько слов... Я, - Маша оглянулась. Кроме них в ординаторской не было ни души, - могу заплатить". "Ну, зачем вы так? Я же понимаю", - подтянув лист бумаги, доктор взялся за ручку. Написав с пол-листа, он поставил размашистую подпись. Маша прочитала и вынула деньги. "Перестаньте". Он поморщился и отвел ее руку. Она сложила хрусткую бумажку и сунула в сумочку. По коридору бродили больные. Грубые рубахи торчали из-под синих байковых халатов. Где-то внизу лежала голая Панька. Задержавшись у окошка, Маша прочитала: с ее слов он записал верно. Она представила себе, как предъявит матери, и эта мысль отдалась смехом: "На хитрую лопасть..." - Маша вспомнила поговорку. Снова она не оплошала, найдя решение технической задачи, предложенной пауком. "Великая русская литература..." - отцовские слова обретали правильный смысл. Тот, кто верит писателям, не может отвергнуть написанного. Родители прочтут и поверят. Поверив, они не станут винить себя в Панькиной смерти. Проклятый паук просчитался именно здесь. "Все в порядке, - спустившись вниз, Маша нашла Юлия глазами, - сейчас значительно лучше. Лежит в реанимации. С врачом поговорила, денег дала", - Маша перечисляла ясным голосом. Так она решила, спускаясь по лестнице: сэкономленные деньги могли пригодиться. Юлий кивал, пряча глаза. Не задав ни единого вопроса, он проводил до остановки. Подошедший автобус распахнул створки дверей. Узор, покрывавший заднее стекло, был венецианским. Водитель тронулся с места, и темная шапочка, замаячившая на площадке, стала похожей на цветок, вставленный в узорчатый бокал. Юлий шел к метро, внимательно глядя под ноги, словно боялся поскользнуться и упасть. Он обдумывал снова и снова, и каждая попытка заканчивалась неудачей. Тетка, сидевшая в регистратуре, поманила пальцем, едва Маша скрылась из виду. Приняв за родственника, она сообщила часы работы морга и предупредила о том, что вещи надо доставить заранее, накануне похорон. Бумажка с расписанием осталась в кармане. Юлий смял и бросил в урну. Дома он сел за перевод. Работа валилась из рук. Так и не найдя объяснения, он взялся за старые рукописи, громоздившиеся в беспорядке. "Ну, что?" - Мама поднялась навстречу. Не отвечая, Маша протянула листок. "Царствие небесное!" - мама прочла и передала отцу. "Что ж..." - Отец потянулся к Машиным волосам. Она вывернулась из-под руки и направилась в кухню. Соседский стол был заставлен пустыми банками. С ножом в руке Маша подобралась сбоку. Больная кисть мешала упереться как следует: лезвие срывалось. Все-таки она сумела выскрести победный рисунок и, оглядевшись, пихнула нож в грязное. 3 Панькины похороны прошли незаметно. В крематорий Маша не поехала, родители не настаивали. Потом мама ездила еще раз - что-то там дооформить. На этот раз она, вообще, все сделала сама. Поминки устроили поздно, через неделю. Помянули наскоро. Во-первых, не пришел Иосиф: сказал, что очень занят. Во-вторых, разболелась Татка, поэтому короткое застолье свелось к родительским разговорам про жилконтору. Оттуда уже являлись - опечатать. Покачивая головой, жилконторовская тетка прошлась по квартире, заглядывая во все углы, и губы, поджатые недовольно, красноречиво говорили о том, что отдельная квартира - дело далеко не предрешенное. Даже теперь, когда мама рассказывала отцу, ее веки вздрагивали тревожно. "Надо найти какой-то ход", - она повторяла неуверенно. На третий раз Маша не выдержала: "Денег дать - вот и весь ход. Хапнет и облизнется". Протестуя, отец поднял руки. Ужас, мелькнувший в его глазах, не шел ни в какое сравнение с маминым тревожным испугом. Этот ужас шел из глубины. "Я очень тебя прошу, - заглядывая в глаза, мама говорила шепотом, - возьми отношение из института. В этом нет ничего такого. Профком может походатайствовать. Комната девочек действительно непригодна. Комиссия признала совершенно официально. Есть акт. Если нам дадут - по закону". - "Тоня, о чем ты говоришь? - отец крутил головой. - Если по закону, зачем, скажи на милость, это самое отношение?" - "Так. - Маша не выдержала и подсела к столу - Я не понимаю, ты где живешь? Заладили - по закону... Неужели не ясно - единственный исторический шанс. Подселят молодого монтажника, будете куковать до второго пришествия. Уж он найдет себе Маню с трудоднями, притащит из ближайшего пригорода. Завесят пеленками. Будешь ходить по квартире, утираясь вонючим тряпьем, - от ярости, хлынувшей горлом, Маша задыхалась. - А ты, - она обращалась к отцу, - мало ты отработал на них евреем, чтобы хоть что-нибудь они сделали для тебя?" Отец сидел, опустив плечи. Неизбывное рабство бродило в его крови. Оно находило оправдание робости, не дававшей защитить жену и детей. "Я не могу... Я больше не могу в коммунальной..." Мамины щеки пошли пятнами. Отец, глядевший в глаза обеим, не выдержал: "Хорошо, - его голос стал потерянным, - я возьму. Завтра же пойду к директору и возьму". Нужны большие деньги. Дождавшись, пока родители наконец стихнут, Маша села в угол у телефона. Сумма, которую она представила, выражалась непомерной цифрой. Ни за что на свете отец не решится. Таких денег у них просто нет. Живут от зарплаты до зарплаты. Главное, ни в коем случае не посвящать в свои планы - все испортят, лягут костьми. Разговора с жэковской теткой Маша не боялась. Больше того, мысль о разговоре, в котором на ее стороне будет весомый конверт, наполняла весельем. "Много денег, надо много денег", - губы шевелились беззвучно. За такими деньгами обратиться не к кому. Иосиф не даст. "Жених!" На себя Маша злилась за то, что сама свела его с этой дурой. С того дня, как узнала правду, не раз и не два она возвращалась к нелепому союзу. Рано или поздно все закончится его отъездом. "Глупости! - она прервала себя. - С космическим-то допуском..." Почти что с благодарностью Маша думала о таинственном допуске, превращавшем разговоры брата в пустые фантазии. Последнее время брат все чаще заговаривал об отъезде, и эти разговоры, обретавшие привкус предопределенности, словно бы ложились на какую-то чашу. Не то чтобы они относились к ее семье - Маша верила, отец ни за что не уедет, но чаша, нагруженная чужими решениями, становилась все тяжелее. Выйдя из угла, она направилась в кухню, но остановилась у соседской двери. Осторожными пальцами, как будто пробуя на ощупь свою будущую судьбу, Маша коснулась бумажных ленточек, наложенных крест-накрест. Вот так придут и опечатают - после отъезда. "Нет, - отдергивая руку, она сказала громко. - Не дождетесь". Если будет отдельная, мама ехать не согласится - ни за что. Под шум закипавшего чайника мысли бежали быстрее. Ни с того ни с сего Маша вспомнила историю, которую рассказывали по телевизору: кажется, там ломали старый дом, и рабочие нашли клад - царские золотые монеты. Вот, если бы... Во-первых, немцы: мало ли, адвокат или промышленник, она мечтала самозабвенно. Мебель с лапами... Могло быть и золото. Всего в ссылку не возьмешь. Во-вторых, Фроська с Панькой. Сколько раз мама говорила: получают две пенсии, а живут на молоке и каше, не иначе, копят. Привернув горелку, Маша подкралась к соседской двери и осмотрела печать. Поиски следовало начинать отсюда. Действуя быстро и ловко, Маша притащила кипящий чайник и, подставив носик под скрещенные полоски, направила струю пара. Струйка поднималась жидко, но канцелярский клей отмокал на глазах. Ногтем она подцепила уголок, и вся конструкция отстала, повиснув на правой створке. Тут в голову влезло стихотворение: учили в школе. Про партизана, которого фашисты собирались повесить. Накинули петлю, но веревка лопнула, и партизан, живой и невредимый, рухнул вниз. И партизан, под виселицей стоя, Сказал с усмешкой в свой последний час: "Как и веревка, все у вас гнилое, Захватчики, - я презираю вас!" Бормоча про захватчиков, она сбегала в прихожую за ключом. Один висел под Панькиной вешалкой: жэковская тетка прихватила второй. Этот мама позабыла отдать. Осторожно вставив в личинку, она повернула и замерла. То, что опечатали жэковские тетки, было смертью. Стоя на пороге, Маша медлила распахнуть. Прислушиваясь, она ждала малейшего шороха. В выморочной комнате было тихо. Поеживаясь, Маша приоткрыла дверь и, проскользнув, захлопнула. Собачка замка хрустнула за спиной. В комнате припахивало плесенью. Нащупав выключатель, Маша включила свет и осмотрелась. Все оставалось как обычно, только зеркало, висевшее в оконном простенке, завесили белой тряпкой. Скорее всего, тряпку набросила мама, когда прибиралась после похорон. Буфет, стол, бумажные иконки. Взгляд скользнул вперед, но вернулся. Прямо перед ней, на широкой буфетной столешнице, темнели два предмета. Больше всего они походили на пирамидки, и, приблизившись, Маша разглядела - пепел. Две урны, Фроськина и Панькина. Злые слезы жгли глаза. Все это время, прошедшее с Фроськиной смерти, Панька держала в квартире мертвую мать. Старая дура, ненавидевшая жидов, превратила их дом в кладбище. Сделав над собой усилие, она взяла пирамидки и переставила на стол. Приподняв обе крышки, Маша заглядывала с мучительным любопытством. То, что скрывалось внутри, выглядело совсем не страшно. Мешочки из грубой ткани. Такие вытаскивают из пылесосов - набитые пылью. Маша развела руки и покачала в ладонях. На этих весах старухи весили одинаково. Так. Панькину привезла мама. Отец говорил, надо схоронить. Сказал: не по-божески... Мама кивала: конечно, на той неделе съезжу. Она вспомнила и усмехнулась: Панькин бог, слушающий про жидов, надо полагать, уже заждался. Не дождется. "Взять и вытрясти - на помойку, в пищевые... Ага! - она вспыхнула, - вот тогда и погляди-им..." Распахнув створку одежного шкафа, Маша шарила в поисках мешка. Под пальто нести противно. Под руки попадались какие-то тряпки. Она рылась упорно и торопливо. В коридоре послышались голоса. Маша затаилась. Сейчас выносить опасно, родители могут услышать: она представила, какой выйдет скандал. Придется завтра - когда уйдут... Голоса стихли. На цыпочках она выбралась на кухню и, оглядевшись, сунулась под плиту. Там стояло старое пластмассовое ведерко. Почти до половины оно было наполнено песком. Сто лет назад мама пересаживала фикус, и кто-то, кажется, даже Панька, посоветовал выстлать песочком дно. Подхватив ведерко за дужку, Маша вернулась в комнату и взгромоздила на стол. Ножницы и иголка нашлись на этажерке. Она расстелила газету и высыпала песок. Теперь - распороть и пересыпать. Руки двигались ловко. Пустые мешочки она набила песком и крепко зашила края. Оглядев придирчиво, Маша осталась довольна. Урны темнели на буфете. Ведерко, заполненное до половины, вернулось под плиту. В ванной, моя руки, Маша улыбалась мстительно. ГЛАВА 14 1 Решимость убывала, уходила в песок. Почти физически Иосиф ощущал неприятную слабость: стоило добраться до дома, и руки опускались сами собой. История, в которой, кроме себя, винить было, собственно, некого, стремительно приближалась к концу. Точнее говоря, для него она давно завершилась, и если бы не юность, с чьей нежностью Иосиф не мог не считаться, давным-давно он нашел бы слова, чтобы, поговорив с Валей, убедить ее в том, что образ жизни, постепенно сложившийся, становится тягостным - по крайней мере, для него. В поисках выхода он перебирал все звенья, всякий раз начиная от "Чернышевской", и не было слова, которым Иосиф, взрослый мужчина, не заклеймил бы себя за легкомыслие. С точки зрения нового опыта, все прежние истории, в которых он играл роль страдающей стороны, казались бульварными: красавицы, отвергавшие его страсть ради насущных перспектив, были верхом неуязвимости рядом с беззащитной Валей. Невзрачная девушка, глядевшая на Иосифа поминутно вспыхивающими глазами, преображалась от каждого его слова, как будто тот, с кем свела ее судьба, был божеством, державшим в своей руке ее жизнь и смерть. Поминутно она вскакивала - то помочь, то принести, и именно эта предупредительность, похожая на благочестивый ужас, отдавалась в сердце Иосифа тоской и бессилием. Будь она хоть чуточку другой, он пожертвовал бы собою ради ее счастья. Трудно сказать, какой именно смысл вкладывал Иосиф в эту меру, однако Валя, сиявшая глазами, понимала по-своему. Заметные старания, которые она прилагала, в представлении Иосифа давали обратный результат. В первый раз он почувствовал это тогда, когда, на беду выглянув в коридор, застал ее у зеркала: прежде чем войти в комнату, она внимательно приглаживала волосы, и выражение ее лица напоминало кукольную гримаску, которыми украшают себя манекенщицы из журнала "Работница". На этот журнал подписывалась одна из его лаборанток. Остальные сотрудники потешались, но охотно листали исподтишка. Застав однажды, он снова и снова ловил Валю на совпаденьях, срывая раздражение на невинной лаборантке. Оказавшись невольной участницей его душевных передряг, бедная девушка вскоре уволилась, и Иосиф почувствовал облегчение. Теперь для полного счастья, за которое он почитал свою прежнюю жизнь, оставалось поговорить с Валей и подвести к разрыву. Нельзя, однако, сказать, чтобы процесс, терзавший Иосифа, был прямолинейным на всех отрезках. Иногда выпадали легкие дни, когда Валя, казалось, забывала о наставлениях мудрой "Работницы", и тень, лежавшая между ними, рассеивалась. Радуясь временной легкости, Иосиф начинал балагурить, то припоминая веселые истории из прошлого, то пересказывая шутки, рожденные в лаборатории. Как правило, Вале хватало чувства юмора реагировать в правильных местах, и Иосиф взлетал, как на крыльях, уносивших от тягостных раздумий. Веселые истории, которые про себя - в отличие от трудного хирургического решения - Иосиф называл терапевтическими, постепенно иссякали, но он продолжал вспоминать, заглядывая в дальние уголки памяти. Однажды Валя заговорила сама. Довольно ловко переняв его тон, она принялась рассказывать о каком-то институтском недоразумении и неожиданно упомянула Машу. Обыкновенно, по какой-то негласной договоренности, имя сестры в их разговорах не звучало - с того самого дня, когда, целый час отстояв на лестнице, Валя увидела его растерянное лицо. В тот вечер она побоялась спросить, потом не представлялось случая, она думала, до поры до времени. Нарушив табу, Валя спохватилась, но Иосиф закивал особенно весело, и, перескакивая с пятого на десятое, она вспомнила еще одну давнишнюю историю с курсовиками. Совершенно искренне Валя говорила о том, что Маша - в сто раз умнее других сокурсниц, так что ей вообще непонятно, зачем его сестра поступила в эту богадельню - финансово-экономический факультет. Добро бы еще - на экономическую кибернетику, а так - курам на смех. Иосиф хмыкнул: "Не знаю... Зависит от кур..." Раньше они этого не касались, но теперь, воодушевленный справедливым отзывом о сестре, он решил воспользоваться случаем, чтобы преподать ей азы национально-государственной грамоты. Морщась, как от привычной боли, он рассказывал о государственном антисемитизме, пропитавшем советскую систему снизу доверху, о подлой политике первых отделов, вынюхивающих еврейскую кровь, об искореженных судьбах тех, кого власть объявила людьми второго сорта. "Рано или поздно все кончится плохо", - Иосиф завершил обвинительную речь. Валя верила и не верила. То, о чем он говорил, никак не могло быть правдой: правда, которой ее учили, была совершенно другой. Конечно, он все преувеличивал, но Валя готова была верить и вопреки очевидности, потому что любила его. И все-таки она попыталась возразить: "Хорошо. Но как же ты? Если все так... гадко, разве стал бы ты кандидатом?" - "Да, уж, - он покрутил головой. - Достойная медалька за долгую и безупречную службу". - "А Маша? - Валя наступала. - Я - свидетель. Мы вместе сдавали экзамены. Ей же - одни пятерки. А потом - студенческое научное общество, она - председатель. Я имею в виду - теперь". - "В нашей стране, - Иосиф усмехнулся, - все вообще выглядит замечательно, если не знать правды". - "Правды?" - Валя переспросила доверчиво. Соблазн был велик. История с ложной анкетой, которую он рассказал во всех подробностях, произвела ошеломляющее впечатление. Глаза, распахнутые на Иосифа, сияли ужасом и восхищением. В продолжение его рассказы она слушала зачарованно, словно страшную волшебную сказку. Иосиф говорил и не мог остановиться, потому что вера, с которой она слушала, могла победить все тягостные раздумья. За вечерним чаем Валя снова заговорила о Маше. Она призналась, что чувствует себя неловко, всегда отводит глаза, как будто в чем-то виновата перед его сестрой, хотя, видит бог... Этот разговор Иосифу был неприятен, но он не сумел отмахнуться. "Конечно, надо как-то..." Преподанных азов было недостаточно, чтобы внятно объяснить Машину позицию - жесткую и непримиримую. Отвернувшись к раковине, Иосиф думал о том, что одной веры мало. Все-таки между ними стояло что-то, не облекаемое в слова. Уходя от разговора, он объявил, что собирается отпраздновать день рождения - в узком кругу, для друзей. Идеей праздника Валя зажглась моментально и, позабыв о Маше, заговорила про угощения. Спохватившись, Иосиф не набрался храбрости уточнить, что имел в виду не домашнюю, а лабораторную вечеринку. На том и порешили: в четверг пойти по магазинам и на рынок. Валя обещала налепить домашних пельменей. Накануне, в пятницу, она лепила самозабвенно, и рука, отбрасывающая пряди, оставляла в волосах мучные дорожки. Походя она ухитрилась измазать и лицо, и белые полосы, покрывавшие щеки, показались Иосифу потешными. Он рассмеялся и, качая головой, назвал ее женщиной из племени мумба-юмба: "Для полного сходства недостает юбочки из листьев и ожерелья из вражеских костей". Сорвавшись с места, Валя бросилась в ванную и тщательно вымыла лицо. Конечно, она понимала юмор, но все-таки очень расстроилась, поэтому и схватила телефонную трубку - просто оказалась рядом, в прихожей, когда зазвонил телефон. На ее алле никто не откликнулся, но трубка, зажатая в руке, не была мертвой. Она прислушивалась к Валиному дыханию. Новое алле разбилось о частокол коротких гудков. Вернувшись в кухню, Валя принялась резать салат, но ножик то и дело соскальзывал. Она едва не порезалась. Однако обошлось, и телефон больше не звонил, и тесто получилось клейкое, не зря она ездила в Елисеевский за свежими дрожжами. Валя стеснялась Иосифа. Ложась в постель, она испытывала странное чувство: с одной стороны, ей нравилось быть взрослой, не хуже девчонок из общежития, с другой стороны, все, что про себя она называла словом это, казалось ей стыдным. Оно было непременной частью взрослой жизни, но жизнь, в которую вступила Валя, в ее глазах была ущербной. Выражение прикрыть грех венцом, над которым посмеялась бы любая из сокурсниц, не было для Вали пустым звуком. В дневных раздумьях приходило мамино слово: испортил. О том, что она на это решилась, Валя не жалела. Пожалуй, даже радовалась тому, что именно Иосифу принесла свою девическую жертву. Будь он ее ровесником, ни за что на свете она не позволила бы ему до свадьбы, но Иосиф был намного старше. Разница в возрасте придавала ему сходство с отцом, которого Валя не помнила, и в этом отцовском качестве он не мог поступить с ней подло. Лежа в пугающей тишине, Валя представляла себя маленькой девочкой, которой приснился страшный сон: забравшись в отцовскую постель, она засыпает словно под защитой. Тогда нехорошие мысли уходили и стыд исчезал до утра. Иосиф помогал охотно. Он уже начистил вареные овощи и, присев на краешек табуретки, рассуждал о том, что прежде - не то что теперь: все праздники справляли с родственниками. "В общем, - он говорил задумчиво, - я неплохо к ним отношусь, но так, чтобы на каждый праздник... - он покачал головой. - Не знаю, как объяснить... С друзьями как-то - ближе, общие темы..." В тишине, наступившей неожиданно, Вале пришла странная мысль. Она подумала о том, что все его родственники и друзья - евреи, но тогда она никак не могла понять, почему одни ему ближе, другие - дальше? Даже про себя Валя не произнесла грубого слова - она сказала: эти. Приготовления они успели закончить к шести, и до первого гостя, явившегося в семь, Валя успела вымыть в туалете. Сколько раз мама повторяла: унитаз - лицо хозяйки. Сегодня она никак не могла ударить в грязь лицом, потому что праздник, к которому Валя старательно готовилась, должен был стать смотринами. Друзьям, которых ценил больше родственников, Иосиф предъявлял свою будущую жену. Покончив с туалетом, Валя придирчиво оглядела стол, уставленный закусками, и, скрывшись в ванной, привела себя в порядок. Если друзья важнее, значит, именно сегодня самый важный день. Особенно аккуратно она собрала с юбки налипшие волосы, смачивая ладошку и быстро проводя по ткани влажной рукой. На первый звонок Валя вышла в прихожую. Мужчина лет тридцати, обнявший Иосифа, бросил на нее любопытствующий взгляд: "О! - он воскликнул. - Представь меня юной девушке", - и, смутившись, Иосиф назвал Валино имя. "Подруга моей сестры", - он добавил, но Валя не успела удивиться. В дверь позвонили снова, и новые незнакомые люди, заполнившие маленькую прихожую, оттеснили ее к кухне, откуда она выглядывала время от времени. Иосиф справлялся без нее. Благодарно принимая цветы и свертки, он подхватывал чужие пальто и пристраивал на вешалку. Гости отправлялись в комнату, так что никому из них, кроме самого первого, Иосиф не назвал ее имени. Так и получилось, что в комнату Валя вошла последней, когда все успели рассесться вокруг стола. "Садись, садись, где же ты?" - Иосиф закивал, и, пристроившись с самого уголка, Валя оглядела гостей ищущими глазами. Ей казалось, что вот теперь он должен прервать застольный гам и представить ее друзьям, с каждым из которых она готова была подружиться. Гость, сидевший рядом, наполнил Валину рюмку и предложил салат, который она резала сама. Валя поблагодарила. Все начиналось неправильно: в ее надеждах это должна была делать хозяйка - предлагать закуски. Вале казалось, все они говорят одновременно. Она прислушивалась, но с трудом улавливала смысл. Над столом вились незнакомые имена, и, как-то быстро устав, Валя поднялась и бочком вышла в кухню. Она сидела на жесткой табуретке, прислушиваясь к тому, что делалось в комнате. Пили за именинника. Иосифу желали семейного счастья, удачи и процветания. "Вас послушать, главное - регулярная семейная жизнь! Ну, нет у меня этого опыта!" - голос Иосифа был беззаботным. Снова он пропустил подходящий случай сообщить о ней своим друзьям, и, шмыгнув носом, Валя распахнула морозильник - вынуть замерзшие пельмени. Стараясь больше не прислушиваться, она поставила на газ большую кастрюлю и ссыпала мерзлые катышки в миску - так закладывать удобнее. Вода уже забила ключом, когда раздался звонок. За гамом, царившим в комнате, они не слышали. Вытирая руки о передник, Валя пошла к двери. Маша-Мария вошла, не поздоровавшись. Отстраняя Валю холодным взглядом, она аккуратно повесила пальто и скрылась в ванной. Шум воды бил в сердце - Валя замерла. Руки, спрятанные под фартук, шевелились машинально, как будто, сколько ни вытирай, оставались мокрыми. "Ты здесь привратником или горничной?" - распахнув дверь, Маша-Мария встала на пороге. "Я... Нет, я готовила..." - Валя повела рукой в сторону кухни, словно объясняла свое место. "Значит, поварихой? - Маша-Мария переспросила безжалостно. - А я вот, представь, готовить совсем не умею". Она глядела насмешливо. "Гости там, в комнате", - снова, как бывало часто, Валя не могла взять верный тон. "Я - не гость", - Маша-Мария отбила. "Я тоже", - Валя произнесла с тихим напором, и брови собеседницы взвились. "Ладно, - она кивнула, словно принимая правила игры. - Тогда иди сюда. Надо поговорить". Валя вошла в ванную. Маша молчала, присев на эмалированный край. Теперь, когда они перекинулись несколькими словами, ее злость утихла, как будто Валя, которую, наливаясь злобой, она себе представляла, не имела отношения к этой девушке, стоявшей перед ней. Та была хитрой и коварной, эта - несчастной и глупой. "Послушай, зачем тебе это надо? - Машин голос стал ласковым. - Ты - хорошая девочка, тебе и надо - по-хорошему: муж, дети. Ося не подходит, он - другой, вы разные. Зачем тебе другой муж?" Она сказала неясно, но Валя услышала по-своему. Маша-Мария, явившаяся без приглашения, обвиняла ее в низости. "Если хочешь знать, это мне совершенно безразлично", - Валя произнесла твердо, веря в то, о чем говорит. "Ты просто не понимаешь, пока не понимаешь, но он-то понимает, и его родители. Скажи, разве он говорил, что хочет жениться?" - Маша-Мария спросила и поглядела внимательно. "Тут не о чем говорить! Мы любим друг друга, и вообще...Ты не понимаешь. Ты - девушка..." Валя постеснялась сказать про это, но Маша поняла. "А ты - дура", - она произнесла холодно и, отстранив Валю, вышла вон. Оставшись одна, Валя села на эмалированный край и расплакалась по-настоящему. Мысли, одна другой страшнее, шевелились в голове. Она думала о том, что все - против нее, поднялись - все его родственники. Не верят. Не хотят поверить, что она не такая... Отплакавшись, она отправилась в комнату. Первое, что бросилось в глаза, - Маша-Мария: завладев общим вниманием, она рассказывала какую-то историю. Гости хохотали, поглядывая на Иосифа. Кажется, детская история была связана с ним. Кто-то вспомнил анекдот, над которым захохотали снова, и, старательно вслушиваясь, Валя забыла про кухонные дела. Она вертела головой, переводя взгляд с одного на другого. Глаза, с которыми Валя встречалась, были дружелюбными. "Ну что, может, горячего?" - Иосиф предложил громко. "Господи..." - Валя вспомнила и кинулась к двери. Кухня полнилась жарким паром: кастрюля, выкипевшая до донышка, похрустывала на плите. Рядом, на соседней конфорке, стояла забытая миска. То, что лежало в ней, напоминало бесформенную глину. На крик выскочил Иосиф. Картина, которую он застал, была ужасной. Запустив пальцы в раскисшее месиво, Валя плакала навзрыд. "Что? Что?" - он повторял испуганно. "Кажется, наша повариха опозорилась?" - звонкий голос сестры прервал пустые вопросы. Маша стояла в дверном проеме, раскинув руки, и головы гостей, похожие на огромные виноградины, лезли из-за ее плеча. Затравленно оглядев эту виноградную гроздь, Валя растопырила пальцы: "Слиплось, все слиплось! Я лепила, лепила..." - "Тьфу!" - Иосиф наконец понял. Обернувшись к дверям, он махнул рукой, изгоняя. Виноградная гроздь рассыпалась. "Слушай, ну, нельзя так! Я подумал - ошпарилась, что-нибудь ужасное, не знаю..." Иосиф говорил, утешая, но утешение получалось слабым. Ни одна женщина из тех, кого он знал раньше, не разрыдалась бы от такой ерунды. Раздражение, искавшее повод, рвалось наружу. Он думал о том, что Валя - эгоистка. Сумела испортить праздник. "Прекрати, - Иосиф приказал жестко. - Здесь не передача "А ну-ка, девушки!". Черт возьми, мой день рождения - не кулинарный конкурс". Подойдя, он вынул миску из ее рук и решительным жестом отправил в помойное ведро. "Посиди. Когда успокоишься, вернешься к гостям, но, прошу тебя, не раньше". Развернувшись, Иосиф вышел из кухни. Валя сидела, прислушиваясь. В комнате было тихо. Гости разговаривали вполголоса. Самым громким был голос Иосифа. Кажется, он пытался исправить положение. Мало-помалу разговор возвращался в нужное русло, но все-таки не становился прежним. Валя сидела, ссутулившись и закрыв глаза, и под веками, набухшими от слез, плыли общежитские лица. Опять, словно круг замыкался, они веселились за общим столом - ей, сидевшей за загородкой, нельзя было выйти. Тот, кому она всем пожертвовала, обошелся с ней так, как обходились девчонки. "Ну уж нет! - Валя шептала, и злоба застила ей глаза. - Не я, сами, сами вы - другие!" Эти, пришедшие на ее стряпню, не смеют над ней смеяться... Сами они должны сидеть за загородками... Тихие голоса слышались из прихожей. "Не надо, не надо, не беспокойте! Что поделать, она - добрая девочка, расстроилась... Конечно, конечно, до свидания, все передам". Проводив гостей, Иосиф вернулся в кухню. Валя сидела, съежившись. "Вот дурак!" - он подошел и обнял за плечи. Запоздалая жалость томила его сердце. Пристроившись рядом, Иосиф принялся утешать. Он говорил, что гости восхищались ее стряпней, правда, было очень вкусно, она - прекрасная хозяйка, это недоразумение - случайность. Сжимаясь под его рукой, Валя думала о том, что во всем виновата его сестра. Явилась без приглашения. Если бы не это - сама она никогда бы не забыла, что выложила в миску. "Ну, все? Мир?" - мягкой ладонью Иосиф касался ее волос, и, затаившись, Валя кивнула, так и не подняв глаз. 2 Обыкновенно за почтой следил отец. Ключ от почтового ящика висел на его связке. Каждое утро, поставив чайник, он спускался вниз - за газетой. Главному инженеру полагалось выписывать "Правду", кроме того, уже для себя, отец выписывал "Известия" и "Комсомолку". "Правду" он просматривал за завтраком, остальные газеты оставлял на вечер. Проклятая открытка выпала из "Правды". Подняв и пробежав глазами, Михаил Шендерович удивился. На стандартном бланке, какими пользуются в деловой переписке, значилось следующее: "Уважаемые Антонина Ивановна и Михаил Тоомасович! Деканат финансово-экономического факультета поздравляет вас с наступающим праздником Первого Мая и желает вам здоровья, успехов и семейного счастья. Мы рады сообщить вам, что ваша дочь Мария Арго является отличницей и гордостью нашего факультета. Примите нашу благодарность за то, что вы вырастили такую прекрасную дочь. С уважением Декан факультета Хуциев Н. Х." Пожав плечами, Михаил Шендерович отложил открытку и отправился на работу. Мама нашла ее, когда убирала со стола. Прочитав, она обрадовалась - поздравление было лестным. Путаницу мама заметила, но оставила до Маши. Маша вернулась поздно, прямо к ужину. Все, включая Татку, уже сидели за столом. "Кстати! - взглянув на дочь, отец вспомнил. - Утром пришла открытка, глупость какая-то... " - "Да, да, - мама закивала и, пошарив на книжной полке, подала Маше. - Я тоже удивилась, что это они?" Взглянув, Маша закашлялась. Татка вскочила с места и застучала по спине, но Маша не могла продышаться. То, что она увидела, не было глупостью. Пересилив кашель, она выдавила улыбку: "Ну и что, подумаешь! Ошиблись в деканате. Согласись, твое отчество встречается редко". Глядя доверчиво, отец улыбнулся виноватой улыбкой. "Конечно, редко", - мама вступила примирительно. Татка читала, шевеля губами: "Ага, - она хихикнула, - редко! Можно подумать, эти, Тоомасовичи - на каждом углу". - "Хватит! - разозлившись, Маша выхватила открытку, - Радовались бы, что у вас такая умная дочь!" - "Мы радуемся", - родители откликнулись хором, и Татка пискнула: "Радуемся, радуемся". Недоумения были исчерпаны, и теперь, счастливо улыбаясь, отец принялся расспрашивать о том, всем ли отличникам присылают такие открытки, или только тем, кто имеет общественную нагрузку. Маша отвечала машинально. Допив чай, она сослалась на завтрашнюю контрольную и ушла к себе. Разложив конспекты, Маша задумалась. Открытка, пришедшая по почте, сама по себе значила немного. Там, за столом, она закашлялась от неожиданности, увидев имена и отчества - черным по белому. Поставленные в одну строку, они выглядели странно. Предположение о том, что за поздравлением что-то кроется, Маша отмела. Нурбек - не пират, рассылающий врагам черные метки. Случись серьезное, не стал бы играть в пиратские игры. И все-таки открытка что-то меняла. Ровная гладь памяти, на дне которой лежала история поступления, подернулась мертвой зыбью. Ушедшее на дно никуда не исчезло. В любую минуту оно грозило всплыть. Нет, и раньше она никак не надеялась, что прошлое исчезло бесследно. Оно должно было остаться, Маша думала, в архивах. Архивы, которые она представляла, походили на библиотечные хранилища: полки, заставленные не книгами, но пачками бумаг. Ей казалось, листок, написанный много лет назад, прячется среди таких же листков. Они подобраны и сшиты в толстые пачки, каждой из которых присвоен отдельный шифр. Теперь, прочтя открытку, Маша поняла главное: в этом хранилище шифры присваиваются не пачкам - отдельным листкам. Каждый из них, справившись в картотеке, можно заказать и найти. Глядя вперед невидящими глазами, Маша думала о том, что открытка подстегивает планы: все, что наметила, надо делать быстро - деньги, квартира - прежде, чем явится читатель. "Да, совсем забыла, - мама заглянула в комнату, - тебе сегодня звонили, молодой человек, попросил перезвонить. Юрий или Юлий. Вот телефон, я записала". Первым порывом было - не звонить. Маша думала, снова что-то стряслось, просит о помощи, взял моду. Она вертела бумажку с номером. "А что он еще сказал?" За стеной бубнил телевизор. "Ничего... Просил перезвонить. Приятный голос. Грустный какой-то... А что? - мама спросила испуганно. - Ты его не знаешь?" - "Конечно, знаю. Сын тети Цилиной подруги. Познакомились на поминках". - "Нормальные девушки, - мама выключила звук, - знакомятся в институте, на вечерах..." - "Какая разница!" - Маша проворчала недовольно. "Не знаю, - мама расслышала, - разница есть". - "Это - не то, что ты думаешь, у него болен отец". - "А ты при чем?" - мама не сдавалась. "Я?" - Маша вспомнила: деньги. Пятьдесят рублей. Осталась должна. Еще не сообразив толком, она вдруг подумала: когда потребовалось, деньги нашлись немедленно. Она встала и направилась в прихожую. "Как ваш отец?" - Маша спросила вежливо, еще не зная, с чего начать. Человек, с которым она разговаривала, становился эфемерным звеном ее планов. "Спасибо. Конечно, еще плоховато, но идет на поправку, я разговаривал с врачом", - он отвечал радостно и торопливо. "И что - врач?" - вывернув ладонь, Маша глядела на шрам, заживавший вдоль линии жизни. До сих пор рука действовала плоховато. "Врач? - Юлий переспросил. - Прекрасный человек, замечательный, очень внимательный..." - "Я рада", - Маша прервала. Помолчав, Юлий предложил встретиться. Маша согласилась. За институтскими делами она едва не позабыла о свидании. Вспомнила в последний момент, в гардеробе. Юлий ждал у мостика, стоял под грифоном. Маша предполагала, что он пригласит ее в кафе, но совершенно неожиданно Юлий объявил, что хочет познакомить ее с друзьями, точнее, не совсем друзья, так, интересная компания. Поколебавшись, она согласилась: какая разница, друзья так друзья. Вдоль канала Грибоедова они шли, болтая о пустом. Разговор вертелся вокруг учебы: предметы, преподаватели. Маша отвечала неохотно. Юлий поинтересовался, чем именно привлек ее финансово-экономический. Вопрос вызывал холодную ярость. Объяснять бесполезно. За годы учебы Маша выработала подходящую формулу: любая наука, если подойти неформально, оказывается интересной. Так она ответила и сейчас, и Юлий кивнул неуверенно. Ни с того ни с сего он заговорил о том, что мечтал о философском, однако пришлось довольствоваться филологией, может, и к лучшему. Нехорошо усмехнувшись, Маша ответила, конечно, в Финэке философия не университетская, но, насколько можно судить - бред сивой кобылы. То, что философ рекомендует для чтения, - сплошная марксистско-ленинская муть. "Думаю, в университете то же самое", - Юлий рассмеялся. Сверившись с номером, черневшим на покосившемся козырьке, они вошли под арку. Под низким сводом тлела лампочка, освещавшая облупленные стены. Под аркой, едва не загораживая дорогу, громоздились мусорные контейнеры. Вонь стояла невыносимая. Проходя мимо, Маша задержала дыхание: "Господи, они что, вообще не вывозят?" - она вспомнила: пепел. "Глупость! Надо же, что нашло... - стыдясь за себя, Маша поморщилась. - Взять и зарыть по-человечески. Черт с ними, со старухами: пусть себе..." Она думала: теперь уже не вынести. Мама сидит сиднем. Сторожит Панькину комнату. Боится, что кого-нибудь вселят. "Ладно, - она решила, - кончится дело с комнатой, схожу и зарою. Панькин бог подождет". Во двор-колодец выходили зады продовольственного магазина. Боковая стена, лишенная окон, была заставлена пустыми деревянными ящиками. Верхний ряд поднимался выше человеческого роста. Маша попыталась представить, каким образом им удалось сложить такую пирамиду: "Египтяне какие-то!". Вслух она не сказала: снова засмеется, как дурак. В парадной света не было. Цепляясь за перила, Маша осторожно переставляла ноги. Наконец Юлий остановился. На площадку, где они оказались, выходили четыре двери. Бляшки с номерами квартир были замазаны дверной краской. Кто-то, подновлявший двери, малевал единым махом. "Это какой этаж?" - Юлий задумался. "Не знаю, не считала..." Приглядываясь, он вытягивал шею: "Ага. Тридцать девять. Здесь". На звонок отозвались шарканьем, и голос, припавший к замочной скважине, спросил: "Кто?" Юлий назвался, и замок хрустнул. Существо загадочного вида встречало их на пороге. По голосу Маша приняла за женщину, точнее, за старушку, однако старушечье лицо покрывали редкие волоски. Они выбивались неровными кустиками, нарушавшими границу между усами и бородой. Картину завершала шапочка, похожая на старинный ночной чепец. Поймав Машин взгляд, существо стянуло головной убор и, застеснявшись, представилось Вениамином: "Извините, не предполагал, что Юлик с дамой. Стульев мало, сижу на подоконнике, сквозит", - пальцем он указал на свою голову. За спиной старообразного Вениамина темнел длинный коммунальный коридор. Он терялся в бесконечности, и, задержавшись на пороге, Маша опасливо огляделась. Справа, за выступом выгороженного туалета, обнаружилось окно. Сквозь распахнутую форточку проникал помоечный дух. Впереди, сколько хватало глаз, угадывались комнатные двери. Вдали, за поворотом, слышались пьяные крики. "Не обращайте внимания, сосед - сутки через трое, сейчас как раз гуляет", - Вениамин объяснил неохотно. На всякий случай Маша кивнула. В комнате, куда они вошли, находилось человек десять. Под потолком, изгаженным застарелыми протечками, висел большой японский фонарь. Бумажная оболочка, изрисованная драконами, кое-где лопнула. Желтый свет пробивался сквозь прорехи. Межоконный простенок занимал продавленный диван. Напротив стояли стулья - полукругом. Между стульями и диваном располагался низкий столик, на котором лежали книги и две коробки с копчушками. Натюрморт венчала бутылка водки. Еще три высились на подоконнике. Подойдя, Юлий прибавил к ним свою. Хозяин, успевший нахлобучить чепец, пристроился под форточкой. Маша присела на свободный стул. Разговор, потревоженный их появлением, был горячим. Новыми гостями никто не заинтересовался. Маша подумала - к лучшему: в этой странной компании представляться ни к чему. Глаза, привыкшие к японскому свету, различали детали. Стараясь не грешить против деликатности, она разглядывала лица. Те, кто собрался здесь, были евреями, по крайней мере, большинство. Однако - она отметила невольно - из их компании Юлий выбивался. Сначала Маша подумала, что дело в масти - в отличие от других, он был высоким и светловолосым. Две девушки привлекли ее внимание: про себя она окрестила их синими чулками. Только тут, найдя определение, Маша сообразила: собравшиеся напоминали собой картинку, которую она видела в одной книге: кружок дореволюционной интеллигенции. Народовольцы. Таких, как Юлий, на той картинке не было. К ее удивлению, речь шла именно о революции, точнее, о ее последствиях. Девица, сидевшая напротив, спорила с востроглазым юношей. Тыча пальцем в книжную страницу, она убеждала его в том, что в результате революции русская и еврейская культуры пострадали одинаково: все святыни поруганы, на ниве еврейской культуры все выворочено и растоптано, сотни тысяч евреев, подобно русским, рассеяны по миру - и это рассеяние неодолимо. "И слава богу! - Молодой человек лет двадцати пяти теребил очки. - Только при чем здесь рассеяние? Евреи - кочевое племя. Так они спасались всегда". "Но - культура! - девица наступала решительно. - Настоящую культуру создают оседлые народы. Кочевникам - не до книг. В трудные времена они идут, выбиваясь из сил". "Здравствуйте! - Вениамин шевельнулся на подоконнике. - А Библия? Ее-то кто создал?" Девица тряхнула головой. Кажется, реплика ставила ее в тупик. "С Библией - сложно. В конце концов, и кочевники знают оседлые времена, - молодой человек приходил на помощь. - Что касается культуры, вопрос спорный. Если и вывернули с корнем, черт с ней, с культурой. Речь идет о жизни и чести!" Оставив в покое очки, он склонил голову. Маша прислушивалась, переводя взгляд. Слова, летавшие через столик, вызывали странное беспокойство. Что-то, скрытое в глубине, держало ее внимание. Вениамин, нетерпеливо теребивший чепец, пошел в атаку. Взмахивая рукой, он возражал, утверждая, что нечего было особенно выворачивать, поскольку, ежели речь идет о бытовой местечковой культуре, - ее разворотили прогресс и просвещение, культура же высокая, носителями которой были не кочевники, а образованные евреи, шла рука об руку с русской, а значит, пострадала наравне и вместе с нею. Другая девица, неприязненно косившаяся на первую, поддержала Вениамина. Она говорила: снова в России все повторяется, поэты и писатели, евреи по крови, творят на русском языке. Все вступили наперебой, приводя фамилии, но Маша не слушала. Громкие голоса мешали сосредоточиться. Она зажмурилась и вспомнила. "Простите меня, но, кажется, вы не правы. - Маша сказала и удивилась наступившей тишине. - То есть, конечно, не все, а те, кто думает, что еврейская и русская культура - одно и то же. Я видела энциклопедию, там - еврейская культура, дореволюционное издание, много томов". Коричневые корешки с полустертым тиснением встали перед глазами. "И что там?" - девица, стоявшая за кочевников, перебила запальчиво. "Дело в том, что у меня не было времени, энциклопедия не моя, но, судя по количеству томов..." - Маша замолчала. "Количество ничего не доказывает", - девица блеснула глазами. "Именно что доказывает", - вторая дернула плечом и окинула Машу благосклонным взглядом. "А где вы это издание видели?" - третья девушка, сидевшая в стороне, поинтересовалась вполголоса. В продолжение разговора она хранила молчание. "Еврейская энциклопедия - дело обычное, - Вениамин перебил бесцеремонно, - не такая уж редкость. Были бы деньги - достать легко". В виске стукнуло. "А это дорого стоит?" - Маша спросила осторожно. "Энциклопедия - не очень... Зависит от продавца, но в общем, каждый том - рублей тридцать-сорок, - Вениамин отвечал охотно, - вот если..." - "Что?" - еще не зная зачем, она тянула нить разговора. "Ну, есть другие книги, редкие, по этой же теме..." - "Там есть и другие", - она начала, но замолкла. Взгляд Вениамина стал пристальным. "И где вы все это видели?" - берясь за новую бутылку, он интересовался настойчиво. "Да, действительно, где?" - Юлий поддержал вопрос. Нескольких секунд, которые она выиграла, оказалось довольно. Совершенно спокойно Маша объяснила: давно, в одной семье. "Скажите, а эта семья, - Вениамин поинтересовался тихо, - они не собираются уезжать?" - "Ну все, пиши - пропало! - молчаливая девица расслышала. - Форменная старуха-процентщица!" Маша не поняла: "Нет, насколько я знаю, кажется..." - "Мало ли, если вдруг надумают, я бы посмотрел книги". - "Посмотришь, все посмотришь, когда начнется", - девица поджала губы. "А что, - Вениамин стянул чепец, - лучше, чтобы досталось государству?" Только теперь Маша поняла. Дальше она не слушала. Вчерашние мысли постепенно обретали форму. План еще не выстраивался в деталях, но общее направление прояснялось. Посидев с полчаса, она стала поглядывать на своего спутника. Юлий наконец поднялся. Пошептавшись с хозяином, он обернулся к Маше: "Я готов. Пойдемте". Они вышли в коридор. В квартире было тихо. "Все. Уснул", - Вениамин прокомментировал. "Вы с ними давно знакомы?" - они спускались по лестнице. "Собственно, не очень-то и знаком, по крайней мере, не со всеми". - "Знаете, - Маша начала, - мне кажется, они немного странные. Нет, дело не в обстановке... Сами разговоры, - она поморщилась, - так, из пустого в порожнее". - "Ну, почему... - Юлий возразил неуверенно, - некоторые из них довольно образованны, например, Веня". - "Да, он показался мне симпатичным", - она ждала. "Кстати, - мостик, перекинутый от Вени, заставил его вспомнить, - вы говорили... Какие-то книги... Я имею в виду..." Маша отвела глаза. Все шло по плану. Он начал сам. "Вы поняли? Мне не хотелось при всех. Книги дореволюционные, - по памяти Маша перечисляла названия. - Дело в том, что эти знакомые, они действительно собираются уезжать". - "Собираются? - Юлий обдумывал. - Но если так, Веня прав: должны продавать". Огонек зажегся в его глазах. "Продавать? - Маша сыграла удивление. - Да, наверное, я не подумала. И что, вы бы купили?" - "Конечно!" - он закивал горячо. "Хорошо, я поговорю", - она пообещала и свернула разговор. "Как ваша рука?" - Юлию стало неловко. Только теперь он догадался спросить. Маша шевельнула кистью: "Вообще-то побаливает..." Они шли мимо египетской стены. "Не понимаю, - она кивнула на стену, - каким образом им удалось сложить такую пирамиду?" - "Пирамиду?" - Юлий оглядывал удивленно. "Ну да, египетскую". - "А... Вы простите, сразу не сообразил, - он проследил за ее взглядом, - Мне показалось... - Юлий усмехнулся. - Дело в том, что вчера я сам думал про Египет, как раз в связи с вашей рукой". Маша поглядела удивленно. "Я перечитывал и вдруг наткнулся на фразу, не смейтесь, я, конечно, и раньше, но теперь - другими глазами, потому что в этот момент подумал о вас... Запомнил наизусть". - "Наизусть?" - она переспросила. По набережной канала они шли в сторону Невского. Юлий глядел вперед, на Казанский купол: "Вот ты полагался на опору, на эту трость надломленную, на Египет, а она, как обопрется на нее человек, вонзится ему в руку и прободает ее... Пожалуйста, не смейтесь", - он попросил жалобно. Стянув с руки перчатку, Маша глядела на тонкий шрам. "Как вы сказали - трость надломленную?" - она повторила тихо. "Да. Государство. Египет", - он подтвердил печально. "Мне кажется, тогда, у дяди Наума, вы уже говорили про эту трость..." - Маша вспоминала. "Про трость? Нет". Юлий забыл. Маша надела перчатку и раскрыла портфель: "Вот ручка. Пожалуйста, слово в слово - здесь". В общей тетради он написал на последней странице. Маша сунула в портфель, не читая. На Невском Юлий предложил выпить кофе. Она отказалась. ГЛАВА 15 1 На этот раз требовалось обдумать серьезно. Никакой самодеятельности. Главное - предусмотреть детали. От них, в конечном итоге, зависел успех или провал. Пропуск лежал на месте - под пачкой вензельных лоскутков. Отложив немецкие требования, Маша задвинула тумбочку и прикрыла салфеткой. Хорошо, что нет фотографии - она вспомнила свое школьное лицо. Вахтер разглядывать не станет. Это - на всякий случай... Высунув язык, Маша царапала лезвием. Новая цифра встала, как влитая. Теперь следовало решить главное: сколько, в случае успеха, можно унести. От этого зависела экипировка. В любом случае второго раза не будет. На тетрадном листе Маша прикинула выкройку: изделие простое, но требует времени. Для каждой - отдельный карман. Общее число зависит от размера. Сняв с полки книжку, она приложила к себе: если выбирать средние, поместится штук пять-шесть. О том, что дело опасное, Маша старалась не думать. Она сосредоточилась на практической стороне. То о суровых нитках, то о куске белой бязи, спрятанной в мамином комоде, то о швейной машинке, которая, как ни таись, выдаст своим стрекотанием. О том, чтобы шить открыто, не могло быть и речи. К вечеру третьего дня она примеряла изделие, сшитое на руках. Больше всего оно напоминало поварской фартук, однако сильно увеличенный. Собственно, фартук состоял из сплошных глубоких карманов. Примерив, Маша достала из гардероба старый мамин плащ. Плащ был широким, теперь таких не носят. Надев поверх фартука, она осталась довольна: острые книжные углы сглаживались складками. Самый подходящий день - пятница. Накануне выходных в хранилище не задерживаются. Старшая уходит чуть позже, младшие правдами-неправдами убегают пораньше. Если в будни случаются переработки, библиотекари отпрашиваются в пятницу - кто на полчаса, кто на час. В общем, план выстраивался следующим образом: в половине шестого пройти мимо вахты. Вероятность того, что кто-то попадется навстречу, в это время ничтожна. Затем по служебной лестнице выйти в читательский коридор. Туда, с площадки второго этажа, ведет дверь. Перед дверью снять плащ и под видом читателя добраться до женского туалета. Запершись в кабинке, быстро переодеться: черный халат поверх фартука и низко надвинутый платок. Так можно выходить свободно. За четверть до круглого часа с тележками не ходят. Старшая сидит у себя, сверяет требования; дежурная, остающаяся в вечер, дожидается в закутке. Без пяти из читальных залов приносят заказы и забирают подобранную литературу. Следовательно - Маша подсчитала на пальцах - полных восемь минут. За это время надо проскользнуть вдоль стеллажей и, добравшись до места, затаиться. Разложить по карманам - минутное дело. Старшая уйдет в шесть десять. Останется одна дежурная. Приняв заказы, она возьмет тележку и углубится в штольни. Раньше половины обратно не явится. Выйти из хранилища и, накинув плащ, пройти мимо вахты - времени хватит с лихвой. Накануне она спала плохо: снова снились экзамены. Сидя перед комиссией, Маша не видела лиц. Вместо них белели овалы, шевелившие губами. Проснувшись, она вспомнила: вопрос, на котором срезалась, задал Нурбек. День выдался ясный. По университетскому двору она шла к библиотеке, не глядя по сторонам. Мешочек с амуницией мотался в руке. Отмерив площадь деловым шагом, Маша приблизилась к служебному входу. Часы показывали двадцать девять шестого. До срока оставалась минута, и, выждав, она взялась за ручку двери. Сердце екнуло. Отступив, Маша мотнула головой. Такое начало не предвещало хорошего. Отвернувшись к стене, Маша убеждала себя: на этом этапе бояться нечего, за поддельный пропуск сильно не накажут. Войдя, она вскинула руку с пропуском: "Туфли забыла, извините, в гости идти... Туда и обратно, на минутку". Вахтерша, сидевшая в кабинке, не повела глазом: считала петли. Взбежав по ступеням, Маша скинула плащ и вошла в коридор. Красная ковровая дорожка глушила шаги. Вдали, у парадной лестницы, маячили фигуры читателей. В туалете она заняла свободную кабинку, переоделась и повязала платок. Зеркало, висевшее у раковины, отразило бесформенную фигуру: теперь она не отличалась от тех, кто вхож в хранилища. Дверь была приоткрыта. Заглянув осторожно, она услышала громкие голоса. В закутке веселились. Маша замерла: неурочное сборище сбивало план. Она стояла под дверью, не решаясь. Громкий говор долетел с нижнего этажа: по лестнице поднимались уборщицы. "Так и живем: кому праздники, кому будни!" - "Да, ладно, что мы - не люди? Помашем тряпками и - айда! Нам тоже - короткий день". Смеясь, женщины вошли в хранилище. Бригады уборщиц протирали книги. Когда-то давно Маша прозвала их невидимками. В отличие от библиотекарей, работавших по расписанию, эти являлись неожиданно. Первое время, завидев бригаду, Маша здоровалась по неопытности. Женщины проходили мимо, не кивнув. Словно никого не замечая, они углублялись в штольни, как будто существовали в другом мире, параллельном библиотечному. Постепенно она привыкла - не поворачивала головы. Теперь, пропустив их вперед, Маша сообразила: самое лучшее прикрытие. Пристроившись в хвост, она вошла. Те, кто веселились в закутке, не оглянулись. На повороте в боковое хранилище Маша отстала и нырнула в штольню. Отсюда до завещанной библиотеки оставалось всего ничего. Скинув туфли, она добежала на цыпочках. Голоса невидимок стихали за поворотом. Новый план складывался сам собой. Вложив в карманы тома, следовало дождаться, пока бригада двинется обратно. Тогда, смешавшись с ними, можно уйти незамеченной. Судя по всему, женщины задерживаться не собирались. Еврейские книги стояли на прежнем месте. Не тронув самые тяжелые, Маша вынула шесть. Следующая ревизия, обнаружив пропажу, поставит новые карточки. Одну за другой она рассовала по карманам фартука и приготовилась ждать. Плечи, державшие тяжесть, затекали мало-помалу. Еще не беспокоясь, она выглядывала, дожидаясь уборщиц. В той стороне стояла тишина. Поглядывая на часы, Маша считала время: восемь, десять. В хранилище происходило странное: с каждой минутой Маша все больше убеждалась в том, что привычный механизм разладился. Не было гонцов из читального зала, никто из библиотекарей не шел с тележкой. Окончательно она поняла в шесть пятнадцать: "Господи, День Победы. Завтра восьмое. Сегодня - короткий день". Хватаясь за края полок, Маша села на корточки. Книги, вложенные в карманы, тянули спину. Там - узкая лестница в нижнее хранилище. Пройдя насквозь, бригада не вернется. Надежды на уборщиц нет. Прижавшись к полкам, Маша судорожно перебирала последствия. Выхода два: первый - бросить книги. В этом случае опасность сводится к минимуму. Выйдя с пустыми руками, сказаться уборщицей: работаю первый день, заблудилась. Старшая выяснять не станет. "Нет", - Маша отмела. Выглядывая осторожно, она наблюдала: библиотекари собирались у дверей. "Ну что, девочки, все?" - старшая тянулась к выключателю. Маша расслышала хруст ключа. Груз давил на плечи. Через голову она стянула фартук и села думать. Во-вторых - дальняя лестница. Этот выход надо испробовать. Подхватившись с места, Маша кинулась на цыпочках. Добежав, она остановилась: там, внизу, русское хранилище. В лучшем случае еще пируют... Путь отрезан. Она двинулась назад. Собственно, страшного ничего не случилось, завтра - восьмое, предпраздничный день, Маша уговаривала себя. Если приходится на субботу, предпраздничный всегда рабочий. В такие дни выходят одни дежурные - обслуживать заказы по МБА. Так. Сунув туфли в карманы халата, Маша двинулась к стойке - звонить. Снова, как прошлый раз, она отговорилась больницей - однокурснице стало хуже, врач попросил, надо остаться в ночь. "Конечно, не беспокойся, поела". Поговорив коротко, Маша положила трубку. Часы показывали семь. Позднее майское солнце пробивалось сквозь темные шторы. Там, снаружи, наступала белая ночь. Приблизившись к окну, она выглянула: безжизненное пространство лежало внизу. В этот час площадь была пустой. Подергав дверь для верности, она отправилась к завещанной библиотеке. Босые ноги сводило холодком. Старшая говорила: после закрытия обходят помещения. Забившись в штольню, Маша дожидалась охранников. Они явились с черного хода: двое мужиков, светивших фонариками. Лениво чиркая желтыми лучами, охранники двигались вдоль главной штольни, не заглядывая в боковые. Маша затаила дыхание: вот сейчас, выхватив лучом, бросятся и заломят руки. Голоса полицаев звучали гортанно. "Пьяные", - она догадалась и открыла глаза. Охранники прошли мимо. Выбравшись из штольни, Маша разминала затекшие ноги. Все. Выпив ради праздника, они засядут в своей каморке - до утра. Свет дежурных лампочек дрожал под потолком. Ступая осторожно, она направилась к стойке. Раньше за черной шторой стояла трехлитровая банка - для цветов. "Здорово!" Она запомнила точно - в банке была вода. Напившись, Маша уселась за стол. Здесь, принимая требования, всегда восседала старшая. Штампом, макая в черную краску, она припечатывала листки: время, год, число. Цифры на штампе менялись поворотными колесиками. "Вот дурак!" Этот, завещавший свою библиотеку, всю жизнь собирал книги, мечтал, чтобы так штамповали и их. "Ага! Держи карман", - Маша бормотала мстительно. Поворотные колесики вертелись под пальцами. Она удивилась, потому что сообразила только теперь: если книг никогда не выдавали, значит, присвоив, они не исполнили завещания. Старшая говорила - этих книг не выдавали никогда. "Что это?" Маша прислушалась: не то кашель, не то плач. "Глупости! - она сказала. - Нет здесь никого". Выйдя из-за стола, Маша пробежала на цыпочках - к дивану. Черная кожа была теплой. Свернувшись, она забилась в угол. Мысли собирались в голове, трогались медленными жерновами. Оставшись на ночь, она стала уборщицей. Невидимкой. Вот и хорошо... Не надо бояться. Снова - не плач - сухой старческий кашель. Доносится сверху, сквозь перекрытия. Нет, она думала, кашлять некому... Кто может кашлять, если все умерли?.. Она видела сумрачный кабинет, темный широкий стол, заваленный книгами, столешницу, затянутую сукном. Свет зеленой лампы ложился ровным кругом, не касаясь старческого лица. За спиной того, кто сидел над книгой, поднимались ряды стеллажей. Опоясывая комнату по периметру, стеллажи устремлялись ввысь. Маша запрокинула голову. Высоко, у самого неба, они сходились четырехгранной башней... Боясь шелохнуться, она замерла. В комнате никого не было. Старческий кашель доносился сверху, из самой книжной башни. На столе белел листок. С того места, где сидела, Маша видела ровные строки и слово Завещание - сверху, крупными буквами. В самом низу вился размашистый росчерк. Рядом лежала пачка пустых требований. "Ладно, - она сказала тихо, словно старый дурак, глядевший из башни, мог ее слышать, - ладно, - и поднялась. - Сейчас, только погляжу, каталога нет, откуда мне знать ваши шифры..." Света, тлевшего под потолком, хватало едва-едва. С пачкой незаполненных требований Маша подошла к завещанным стеллажам. Одну за другой она снимала с полок, раскрывала обложки и заполняла требования - делала заказ. Пачка заполненных бланков пухла на глазах. Рассовав тома по местам, Маша вернулась к дежурному столу. Пальцы взялись за штамп и выставили дату: 08. 05. "А год? - она спросила себя. - Завтра - День Победы. Пусть будет 1945-й 21-00". Руку, порезанную скальпелем, дергало некстати. Маша покачала, унимая боль. Страдать некогда: библиотекарь, получивший требования, должен управиться за сорок минут. Надвинув платок на брови, она взялась за тележку. Колеса катились бесшумно. Ловко, как опытный библиотекарь, Маша подхватывала тома и, бегло сверяясь с заказом, вкладывала листки. Нагруженная тележка двинулась обратно. Читатели дожидались у стола. Не подымая глаз, Маша выдавала книги. Их руки были слабыми и прозрачными, похожими на завиток немецкой вензельной R. Эти читатели справлялись быстро. Книги, затребованные к 22-00, возвратились ровно через час. За это время, успев отдохнуть, как полагалось, она подобрала новую пачку. Словно по воздуху, не чуя ног, Маша возила отобранные книги и возвращала на прежнее место. Поток не иссякал. Один за другим читатели выходили из мрака и приближались к столу. Скинув халат, она укрыла настольную лампу, бросавшую желтый свет. Пальцы, испачканные краской, оставляли отпечатки. "Я устала", - Маша пожаловалась вслух. Подолом фартука, сшитого для воровства, она вытерла лицо. На белой бязи отпечатался черный след. Рука ныла невыносимо. За черными окнами слышался рокот. Она прислушалась: что-то страшное собиралось снаружи, в полутьме. "1945-й... Господи, неужели, салют?.." С места, так, что хлопнули полы халата, Маша кинулась к окну. Рокот разразился раскатом, но не рассыпался цветными ракетами. Холодная вспышка, разорвавшая небо, ударила в глаза. Удары грома накатывали, не иссякая. Кто-то, занявший небо, бил прицельным огнем. Лампочка, висевшая над дверью, загоралась и меркла в такт. Подхватив подол, Маша вывернулась на пальцах. Теперь она знала - Победа ни при чем. Суки беснуются в ярости: это она нарушила их приказ, выдала завещанные книги. "Что, выкусили?" - цепляясь за шторы, вьющиеся черными складками, Маша дрожала от счастья... Мало-помалу гроза стихала. Нежные дождевые струи побежали по стеклам. Книжная взвесь, дрожавшая в воздухе, улеглась. Часам к пяти совсем рассвело. Субботняя ночь кончилась. Маша огляделась придирчиво: те, кто явятся утром, не обнаружат следов. "Больше никто и никогда". Она добралась до завещанных стеллажей и села на пол. Сон был тихим и спокойным, словно здесь, на полу хранилища, ей ровно ничего не грозило. Во сне приходил дурак, склонялся над ее головою, и что-то, похожее на дождь, капало с его щеки. Ее разбудили голоса. Дежурная принимала книги, доставленные из читального зала. Теперь Маша действовала быстро. Тома, отложенные с вечера, легли в нужные карманы. Поверх она надела плащ и запахнулась. Тележка тронулась минут через десять, и, дождавшись, пока дежурная проследует мимо, Маша пошла к выходу. Черный халат, накинутый поверх плаща, делал ее невидимой. За дверью Маша сунула его в мешок. На вахте она предъявила пропуск: тетка, заступившая утром, даже не взглянула. 2 "Ерунда! - надменно подняв бровь, она оборвала. - В конце концов, его грех - его и ответ, - Маша сваливала вину на продавца. - И, вообще, довольно глупо спрашивать, как они попали в семью". - "Но здесь - библиотечные штампы", - Юлий листал задумчиво. Других следов он не находил. Она успела очистить вклеенные кармашки - вынуть библиотечные листки. "Опасаетесь обыска?" - Маша положила ладонь на переплет. "Нет, конечно, нет", - теперь он растерялся. "А-а-а! - она протянула презрительно. - кодекс строителя коммунизма..." - "При чем здесь - строителя! Купивший ворованное - вор", - он повторял за кем-то - упрямо и неуверенно. "И кто вам это сказал?" Открытая насмешка сбивала с толку. "Не знаю, родители, мама..." - Юлий моргнул по-детски. "А не купивший - дурак! Ладно", - Маша отрезала. После тяжкой ночи болела голова. "Вы просили, я привезла. Нет - увожу обратно. На эти книги покупатели найдутся". Она прикидывала, куда и как придется запрятать - от родителей. "Здесь - шесть томов. И сколько он просит?" - Юлий не мог отвести глаз. Слова, вытесненные на переплетах, завораживали. "Все вместе - пятьсот рублей. По отдельности он не согласен". - "Значит, - Юлий складывал стопкой, - за каждую - по восемьдесят с небольшим". - "Вот именно. Вещи хорошие. Сносу не будет, особенно здесь, у нас", - пальцем она сделала круг, замыкая пространство. "А может быть, можно - в рассрочку?" Юлий прикидывал возможности. Сумма получалась солидная. Все договоры, заключенные с издательствами, на полгода вперед. "Слушайте, - Маша сморщилась. - А если он уедет? Как вы себе представляете - раз в месяц переводом по почте? И что характерно - в наших с вами рублях". Юлий рассмеялся. Теперь, когда увидел своими глазами, не было сил выпустить из рук. "А что если?.." Ему показалось, он знает выход. "Эти? - Маша догадалась. - Коммунальные болтуны?" - "Ну, не знаю, в складчину..." - Юлий размышлял вслух. "В складчину - Седьмое ноября, салат "оливье". Не советую. Там, среди них, один такой - востроглазый". Юлий глянул внимательно. "Хорошо, - последний довод оказался решающим. - Деньги я достану. Послезавтра". После Машиного ухода он взялся жадно. От заголовков дрожали руки. Теперь, когда она ушла, Юлий и сам не мог понять, зачем, празднуя труса, он наговорил все эти глупости: "Ворованное... Мама... Идиот!" Юлий поймал себя на том, что слышит ее голос. Все чаще этот голос звучал для него в ее отсутствие. Пролистав в одиночестве, он счел сумму резонной. По-настоящему интересных было, пожалуй, три. Этих книг не найдешь днем с огнем. Он представил, как Венька держит том на отлете, и явственно увидел дальнозорко прищуренный взгляд. Лишь на посторонних Вениамин производил комическое впечатление: умел вырядиться, шут гороховый! Знакомство, однако, они вели не первый год, и Юлий знал особое выражение Венькиных глаз. Глаза глядели на книгу как на жертву - словно припечатывали личным штампом. Не мытьем, так катаньем, сплетая замысловатую паутину, этот библиофил умел выследить и завладеть. Листая, Юлий невольно подражал Венькиной цепкости: уж этот не выпустил бы из рук! "Странно, - скопировав взгляд, он вспомнил про востроглазого. Очень странно", - Юлий повторил, мысленно возвращаясь к ней. То, что она делала, порой казалось чудовищным - он вспомнил про больничный полтинник. Никогда, даже в самых стесненных обстоятельствах, он не сделал бы ничего подобного, однако ей - в его глазах - даже это сходило с рук. Вопрос о деньгах, которые она присвоила, завертелся на языке, едва она упомянула про кодекс: он не посмел задать. Нет, не из трусости. Юлий остановил себя потому, что при всей чудовищности поступков, которые она себе позволяла (он догадывался, что не с ним одним она неразборчива в средствах), эта девушка знала правильные слова. Он нашел синоним: сокровенные. В его оценке не было восхищенной поверхностности: слова, которые она выбирала, не ласкали филологический слух. Они были прямыми и грубыми, но именно здесь крылась загадка, похожая на ту, где говорилось о вершках и корешках. Правота ее слов чуждалась тонкости, отшлифованной образованием. Больше того, в каком-то смысле, ее словесная правота шла вразрез с его пониманием жизни, однако оно, выросшее из культурной почвы, имело сильные корни, но слабую ботву. Слова, которые произносила она, казалось, едва цеплялись корнями, но все, что поднималось над поверхностью, обладало силой и смелостью. Это не было смелостью мысли, но именно такой смелости Юлий тщетно чаял в себе. Смутно он понимал, что помехой на этом пути встает череда его предков. Их непреклонные глаза глядели с фотографий. Многие века они придерживались твердой и узаконенной морали: прапрадед, прадед, дед - все, кроме отца. С отцом, оставившим семью, выходил первый сбой. В отличие от его собственных, Машины семейные обстоятельства казались иными. В ней соединялись две национальные традиции - два закона, вытекавшие один из другого, но друг другу противоречившие. Именно в этом противоречии Юлий видел источник ее неодолимо притягательной смелости. Нельзя, однако, сказать, что, пускаясь в подобные рассуждения, Юлий не учитывал опасности и подвоха. То, что он готов был назвать равноценными традициями, на самом деле таковым не было. Еврейская уходила в глубь веков, русская зиждилась на более шаткой платформе. Из их конфликта могло родиться как новое знание, так и неоязыческий пустоцвет. В истории бывало по-всякому. Материнской половиной души, падкой до мистики, он жаждал первого. Отцовская опасалась второго. Как бы то ни было, этой загадке Юлий желал найти окончательное решение: узел, который здесь нащупывался, с историософской точки зрения, представлялся многообещающим. Распутав, он надеялся вписаться в контекст историко-философских аналогий и безо всякого скепсиса, обыкновенно свойственного его образу мыслей, представить себя едва ли не римлянином, живущим на осевом рубеже. Вертикальная ось, две тысячи лет назад пронзившая горизонтальное время, метила в его сердце. В незрелости такого рода фантазий Юлий отдавал себе отчет. Отпрыск бесчисленных еврейских поколений, он не имел бесспорного права сравнивать себя с гражданами Рима - Юлий же на этом сравнении настаивал. Подобием оправдания он считал свою потомственную образованность, которая - если следовать историческому контексту - была, скорее, отягощающим, нежели освобождающим обстоятельством. Мозги, отточенные образованием, лишь до поры, до времени служат совершенным инструментом. Задачи, которые они позволяют решать, мало-помалу становятся вторичными: в пределе образованности маячит философская утомленность. Ему казалось, что именно она, исторически сопряженная с римской душой, настигла наконец и евреев. В качестве главного признака Юлий выделял увлеченность политико-государственными делами (тростью надломленной) - в ущерб делам духовным. Для погружения в духовную сферу требовался приток новой крови. Вот почему крона генеалогического древа, две верхние ветви которого сошлись в одной Марии, произвела на Юлия сильное впечатление. О двойственности ее крови он узнал от матери, которая - движимая совсем другими устремлениями - выведала подробности, посекретничав с подругой Цилей. В разговоре с сыном Екатерина Абрамовна упомянула об этом безо всякой предубежденности, если не счесть за таковую само внимание к подобным вещам, которое, ничего не имея в виду, продемонстрировали давние подруги. Легкую тень, пробежавшую по лицу сына, мать интерпретировала неверным образом: об этом Юлий догадался по той горячности, с которой она принялась хвалить Машину маму, самоотверженно помогавшую ухаживать за умиравшим Наумом. Две крови: это открытие стало для Юлия новым плацдармом. Его мысли оживились, словно в позиционном сражении он неожиданно получал подкрепление, позволявшее выйти из окопа. Выбравшись на зыбкий песчаный вал, Юлий огляделся. Местность была пустынной. Предоставленный сам себе, он мог размышлять свободно - без оглядки. Постепенно Юлий перестал опасаться языческой подоплеки. Порукой было Машино еврейство. Оно и только оно могло стать источником нового знания, которое выбродилось в недрах еврейской крови, чтобы разойтись по миру, влившись в языческие мехи. Этими мехами, чудовищная грубость которых одновременно восхищала и отвращала Юлия, была ее русская половина. Вот до чего, объединяя в одной-единственной женщине и суть, и форму, он додумался в своем неутолимом одиночестве. Деньги Юлий нашел к сроку. Задача оказалась несложной: перехватить по сотне у приятелей-переводчиков. Обращаясь с просьбой, он ссылался на болезнь отца. Приятели понимали без особых объяснений. Каждый просил не торопиться с возвращением долга: "Отдашь, когда сумеешь". Пересчитывая накануне, Юлий с удовольствием думал об этой лжи. С одной стороны, он никого не обидел - Юлий заметил удовольствие, с которым люди приходили ему на помощь. С другой - соблазн, которому он, обманывая, поддался, необъяснимым образом приближал его к ней. Это сближение, пусть самое эфемерное, отвечало его тайным стремлениям. В назначенный день Маша явилась раньше времени. Услышав звонок, Юлий выпрыгнул из ванны и, запахнувшись белой махровой простыней, прошлепал к двери: он подумал, мать забыла ключи. Увидев Машу, Юлий оторопел. Три часа назад они разговаривали по телефону, точно оговорили время, и вот теперь она возникла на час раньше, стояла в дверном проеме как ни в чем не бывало. Любая другая женщина, поведи она себя подобным образом, встретила бы недоуменный взгляд, но эта уже имела другие права. "Вы очень похожи на римлянина", - не переступая порога, Маша кивнула на простыню. Юлий сморщился, как от боли: она нашла слово. Еще мгновение, и, забывая обо всем, он протянул бы руки, но Маша усмехнулась, как будто ощутила бессилие его порыва. Усмешка плеснула на пламя, и, отступая, Юлий предложил войти. "Вы должны простить меня..." В ее устах слово должны не было фигурой речи: ни просьбы о прощении, ни смущенной ноты. "Конечно", - Юлий согласился, ей показалось, весело. "Дело в том, что у меня наклюнулась важная встреча - неожиданно". Она объяснила уклончиво, и сердце его, ворохнувшись мучительно, подсказало детали: тот, кого он мгновенно возненавидел, уже стоял на набережной. В руках он держал удочку. Острый крючок сиял, словно начищенный. "Вы извините меня, если я не зайду, пожалуйста, давайте прямо здесь, в прихожей". Махровая простыня, наброшенная на тело, стала холодной и мокрой. Запахиваясь и вздрагивая, Юлий шел в комнату за деньгами. Он передал ей в конверте и совершенно безучастно глядел, как она вынимает и пересчитывает - у него на глазах. 3 У Маши не было и мысли, что Юлий мог обмануть, - однако он запросто мог ошибиться. Ошибка стоила бы дорого: сегодняшний день должен был стать решающим. Из утреннего разговора родителей Маша поняла - времени в обрез. В который раз отец объяснял, почему не взял отношения. Уважительных причин набиралось множество. Обреченно махнув рукой, мама предупредила: жэковская тетка звонила в пятницу, в среду придут со смотровой. Выражение ее лица не оставляло сомнений. Прежде чем ехать к Юлию, Маша узнала в жэке: сегодня прием вечерний. Она решилась действовать быстро, не откладывая до вторника. Добавочный день оставался на крайний случай. Почуяв кормушку, тетка могла потребовать большее. Крупные купюры придавали солидность делу. Деньги жгли руки: никогда прежде Маша не держала такой суммы. Самое неприятное заключалось в том, что она не знала, как подступиться. Художественные фильмы, в которых действовал ОБХСС, рисовали тревожные картинки: человек, одетый в мягкое драповое пальто, входит в начальственный кабинет и, развязно балагуря, втягивает хозяина. Свои уговоры он подкрепляет конвертом. Взяточник, похожий на нэпмана, протягивает дрожащую ладонь. Рано или поздно следовала сцена допроса, и мягкое драповое пальто, брошенное на спинку стула, символизировало конец вольной жизни. В жэковском коридоре стояла понурая толпа. Одернув куртку, Маша встала у стены. Стена была грязная - вытертая сотнями боков. Соблазнители, являвшиеся со взятками, об эту стену не отирались. В кино они входили решительно, игнорируя ожидавших. Прием еще не начинался. Дверь с надписью "Начальник" оставалась закрытой. Перед ней набралась порядочная очередь. "Вон, она крайняя", - бабка, сидевшая у двери, ткнула острым пальцем. На лице, изрезанном морщинами, проступило мстительное удовольствие: бабка презирала всех, кто занял после нее. В сравнении с ними ее сегодняшнее преимущество было очевидным. "Вы крайняя?" - оглянувшись на Машу, мужчина переспросил. "Нет!" - Маша отмела решительно. Удовольствие стерлось: бабка глядела растерянно, как незадачливый охотник, упустивший верную добычу. Добыча повела себя нагло. "Пришла-то, вроде, последняя", - бабка проворчала, сдаваясь. Выиграв первый раунд, Маша ободрилась. Остальные, почуяв слабину, придвинулись к двери: бабка, занявшая первой, не тянула на вожака. Дверь приоткрылась. В ней показалась женщина, одетая в мохеровую кофту. Кофта расходилась на животе. "Хорошо, Наталья Михайловна, я поняла". Сквозь проем, открывшийся на мгновение, Маша разглядела тетку, приходившую с осмотром. Не раздумывая, она двинулась решительным шагом и отпихнула бабку, стоявшую второй. Та подняла ладонь, словно защищаясь. Отцовские глаза, глядевшие на Машу, моргали опасливо и безропотно. "Я пришла, - плотно закрыв дверь, Маша назвала адрес, - потому что в среду - смотровая". Жэковская тетка кивнула. Она глядела деловито, но на самом глазном дне плясала усмешка. "Так, так", - палец потянулся к списку и ткнул. Здесь не нуждались в анкетах: глаза, поднявшиеся на Машу, не могли обмануться. Паучья кровь, стоявшая в капиллярах, глядела из этих глазниц. Тетка завела руку и коснулась высокой прически. Фильм, в который ввязалась Маша, становился другим. Широкое белое запястье, мелькнувшее в рукаве, завершалось кистью, сжимавшей хлыст. Перед Машей, замершей у двери, сидела женщина-капо. Плечи свело ужасом, и, отступая, Маша сделала шаг. "И что?" - паучьи глаза приказали остановиться. Кровь, шумевшая в висках, нашептывала жалкие слова: о семье, о насмерть уставшей маме, об отце, служившем верой и правдой, о тесной маленькой комнатке, которая может составить счастье. "Ну?" - капо нахмурилась и подняла хлыст. Жестом еврейской старухи, которую только что оттолкнула, Маша закрыла лицо. "Я слушаю вас", - голос капо стал ласковым. С усилием Маша отвела ладонь. Этим голосом пело то, что знала старуха, настоявшаяся по всяким очередям. Секунды горели пламенем. Еще можно было ринуться вспять, сметая обреченную очередь, но, отступив, она лишалась всего. Добыча, почуявшая смерть, поднялась на передних лапах, упираясь задними изо всех сил. Маша подняла глаза. Жалкие слова, шумевшие кровью, исчезли. В горле стояли правильные, которые она знала. "Дело в том, что мама заболела, а папа - на работе. Он - главный инженер, иногда приходится вечерами. Эта комната, которая освободилась... Понимаете, я выхожу замуж, молодая семья. Конечно, все зависит от вас, мы не можем настаивать, но я верю... Ваше решение будет мудрым и справедливым". Ступая осторожно, Маша приблизилась. Готовый конверт лег на паучий стол. Белая рука отложила хлыст. Приподняв незаклеенный угол, капо пересчитала, не таясь. "Молодая семья - новая ячейка", - она произнесла полными губами. Маша ожидала молча. "Молодым у нас дорога, - конверт исчез, как по волшебству. - Ну, что ж... - капо прикидывала, - придете все вместе, с родителями, в следующую среду. Я подготовлю решение". Выйдя за дверь, Маша втянула голову в плечи. Сейчас они набросятся на нее всей стаей. Очередь глядела безучастно. Украдкой она осмотрелась: все оставались на месте, кроме еврейской старухи. Та, которую Маша отпихнула, исчезла невесть куда. 4 Как и обещала капо, дело сладилось к среде. Оставались мелкие формальности, которые та, улыбаясь ходатаям, обещала выполнить на этих днях. Ни словом, ни жестом, внимательно оглядев родителей, она не обмолвилась о конверте, полученном из Машиных рук. Выслушав благодарности, капо развела руками: "Не стоит, не стоит. Все по закону. Моей заслуги здесь нету". - "Нет, нет, Зоя Викторовна, - отец возражал горячо. - Именно - ваша". Мама свела ладони: молитвенное выражение, лишенное слов, дрожало в ее лице. Маша испугалась - сейчас заплачет. В начальственных глазах проступила скука. Глянув коротко, Маша оттеснила мать к дверям. Родители отступали почтительно, не поворачиваясь спиной. По улице отец шел, приплясывая. Жизнь, завершив полный круг, обернулась новым невиданным чудом. "Как ты считаешь, они не могут передумать?" - Склонившись к уху дочери, мама сделала неопределенный жест: не то саму тетку величала во множественном, не то высшие силы - в теткином лице. "Ничего я не считаю, - Маша усмехнулась. - Что тут считать? Сосчитано". Она шла, глядя под ноги. Счастье родителей терзало. Больше всего на свете ей хотелось выкрикнуть правду, чтобы раз и навсегда они заткнулись про бесплатную справедливость. Войдя в квартиру, Маша направилась прямо к двери. Коротким жестом, как пластырь с гнойной раны, она сорвала бумажную печать. Мама подошла и приоткрыла осторожно. Чужой запах стоял в комнате. Урн не было. Захоронила. Маша покосилась на мать. "Так, - она положила ладонь на косяк, - у Паньки буду жить я". Мама обернулась. Глаза глядели растерянно, не беря в толк. "Есть возражения?" - Маша склонила голову. "Господи, нет, конечно, нет, - мама чуть не плакала. - Мне, вообще, все равно. Разве мне надо? Пусть бы замуровали, забили досками. Ты не понимаешь - я больше не могу, чтобы всегда - соседи". До глубокой ночи мама просидела на кухне. Отец попытался заглянуть, но был изгнан: "Иди, Миша, иди! Я хочу одна", - мама отвечала тусклым голосом. "Мама, я побуду у Паньки?" - Маша приблизилась и окликнула сквозь дверь. "Там грязно очень..." - мамин голос изнемог. "Ничего... Я не стану трогать", - Маша обещала. Войдя, она затворила дверь. Теперь, когда план блестяще увенчался, ей тоже хотелось - одной. Родительские голоса, мешавшиеся с Таткиным счастливым визгом, были невыносимы. На темном деревянном стуле Маша сидела, обдумывая: главная удача в том, что удалось запутать концы. "На хитрую лопасть..." Она сжала кулаки. Хватись библиотечные своих книжек - в самом худшем случае доберутся до этой квартиры. С удовольствием Маша представила: как в кино. Вот они, милицейский десант, занимают комнаты. Соседи-понятые мнутся в дверях. Книги, расставленные по полкам, летят на пол. Они просматривают неторопливо. Ни одной с их поганым штампом. Десант отступает, принося извинения, потому что разве может им прийти в голову, что чудо уже свершилось: книги превратились в комнату, с которой Маша сорвала печать. Про Юлия не догадаются - в этом Маша не сомневалась. Слишком сложная цепочка: милиции не по зубам. Кроме того, в качестве главной улики должны фигурировать деньги: от денег она избавилась. Даже, свяжи они деньги с комнатой, упрутся в стену. Капо, оформившая документы, встанет насмерть: действовала строго по закону - вот и весь сказ. "Как это там? - Маша вспоминала польский фильм. Нет, не так: "Всё на свободу!"" - одной цепочкой, грамотно соотнеся цели и средства, она освободила и книги, и мамину жизнь. Странность, на которую до сих пор Маша не обращала внимания, заключалась в том, что кражи, собственно говоря, не было: и комната, и книги принадлежали паучьему воинству, а значит, выручив деньги и отдав их капо, она переложила из одного паучьего кармана в другой. Рассуждая формально, сделка не принесла и копеечной прибыли. Это означало, что операция, задуманная и проделанная, шла вразрез с главным законом Маркса: деньги - товар - деньги'. Паучьему государству не подходит. Здесь все по-другому, деньги ни при чем. Товар - деньги - товар: безо всяких штрихов. Маша подумала, еще немного, и деньги исчезнут вовсе. Она вспомнила: именно этим обстоятельством особенно гордилась мадам Сухих, предаваясь мечтам о коммунизме. "Хватит". - Маша поднялась решительно. Надо двигаться дальше. "Что же еще?.." - оглядывая комнату, она вспоминала о чем-то важном, что забыла сделать. "Так". Теперь, когда все решилось, надо вынести настоящий пепел. "Интересно, - она думала, - если урны захоронила мама, неужели она решилась войти, нарушив печать?" Бумажные иконки попались на глаза. Маша подошла и встала перед ними. Тот, кому молилась Панька, заждался своих... "Не понимаю, - она думала, - все-таки - еврей..." Ярость вскипала медленно, поднималась с самого дна. "Нет, - Маша покачала головой, - не дождетесь. Так и будут - в кухонном ведре..." Тревожная мысль пришла в голову: мама забрала песок, похоронила, сделала могилки... Что, если настоящий пепел - не главное? Главное - похоронить. Давно, еще в школе, к ним в класс приходил ветеран. Рассказывал: случилась путаница. На него прислали похоронку, дескать, ваш сын сгорел в танке, так мать сделала пустую могилку, выбила имя и фамилию, все, как полагается, чтобы косточки упокоились. Так и сказал. После урока, Маша слышала, классная ему выговаривала: чушь, идеализм, незачем - детям! Теперь она думала, что если - правда? Значит, Панька все равно воскреснет, Маша шепнула - оживет. Встанет перед богом, как живая, будет повторять свои гадости - слово в слово. Тем, кто в него верит, бог прощает безоговорочно. Хитрой Паньке ничего не стоит покаяться. Возьмет и отправится в рай. Там, у них, Маша вспомнила, есть и чистилище. Как на войне, ничейная земля. Нет, чистилище у католиков: Панька здесь ни при чем. Маша попыталась представить: вот, она сама - стоит перед Панькиным богом - после смерти. Если найти правильные слова, не может быть, чтобы совсем не прислушался... "Меня зовут Мария", - она обратилась тихим голосом. В книжках, которые она читала, к нему обращались на ты: Маша попыталась, но не сумела. Стена, завешанная картинками, была холодной. "Неужели вы и вправду думаете, что все дело - в крови? - она махнула рукой - Вы же слушаете только Паньку. Может, вы просто не знаете, но здесь, у нас, подлая история: тот, кто стоит за Паньку, льет воду на мельницу паука". Прижав ладони к обоям, Маша закрыла глаза . "Выкрест, - она вспомнила слово, - выкрест, возненавидевший соплеменников". Тот, кто слушает Паньку, не понимает других слов. Одну за одной, подцепляя ногтем, Маша выворачивала канцелярские кнопки. Цветные картинки слетали с шелестом, как сухие листья. Стена опустела. У дерева, под которым просят жидовской смерти, больше никому не молиться. Попирая поверженные картинки, Маша шагала взад и вперед. Теперь победа была полной. Меряя комнату шагами, она видела себя воином, захватившим святилище варваров. Все исторические книги подсказывали: разграбить. Маша огляделась, примериваясь. За дверцы львиного комода она взялась с упоением: всему, что украли и скопили, одна дорога - в помойку. Она выволакивала вонючие тряпки. Платья, которые Панька оставила, пахли крысиным пометом. Бросая под ноги, Маша добралась до задней стенки. Маленький сверток, лежавший за дальней стопкой, походил на замызганную думочку. Завернутый в грубую холстину, он таился в самом углу. Дрожа алчной воинской радостью, Маша рвала ткань. Золото, брошенное немцами... Под холстиной открылись куски подгнившего ватина. Под ними - сероватая шаль, усеянная прорехами. Ветхий шелк расползся сам. Фарфоровая кукла, убранная рваными кружевами, лежала в Машиных руках. Кружева выглядели блекло, словно их выкрасили спитым чаем. Мертвые глаза, окруженные слипшимися ресницами, были распахнуты. Надтреснутый зрачок косил в сторону. Трещина, безобразившая глазное яблоко, змеилась вниз по щеке. Сломанные ручки распадались в стороны. На левой, вывернутой наружу, не хватало пальцев. Что-то страшное исходило из этой находки, как будто воин, разграбивший святилище, потревожил чужих богов. Поднявшись с коленей, Маша перешагнула крысиную кучу и села на стул. Голова кружилась. Металлический привкус стоял во рту. Расправив подол кукольного платья, она положила перед собой. Кукла как кукла, только очень старая. Маша стыдила себя. После революции таких не делали. Конечно, Панька могла приобрести по случаю... Эту версию Маша отмела. Из всей квартиры Панька с Фроськой выбрали комнату для прислуги, значит, барскую куклу купить не могли. Осталась от прежних немцев. "Ну, и ладно..." - отложив в сторону, Маша вернулась к куче. Бумажки, сорванные со стены, шуршали под ногами. Свернув тряпье в один необъятный узел, Маша стянула узлом. Перед сном она думала про пепел. Если ветеран прав, тогда - поздно: Фроська с Панькой все равно воскреснут. На неделе мама съездила в специализированный магазин за обоями. В субботу взялись дружно. Старое тряпье, свернутое в узлы, таскали к помойным бакам. К вечеру накидали до краев. Тряпки лезли верхом, как тесто из квашни. В воскресенье взялись за стены. Старые обои отходили пластами. Под толстым слоем обнажалась выщербленная штукатурка. "Женьку Перепелкину помнишь?" - Маша спросила, и отец закивал: "Конечно, помню. Твоя одноклассница. А что?" - "Ничего. Я - так". Пласты были твердыми, похожими на папье-маше. Маша попыталась свернуть в рулон, но пласт не поддавался - выворачивался из рук: "Что за черт! - она обращалась к отцу. - Откуда такая толщина?" - "Возьми нож, - с лестницы отец следил за неравной схваткой. - Действительно, непонятно... Обычно рвутся легко". Давно, еще в школе, у Женьки Перепелкиной переклеивали дальнюю комнату. Они как раз явились с прогулки. Работа была в разгаре: Женькин отец срывал обои, в воздухе сеялась мелкая пыль. Ободранные стены выглядели пегими: местами обои отстали до штукатурки, но кое-где, по углам, газеты прилипли намертво. "Гляди, "Правда", ух ты! - февраль, 1959", - Женька тыкала в стену. Тут они и придумали игру. Все началось с заголовков. Сначала читали просто так, для смеха, потом принялись загадывать. Смысл заключался в том, чтобы, прочитав заголовок, попытаться отгадать, о чем заметка или статья. Особенно весело получалось с передовицами: попадая пальцем в небо, они с Женькой смеялись до слез. Родители шикали: "Тише вы, дурочки! Соседи услышат!" На этот раз игра обещала стать особенно интересной. Панька ремонтов не делала. Один раз поклеили, - и хватит. Значит, Маша прикинула, газеты послевоенные. Под острым лезвием пласты разрывались с хрустом. Отец стоял на высокой лестнице: подковыривая от ободка лепнины, он тянул на себя. В углу никак не отставало. "Надо намочить". - Он спустился и отправился в ванную. Маша отбросила жесткий пласт. Отец не возвращался. Отложив нож, она подошла к непокорной стене. Верхний слой прилип намертво. Мелкие катышки окаменевшего клейстера проступали насквозь. На ощупь стена была пупырчатой, вся в мурашках. Отец вернулся с полным ведром. "Возьми и действуй, - он распорядился устало, - пойду прилягу". Окуная тряпку, Маша возила по стене. Верхний обойный слой отмокал легко. Подцепляя лезвием, она снимала как шкурку. Пупырчатый клейстер прикипел к старым газетам. Буквы, проступавшие сквозь него, были слабыми. Заголовков не было вовсе. Удивляясь, она потянулась к выключателю. Пыльный абажур, висевший под потолком, бросил пригоршню света. Его едва хватило на то, чтобы разглядеть: буквы, закатанные под клейстер, были немецкими. Кусок за куском она отмачивала верхний покров. Сомнений не было: страницы немецких книг, вырванные из переплетов, покрывали стену. Отступив, Маша двинулась к сорванным пластам. Куски, искромсанные лезвием, хрустели под ногами. Поднимая к свету, она разглядывала с оборотной стороны. Обрезы страниц проступали ясно. Маша глядела с испода: немецкие слова, замурованные в стену, читались справа налево. Она не заметила, как вернулся отец. "Смотри" - Маша протянула изрезанный пласт. "Что это?" - "Читай, читай..." - она настаивала. "Кажется, по-немецки, не разобрать..." - "Панька с Фроськой, смотри, вместо газет - рвали немецкие книги". - "Да..." - Отец взялся за лестницу. Глаза внимательно оглядывали потолок. "Скажи, - Маша следила за его взглядом, - тебе никогда не было их жалко?" - "Кого?" - он не понял. "Ну, этих, которые жили здесь раньше, их выслали - немцев". - "Немцев?" - отец переспросил неуверенно. Жернова, ходившие в его голове, тронулись медленно. Придуманная игра становилась совсем не смешной: газетные заголовки, всплывавшие в отцовской памяти, соответствовали своим статьям. "Не знаю, трудно сказать... Наверное, жалко... Война". Теперь, взобравшись на лестницу, он оглядывал фронт работ. Присев, Маша подбирала куски. Сквозь раскрытую дверь она видела: мама, пережившая блокаду, несет новые газеты. "У меня все готово, клейстер остыл..." - она торопила. "Давайте чаю попьем", - Маша предложила. "Вы пейте, я как раз закончу", - отец откликнулся с лестницы. Проходя мимо пачки, Маша подхватила верхнюю. Скрывшись в ванной, она читала заголовки и пробегала глазами статьи. Снова игры не получалось: каждый раз, прочитав заголовок, Маша точно угадывала содержание. Те, которым доведется переклеивать, даже не улыбнутся. Обои были светлыми - на розовом фоне бежевые вензеля. Раскатав по полу, мама любовалась: "Погляди, веселенькие - прямо прелесть!" Водя рукой по стене, Маша пробовала сухие газеты. Свежевыкрашенный потолок сиял белоснежно. "Господи, будь у меня в детстве такая комнатка... - мама раскатывала полотна. - Узор удачный - легко подгонять". Мамино детство прошло в восьмиметровой. Жили впятером: родители, бабка и они с братом. Отец погиб в первые дни - на Пулковских высотах, младший брат умер в блокаду. Про немцев спрашивать бесполезно - ответ Маша знала заранее. Мама не любила военных фильмов, всегда приглушала телевизор, когда передавали немецкую речь. "Как ты думаешь, - Маша окунула кисть, - эти немцы, которые здесь, до нас - у них какой был родной?" - "Немецкий?.." - Мама отозвалась тревожно. "А если бы тебе выбирать - эти немцы или Панька с Фроськой - ты за кого?" - "Намазывай гуще", - мама наблюдала. "Нет, ну правда?" - Маша разогнула спину. "Интересно, - мама сверкнула глазами, - почему я должна выбирать?! Вот что я скажу - по мне, хрен редьки не слаще". - "Немцы лучше. Они не моют унитазы грязной водой". - "Это - да!" - мама признала неохотно. "Значит, выбираешь немцев?" - подхватив намазанный кусок, Маша несла к стене. Мама забралась на лесенку, готовясь принять: "Нет, - она отказалась. - Немцев я бы не выбрала". - "Ну и глупо! - сухой чистой тряпкой Маша водила по обоям. - Так бы и прожила всю жизнь с грязным унитазом". - "Ничего, как-нибудь, - мама не сдавалась. - А вообще-то, я не понимаю: выбрала, не выбрала... Нет никого - не из кого выбирать", - в голосе пела победа. На то, чтобы пережить их всех, мама положила жизнь. К вечеру комната преобразилась. Обойный клейстер наполнял ее благоуханием. Нежные вензеля, покрывавшие стены, расправляли крылья. Едва коснувшись розового поля, они становились бабочками. Отец приладил новую люстру: пять рожков топорщились во все стороны, бросая праздничный свет. "Ну, вот, - он улыбался счастливо, - живи и владей". Они ушли, и Маша закрыла дверь. Такой красоты она не могла себе представить. Подхватив подол кончиками пальцев, Маша поднялась на цыпочки. От стены к стене она двигалась, танцуя. Хватит глупостей: немцы, Панька, Фроська... Нет никого. Все кончилось. Мама совершенно права. Обои похрустывали, высыхая, и этот звук, похожий на небесную музыку, дарил покоем. ГЛАВА 16 Вульгарная аспирантка, перетянутая в талии, защитилась и уехала. Со степенью кандидата наук ее охотно взяли на провинциальную кафедру. Речи о том, чтобы оставить ее здесь, Успенский не заводил. Собственно, о ее отъезде он упомянул мельком, лицо не выразило ничего личного. После отъезда ее имя всплыло лишь однажды, когда речь зашла о сексотах. Усмехаясь, Успенский привел в пример Зинаиду. Дело происходило на улице, их никто не слышал, и, удивившись, Маша поинтересовалась, зачем, имея такие подозрения, поддерживать близкую связь. Подумав, Успенский ответил: во-первых, это - не подозрения, во-вторых, кого-нибудь все равно приставят, а значит, лучше держать при себе, поближе, тем более, если баба. Не стесняясь в выражениях, он объяснил, почему - при наличии интимных контактов - никакая баба не станет докладывать оголтело: "Ваша сестра, даже самая правоверная, если доходит до дела, всегда предпочитает..." - последовала ухмылка и откровенный жест. Он был нетрезв, их личные отношения прервались давным-давно, но Маша не смолчала: "Меня ты тоже подозревал?" - она поинтересовалась холодно. "Хоть ты-то не будь дурой!" - он отмахнулся раздраженно. Ответ был исчерпывающим, но, как бы то ни было, неприятный осадок остался. В беседах без посторонних Маша попыталась вернуться к отстраненно-безличному вы. Его обида выплеснулась такой яростью, что попытки пришлось оставить. Сегодня он вызвал ее для разговора: пришел на статистику и, сославшись на срочное дело, приказал зайти после третьей пары. Отказаться она побоялась. Теперь в разговорах с ней Успенский все чаще давал волю гневу, и это обстоятельство приходилось учитывать. Впрочем, в гневных вспышках, случавшихся на людях, он никогда не переходил грани, но, приглядываясь к неровной походке, Маша опасалась, что такой день рано или поздно наступит. По этой же причине она боялась открыто признаться в том, что в мыслях уже не связывает свое будущее с кафедрой финансов. Об этом приходилось помалкивать и в разговорах с сокурсниками - слухи могли долететь до его ушей. Как и прежде, Маша продолжала председательствовать в факультетском СНО: время от времени делала доклады и ездила на конференции. Определенных планов на будущее у нее еще не было, но с растущим интересом Маша поглядывала в сторону кафедры экономической истории. Успенский пребывал в убеждении, что ее научные интересы раз и навсегда определились. Как о деле решенном, он говорил о месте на кафедре финансов, которого для нее добьется. По многим причинам задача была не из простых, но профессор твердо рассчитывал на какого-то москвича, своего бывшего и очень успешного студента, теперь служившего в министерстве. Маша слушала и молчала, дожидаясь времени, когда вопрос о московских переговорах встанет ребром: только тогда, поговорив начистоту, она планировала выпросить вольную. Речь шла о совместном заседании кафедры, в котором - почти на равных - должны были принять участие и преподаватели, и студенты. Распоряжение поступило из ректората: проректор по науке обязал каждую кафедру провести заседание, больше похожее на теоретический семинар. Совместные прения, по мысли профессора Таращука, должны были оживить кафедральную жизнь. Идея заключалась в том, чтобы каждая кафедра выбрала проблему, достойную научных дебатов. Ожидалось, что студенты и преподаватели выскажутся аргументированно и подробно. Главная цель - добиться живой дискуссии. Как обычно, он сидел за столом, Маша - напротив. Сегодня она торопилась домой и, получив его настойчивое приглашение, решила пропустить последнюю пару, чтобы освободиться пораньше. Правом свободного расписания она пользовалась давно. Свои соображения проректор изложил в записке, размноженной ротапринтным способом. Полуслепую копию Успенский положил на стол. Маша прочла и отодвинула брезгливо. Жест, который она себе позволила, привел его в ярость. Желчным тоном он принялся пенять ей за то, что в последнее время она относится к научной работе без должного интереса: "Я отлично вижу - ты отбываешь номер, - голос нырял в нижние регистры, - так наука не делается. Ученый, по крайней мере, в молодости, должен быть одержимым. Только так можно чего-то добиться". Вздрагивающей ладонью Успенский вытер рот. Измученное асимметричное лицо стало почти уродливым. "Чего ты от меня добиваешься? - Маша подавила отвращение. - Отличников - как грязи. Не нравится - подбери любого". - "Подбирают девок!... - он отплюнулся грязным словом. - Отличники! Чтобы я больше не слышал! Ты должна заниматься наукой". - "Чтобы - что?" - Маша давилась яростью. Если бы не кафедра, на которой они сидели, она ответила бы достойно. "Чтобы добиться, чтобы - делать дело..." - "Добиться чего? Того, чего добился ты? Профессор, завкафедрой, что еще?" - выпалив в сердцах, Маша прикусила губу. "Ду-ура! - она услышала трезвую усталость. - При чем здесь это? - он потер лоб. - Добиться, чтобы эти суки поняли: уничтожив всех, никогда они не станут учеными. Этого ты должна добиться, этого я требую от тебя". Маша молчала. Эта цель не стоила всей жизни. Не поднимая глаз, она думала о том, что задача, которую он ставит, похожа на мамину. Много раз он сам говорил: эти, обсевшие кафедру, уйдут только вперед ногами. Сукам ничего не докажешь. Единственный способ: дождаться их смерти. Мало-помалу Успенский успокаивался, возвращался к главной теме. Пробежав глазами плохую копию, он заговорил о том, что мысль, вообще говоря, неплохая. Надо выбрать тему, заведомо не имеющую решения, чтобы дискуссия, возникшая на этой стезе, могла стать живой. Идея, которую развивал Успенский, заключалась в том, чтобы, начав обсуждение, отойти от привычных - канонических - понятий, поведя разговор в том свободном и произвольном духе, когда сама постановка вопроса, заранее не стреноженная догмой, таит в себе возможность некоторой игры ума. "Предлагаю сформулировать так, чтобы, как говорится, и волки, и суки... - Он усмехнулся. - Вот пример: как изменятся функции денег по мере перерастания социализма в коммунизм?" - "Интересно, - Маша дернула плечем. - На этот счет у меня своя теория". "Вот и изложишь, - Успенский соглашался. - Основной доклад - твой. Захочешь, я погляжу, но - не обязательно. Начнешь с того, что роль денег в настоящее время упрочилась, а дальше - как знаешь. Концепция - по твоему выбору, единственное, о чем я прошу, - точная доказательная база. Используй источники, которые для них авторитетны". - "Капитал?" - Маша уточнила деловито. Холодок нетерпения поднялся в крови. Свою задачу она понимала отлично: то, что должно получиться, не имеет отношения к науке. Доклад, основанный на системе безупречных цитат: цепочка, подобранная исподволь, приводит к неожиданным выводам. "А если им не понравится?" - она спросила осторожно. "Наука - не девка, чтобы нравиться. Докажешь - твоя взяла, а там поглядим. Капиталом не ограничивайся - будут невнимательно слушать. Знаю я этих марксистов..." - презрительная улыбка тронула губы. "Я буду готова к сроку", - она отвела глаза. По дороге домой Маша обдумывала задачу. Сама по себе она не казалась трудной. Противоречия, содержащиеся в "Капитале", давали простор любым маневрам. Главное - разбить на этапы. Затем, оттолкнувшись от промежуточных выводов, сделать последний, решающий ход. Взять и поставить перед фактом. Загнать в угол. Холодным взглядом Маша глядела вперед: суки, не чующие подвоха, двинутся за ней, как бараны. Словно воочию она видела тупые головы, кивающие в такт привычным, мильоны раз цитированным, словам. "Нет, не бараны - крысы. Крысы из Гамельна", - она вспомнила, усмехаясь. Задача, на первый взгляд показавшаяся легкой, на поверку оказалась сложнее. Целую неделю, усердно листая "Капитал", Маша строила систему доказательств, совершенно невинную - на первый взгляд. По совету профессора она разбавляла цитаты выписками из учебников, делая точные и тщательные ссылки. Мелодия, сочиненная Крысоловом, была чарующей. Лишь на последних тактах, стянув цитаты в крепчайший узел, она открывала вывод: деньги становятся фикцией еще при социализме. Накануне, перечитав внимательно, Маша обнаружила легкую натяжку - в одном из первых сцеплений. Сюда, усиливая конструкцию, она добавила ленинскую фразу. Теперь возведенное здание встало железобетонно. Успенскому она решила не показывать. Он сам позволил ей действовать самостоятельно - развязал руки. На объявленную дискуссию не явился никто из посторонних. Свои собирались ни шатко ни валко. Преподаватели пришли по обязанности; студенты, составившие небольшую группу, сели поближе к выходу. Те, кому предназначались доказательства, заняли первые ряды: старейшие преподаватели, политическая зрелость которых пришлась на послевоенные годы, переговаривались вполголоса. Себя они чувствовали почетными гостями, способными - одним своим присутствием - осветить подлинно научным светом любую дискуссию. До последней минуты ожидали кого-нибудь из ректората, но не дождались. Нурбек, сидевший в сторонке, улыбался невнимательно. Собрание открыл Успенский. В нескольких словах, призвав общественность к вниманию, он представил тему и докладчика. Ареопаг, расположившийся в первых рядах, кивал благосклонно. Поговорив о социалистическом хозяйственном расчете, положительно сказавшемся на функции денег, Успенский сделал приглашающий жест. Маша вышла и встала за кафедрой. Профессор сел немного поодаль. Она начала почтительным голосом. Привычные цитаты отдавались в старческих ушах. Не повышая голоса, Маша двигалась от этапа к этапу, и каждый вывод, который она делала, вплетался в знакомую мелодию. Ловкие переходы сулили финальное удовольствие, и, предвкушая, они безропотно следовали за ней. Один-единственный раз Маша оглянулась на Успенского - он слушал внимательно и собранно. Совершенно трезвые глаза глядели вдаль. Ни о чем не подозревая, крысы приблизились к стене. Конструкция, возведенная со знанием дела, раскрылась с последними словами, и, все еще кивая очарованно, они сделали шаг. Тьма кромешного вывода сомкнулась за их спинами: то, чему каждый из них отдал всю свою жизнь, стало фикцией еще при социализме. Крысиный писк смешался с шуршанием. Собрав исписанные листки, Маша ждала. Успенский поднялся и обвел взглядом. Его лицо было непроницаемым. Глаза Нурбека вспыхивали кошачьим блеском. "Прошу задавать вопросы", - Успенский обращался к профессорам. Маша следила искоса: Успенский держался безупречно. Легкая бледность, покрывавшая щеки, молодила лицо. Сдержанно-злое веселье сводило асимметричные черты. Первым никто не решался. Ареопаг, не поверивший собственным ушам, медлил вступать в дискуссию. "Ну, что ж, если вопросов нет, поблагодарим докладчика и согласимся с выводами". Успенский знал, что делает. Этого они допустить не могли. К студентке, впавшей в методологический грех, профессора не питали вражды. На долгом веку им встречались куда более злокачественные заблуждения. Ее грех был невольным: плод научной незрелости, но именно поэтому его требовалось вскрыть. "Если я правильно понял, - профессор Рыбник поднялся первым, - вы хотели сказать, что функции денег, в процессе упрочения социализма, претерпевают существенные изменения?" Опираясь на палку, он глядел то на Машу, то на Успенского, словно в его глазах они соединялись цепью, в одном из звеньев которой крылась слабина. На губах Успенского змеилась улыбка. Злое веселье стерлось с лица. Каждой напряженной чертой он требовал от нее ответа. "Нет, - Маша произнесла через силу, - вы поняли неправильно. На самом деле я утверждаю, что деньги отмирают именно при социализме". - "Этого не может быть! Каждый день мы наблюдаем обратное!" - тряся головой, Рыбник перенес тяжесть тела на здоровую ногу. Защищая свою науку, он пристукивал палкой. Резиновый набалдашник поднялся, целясь в докладчика. Маше почудилось: черенок надломился в воздухе, как электрическая стрела. "Классики марксизма-ленинизма, - она перебила, изгоняя видение, - ясно дают понять, что эта видимость - кажущаяся. Я изучила внимательно и теперь предлагаю вам их вывод". Рыбник опешил. Заблуждение, которое он, по доброте, принял за недомыслие, оказывалось злостным. Это следовало выжигать каленым. В лицо пахнуло жаром, и, задышав тяжко, он обернулся к товарищам. Те не спешили. Сложное положение, в котором они оказались, заключалось в том, что политэкономия социализма, если говорить строго, не была их специальностью. "Петр Васильевич, уважаемый, - Успенский предложил учтиво, - экономика - наука живая. Кто нам мешает, в своем кругу, указать студентке на ее ошибку?" Выйдя из-за стола, он взошел на кафедру и встал рядом с Машей. Рыбник задышал легче. Не откладывая в долгий ящик, он обернулся к аудитории. Привычная картина подействовала успокоительно. Опираясь на палку, Рыбник нанизывал слова. Время от времени он приводил цитату, но верная привычка не спасала. Цитаты соскальзывали с крючка, как сухая наживка. Он замолчал, передыхая. Коротким толчком Успенский призвал Машу, и она начала сызнова. На первом промежуточном выводе Маша перевела дыхание. Сквозь цепочку ее цитат не проскользнула бы и мышь. "Прошу вас", - Успенский поклонился оппоненту. Взгляд Рыбника взывал о помощи. Ересь, похожая на крупную рыбу, ходила в полынье. Из рядов поднялся профессор Тимошенко. Его голова вздрагивала от напряжения, из-под бровей сеялись молнии. Маша возражала, едва он замолкал. От вывода к выводу, ни один из которых не поддавался их гневу, она двигалась своим путем. Добравшись до конца, Маша замерла. Снова ее вывод получался неопровержимым. Рыбник дрогнул первым. Трусовато оглядываясь, он признал, что в рассуждениях докладчика есть верное зерно: "Давайте посмотрим с другой стороны: взять, к примеру, соль. Килограммовая пачка стоит семь копеек, однако ни для кого не секрет, что производство ее обходится дороже". Запутанно и пространно он принялся излагать технологический процесс. Не вслушиваясь, Маша поймала сочетание: соляные копи. В Мозыре, где родился отец, добывали соль... "Таким образом, наше государство, когда речь идет о соли, компенсирует гражданам часть затрат... Похожий процесс - с хлебом. Буханка обходится государству... - задумавшись, Рыбник изрек цифру. - Известно, дотации существуют и в промышленности, и в сельском хозяйстве..." Маша слушала, не веря ушам. Наперебой они приводили бессмысленные примеры, объясняющие ее правоту. Во славу цитат, освященных именами основоположников, они признавали бесславие собственных жизней. Жесткие пальцы взялись за Машин локоть. Склоняясь к ее уху, Успенский шептал слова: невообразимая скверна сочилась сквозь сжатые губы. Скверной, льющейся в ее уши, он мазал паучьих старцев - всех отцовских палачей. Не дрогнув ни единой жилой, она глядела вдаль. В зрачках, обращенных в прошлое, занималось желтое пламя, словно оба они, профессор и студентка, стояли за дверью, за которой - на самое короткое время - исчезают застарелые страхи. Хлопнув рюмку, Успенский расхохотался. Кроме них на кафедре не осталось ни души. Заседание продлилось дольше, чем ожидали, однако участники расходились неохотно. Истинную подоплеку поняли далеко не все. По крайней мере, старцы, принявшие посрамление, улыбались довольно. Нурбек, не проронивший ни слова, задержался в дверях и подмигнул. Этот понял - Маша была уверена. Успенский не хмелел. В глазах, глядевших трезво, вспыхивали злые огоньки. Лицо, обращенное к Маше, оставалось молодым. "Здорово! Молодец! Я не ожидал", - Успенский воздавал должное. "Ладно, чего там! Они - идиоты", - Маша махнула рукой. "Идиоты, как ты изволила выразиться, гноили людей. Кстати, именно этим способом. Интересно, тебя-то какой черт надоумил?" - восхищаясь, профессор качал головой. "Способом?" - Маша подняла брови. "Вот, вот - подбирали и передергивали цитатки... Дай-ка сюда", - Успенский потянулся к бумагам. Пробежав глазами, он ткнул пальцем: "Здесь". Маша заглянула: логическая ошибка, которую она допустила, была очевидной. "Ты понял еще там?" - она спросила посрамленно. "Конечно". - Он тщательно порвал листки. ГЛАВА 17 1 Экзамены Маша сдала досрочно. Особого смысла в этом не было - дань традиции. В первый раз это случилось на третьем курсе, когда Маша создала прецедент. С тех пор пошло и поехало: наступало время, и ноги сами несли ее к Нурбеку - договариваться о досрочной сдаче. Декан не прекословил. Видимо, Машино имя уже стояло в воображаемой досрочной ведомости, украшавшей факультетские показатели. Сказать по совести, Маша не особенно перетруждалась. Еще на втором курсе, сдавая летнюю сессию, она окончательно убедилась в том, что большая часть предметов стоит в учебном плане для галочки. Оглядевшись окрест, Маша неожиданно сообразила, что многие сокурсницы, в чьих талантах она сомневалась, исправно сдают сессии на хорошо и отлично. Оставалось перенять опыт. Наука оказалась несложной, однако Маша взялась за дело творчески. Шпаргалки, принятые в институтском обиходе, изготавливались по старинке. Их форма, обкатанная многолетними испытаниями, полностью соответствовала содержанию. Процветали две школы. Первая, которую условно можно назвать головоногой, придерживалась того убеждения, что прозрачные колготки - изобретение многофункциональное. Сквозь них отчетливо просвечивают мелко исписанные листки. Задрав юбку и опустив глаза долу, можно списывать почти безбоязненно. Осторожность, однако, и здесь была не лишней: преподаватель, рыскавший по аудитории, мог подкрасться и накрыть с поличным. Такие казусы случались, но редко. Если жертва успевала одернуть юбку, хищник не решался требовать экспертизы. И все-таки этот способ не был панацеей: стройные студенческие ножки не вмещали полный годовой курс. Часть листочков вынужденно лепилась сбоку, и несчастная, вытянувшая неудачный билет, ерзала отчаянно, привлекая нежелательное внимание. Другая школа, принадлежность к которой освящалась древней традицией, предпочитала бомбы. Школа бомбистов дала миру истинных мастеров. Изготовление бомбы требовало навыка: традиция, судя по всему, восходила к Древнему Египту. За основу брался свиток, исписанный бисерным почерком. Мастерство шлифовалось годами. Руки ремесленника, получившего экзаменационный билет, ловко ходили под партой, отыскивая, по едва различимым меткам, нужный сегмент. Бывали случаи, когда долгие поиски завершались позорным выдворением. В своих размышлениях Маша опиралась на два очевидных постулата: первое, ловят того, кто скрывается, второе, минимизации должно подлежать время поиска. Родившаяся система оказалась на диво стройной. Коротко говоря, она сводилась к следующему. На этапе подготовки изготавливались листы стандартного формата, каждый из которых содержал развернутый ответ. Листы нумеровались и складывались в пачку. Отдельно готовился пронумерованный каталог. Пачку, заложенную за пояс, маскировал застегнутый пиджак. Получив билет, оставалось свериться с каталогом, лежащим открыто, и, запустив руку, вслепую отсчитать листы. Выемка занимала секунды. Лист подкладывался под чистый, полученный из рук экзаменатора. Перо летало по строчкам, различимым на просвет. Тот, кто стоял над партой, видел естественный процесс. Этим способом, приносящим легкие плоды, Маша сдала и нынешнюю сессию. Нурбек заикнулся было о стройотряде, в который набирали старшекурсников-добровольцев, но Маша сослалась на срочную работу. Профессор Успенский писал новый учебник "Финансы социализма" и поручил ей два самостоятельных параграфа по социальному страхованию. Рукопись надо было сдать к сентябрю. Нурбек покачал головой, но счел причину уважительной. Браться за дело Маша не спешила. Июнь предназначался для отдыха и приятного чтения: книжками по экономической истории она запаслась загодя. В последних числах мая мама с Таткой отбыли на дачу: в этом году снова сняли во Мге. Отец ездил на выходные, настойчиво звал с собой, но Маша отказывалась. Мысли о дачной жизни навевали смертную скуку. Тот день выпал на воскресенье. Отец уехал первой электричкой, собирался тихонько, Маша не слышала. Открыв глаза, она увидела свет, заливавший розовую стену. В Панькину комнату солнце заглядывало ранним утром. Звонок был коротким и громким. Маша поднялась и накинула халат. Это мог быть только отец - вернулся с дороги. Ни о чем дурном она не подумала. Шлепая босыми ногами, Маша добралась до входной двери и щелкнула замком. На пороге стояла девушка. С первого взгляда Маша поняла - из приезжих. Рука, красневшая от напряжения, сжимала ручку допотопного чемодана. Маша узнала: такой же лежал на антресолях. Сколько раз мама грозилась выкинуть, но отец стоял насмерть. Чемодан из чертовой кожи был его реликвией: кажется, именно с ним он явился из Мозыря. "Здравствуйте, меня зовут Марта", - девушка поставила чемодан и поправила белый платочек, обеими руками, по-деревенски. Маша запахнулась покрепче. "Я понимаю, вы вправе не поверить, конечно - столько лет... Но я обещала бабушке. Понимаете, мы - из немцев". Последнее слово, поставленное в такую форму, словно речь шла о материале, из которого она сделана, девушка произнесла чуть слышно. "Из чего?" - Маша не поняла со сна. Девушка оглянулась и, шагнув вперед, сказала: "Немцы", - громче и доверительнее. "Мы - это кто?" - Маша бросила взгляд на площадку, словно там, за спиной приезжей, ожидала увидеть остальных. "Я, - девушка призналась обреченно, как будто брала ответственность на себя. - Моя фамилия Рейтц, Марта Рейтц, хотите, покажу паспорт". Парень с верхнего этажа пробежал вниз, кивнув Маше. Она ответила машинально. Приезжая поздоровалась вежливо. "Как вы сказали? Рейтц?" Девушка подняла руку и вывела первую букву. В Машиных зрачках буква отразилась зеркально, словно девушка, сделанная из немцев, писала слева направо. Русская Р, дрожавшая в воздухе, выпростала немецкую ножку, и в тот же миг, обмирая, Маша наконец поняла: эту девушку немцы послали вперед, чтобы забрать квартиру. Первым порывом было - захлопнуть. Суетливые мысли о капо, предоставившей по закону, забегали, не находя выхода. Они пищали, тыкаясь во все углы. Девушка различила ужас: "Вы не бойтесь, я ничего не нарушаю, вышел закон, теперь нам разрешили..." - "Деньги... Нужны деньги... договориться... нет..." Мысли пискнули, умирая. Маша кивнула и сделала шаг назад. Девушка озиралась. Взгляд, обращенный к стенам, был тихим и светлым. "Знаете, я так и представляла", - она улыбнулась застенчиво. Бросив гостью в родительской комнате, Маша скользнула к себе. Натягивая брюки, она собиралась с мыслями. Первый ужас прошел. С чайником в руках Маша направилась решительным шагом. Девушка сидела смиренно. Чертов чемоданчик жался к ее ногам. "Вы с поезда?" Приезжая закивала согласно. "Вот, чай..." - Маша стукнула чашками. "Ой! - Марта всполошилась. - Я вам меду привезла! Вкусный! У нас своя пасека". Отщелкнув крышку, она вынула янтарную баночку. "Кому это - нам?" - Маша переспросила высокомерно. "Ну, вам, вашим родителям, кто живет..." "Откуда вы про нас знаете?" - Машина рука, подносившая чашку, дрогнула. Чай плеснул на блюдце. Помедлив, она подала так. Немецкий мед стоял на столе. Маша не прикасалась. "Вообще-то, конечно, мы не были уверены. Дом могли разбомбить... Потом по телевизору - передача, про этого композитора, я фамилию забыла... Бабушка вдруг увидела, говорит - дом, наш, целый, и заплакала. Давно, я только кончила школу, а потом стала работать в конторе, деньги откладывала. Бабушка говорит, поезжай, раз дом стоит, кто-то должен жить. И адрес, и номер квартиры... Сказала, может быть, хорошие люди... - голос испуганно дрогнул. Торопливо исправляясь, Марта сказала: - Хорошие! Так и оказалось". Глотнув, она опустила беззвучно. Чашка, стоявшая на блюдце, плавала в пролитом чае. "И что дальше?" - тревога отпускала сердце. Девушка, сидевшая напротив, не походила на захватчицу. "Ой! - Марта неожиданно покраснела. - Вы простите меня, я совсем растерялась, вы не спрашиваете, а я... Мы же жили тут. До войны. Ну, конечно, не я, я уже в ссылке, в Казахстане... Бабушка, дедушка, мама, сестра старшая..." Румянец, заливший щеки, добрался до рук. Руки вспыхнули, и, стесняясь, Марта стянула платок и обтерла лицо. На белом остался след. На вид ей было лет двадцать. "Ты какого года?" - "Пятьдесят третьего, в августе, у меня паспорт..." - снова гостья заволновалась и потянулась к чемодану. "Да хватит тебе! Что я - жилконтора? - Маша взяла блюдце и выплеснула пролитый чай. - Если в августе, почему не Августа? Тоже немецкое имя". - "Не знаю... Это бабушка..." - Марта моргнула недоуменно. "Зато я знаю: потому что - март. Март пятьдесят третьего. Твою маму как зовут?" - "Рената, Рената Рейтц". - "Все правильно, - Маша кивнула. - Так". "У меня обратный билет, на седьмое, это - на всякий случай, вдруг удастся - гостиницу. Нет - тогда поменяю". - Марта говорила торопливо и покорно. Сдохшие крысиные мысли гнили по углам. От них несло стыдом и позором. "Какая гостиница! Жить будешь здесь. Места много - мы с папой вдвоем, мама с сестрой - на даче". - "Что ты! - Марта всполошилась. - Бабушка сказала, если есть паспорт, в гостиницу - можно..." - "Угу, прямо в Асторию, здесь рядом. Выйдешь и налево - через дорогу. А уж как они обрадуются!" Марта не улыбнулась: "А родители твои... Если узнают?" - "Что узнают?" - "Ну, это. Что я - из немцев". Тревога шевельнулась в сердце. Мама, ненавидевшая немецкую речь... "А что - это болезнь, заразная?" - Маша возразила сердито. Марта опустила голову. Чемодан водворился в Панькину комнату, гостья ушла в ванную - умыться с дороги. "Ты мойся, я - в магазин", - Маша крикнула через дверь. Отец оставил длинный список. По дороге к молочному, завернув в овощной и в булочную, она успела продумать. Маме сообщать не стоит. Семь дней - не на всю жизнь. Можно признаться и после. Отца Маша не опасалась. В любом случае - на улицу не выставит. Полные сетки оттягивали руки. Поднимаясь по лестнице, она дышала тяжело. Марта сидела на кухне, пригорюнившись. Накрученное полотенце высилось махровым тюрбаном. Подхватив сетки, Маша водрузила на стол. "Спасибо тебе. Бабушка всегда говорила, русские люди - добрые..." - Марта подняла глаза. Маше показалось - заплачет. "Куда уж добрее! - она перевела дыхание. - Эти добрые вас и сослали". - "Что ты! - Марта взмахнула руками. - Если бы зависело от людей, они никогда... Мама говорила, читай Толстого: вот настоящие русские люди..." Придерживая тюрбан, она сыпала классическими примерами. Маша не перебивала. Горячий монолог, за который - в других устах - она не дала бы и гроша, наполнял ее сердце необъяснимой радостью. Как свидетель защиты эта девушка заслуживала доверия: родившаяся в ссылке, она должна была ненавидеть. Семь дней - не срок. Посмотреть самое важное, то, что входит в экскурсионные программы. В чемодане из чертовой кожи обнаружился старый путеводитель. Маша полистала из любопытства: послевоенный. "А вы дома на каком языке говорите?" - она поинтересовалась осторожно. Вопрос вызвал замешательство. Прежде чем ответить, Марта колебалась. Правдивость одержала верх: "Мама с бабушкой иногда по-немецки, но мы с сестрой - всегда по-русски, - она опустила глаза. - Нет, конечно, я немецкий понимаю, бабушка заставляла разговаривать, но знаешь, - Марта перешла на доверительный шепот, - заставлять-то заставляла, но предупреждала, чтобы я не проговорилась..." - "О чем?" - "Что она учит меня немецкому". - "А разве нельзя?" Марта снова не ответила. Маша вспомнила: литовский волчонок. Бабушка, не смевшая плакать о родине, учила его украдкой. Она подумала: все сосланные бабушки учат внуков говорить не по-русски. Марта склонилась над чемоданом. На свет явилась открытка с Медным всадником. "Мне хотелось бы - этот памятник, - Марта глядела с надеждой, - мама сохранила. Они с папой назначали свидания... Это недалеко?" - "Близко, - Маша подтвердила коротко. Что-то перехватывало горло, мешало говорить. - Если хочешь, можно прямо сейчас". Марта вскочила с готовностью. "Знаешь что... - перспектива близкой прогулки заставила оглядеть гостью другими глазами. - У тебя есть что-нибудь еще - из одежды?" Марта одернула сатиновую юбку: "Кофта, вязаная, если будет холодно..." - "Кофту не надо... Ладно, высуши голову и... не надо платок". До Невы добрались быстро. Дорогой Марта молчала. Она шла, поглядывая по сторонам. Взгляд, обращенный к домам, был отрешенным. Про себя Маша объяснила тем, что Марта выросла в селе: глаза, привыкшие к сельским постройкам, разбегаются при виде городских. Обогнув Исаакиевский, они дошли до садовых ворот. "Теперь уже совсем рядом", - Маша прервала молчание, и спутница, вскинув голову, замедлила шаги. В сад она вступила робко. Маша подумала: как на кладбище. По аллее, усаженной тюльпанами, они двинулись к памятнику. "Ты здесь гуляла в детстве?" - Марта остановилась, оглядываясь. "Да, - Маша подтвердила охотно, - вот там, - она махнула рукой, - зимой деревянная горка, а осенью жгут листья, сгребают в кучи и поджигают. Листья мокрые, горят плохо, над садом струйки дыма. А еще осенью всегда розы - розарий в дальнем углу", - она рассказывала с удовольствием. Каждое воспоминание было родным. "А весной?" - Марта спрашивала жадно. "Весной мокро, стоит вода. Сад закрывают на просушку", - с каждым словом Маша угадывала яснее: немецкая девушка, приехавшая на одну неделю, мерила на себя Машину прожитую жизнь. Слабую тень этой жизни она надеялась увезти с собой. Маша остановилась. Теперь она читала легко, словно кто-то, написавший шпаргалку, подложил Мартины мечты под белый экзаменационный лист. "Сначала мы посмотрим памятник, а потом, если захочешь, можем сделать так: будем просто ходить. Я расскажу обо всем, где бывала сама". К памятнику они подходили сзади. Массивный круп, вознесенный над камнем, темнел на державной высоте. Отсюда был виден хвост, упершийся в змеиное тело. Змея изгибалась, выворачиваясь. Фотографы, снимавшие на открытки, с этого ракурса не заходили. Глазки их объективов ловили венец, покрывавший медный лоб. Туристы, увлекаемые экскурсоводами, сбивались в группы. "Время неудачное... Народу до черта. Лучше бы вечером". - "Ой, что ты!" - Мартин взгляд сиял. Поглядывая снизу, она переживала нечаянную радость: картинка, лежавшая в чемодане, приняла трехмерные очертания. Машин взгляд добрался до конского подбрюшия: "Ты что, так и будешь этим любоваться?" - схватив за рукав, она потянула яростно. Машина, увитая лентами, затормозила у поребрика, и новая пара двинулась к памятнику. Щуплый жених, наряженный в черное, семенил рядом с невестой. Ее гипюровое платье, пошитое экономно, липло к ногам. Свидетели, украшенные лентами, держались поодаль: они несли шампанское и опрокинутые бокалы. "Пойдем отсюда", - Маша коснулась локтя. С мучительной неохотой Марта отвела глаза. Она шла, оглядываясь: счастье, которое Марта воображала, воплотилось в ленинградском свадебном обряде. По набережной, мимо каменных дворцов, они шли к мосту Лейтенанта Шмидта. Поглядывая искоса, Маша думала: ничего не получится. Немецкая девушка, приехавшая в Ленинград, глядит другими глазами. Шпаргалка не поможет. Рука, бегущая за Машиными буквами, выведет одни глупости. "Так, - она остановилась. - Там интересного нету: порт, стапеля..." Машин взгляд, летящий вперед, ловил привычные с детства очертания. Краны, возносящие шеи, ничего не скажут чужим глазам. Развернувшись, они пошли в сторону Дворцовой. Войдя в роль экскурсовода, Маша показывала то, что полагается видеть приезжим. Марта слушала с благодарностью. Все дальше и дальше, описывая парадные красоты, Маша уводила в сторону от своей жизни. Разговор об отце случился поздним вечером. Белая ночь, стоявшая над городом, разлилась первыми сумерками. До дома добрались, не чуя ног. Маша строила планы на завтра, гостья, уставшая за день, кивала послушно. "В Петергоф не поедем, в воскресенье не протолкнешься. Лучше на неделе. Тем более, папа вернется к вечеру". "Твои родители - кто?" - Марта глядела внимательно. "Отец - инженер, мама - домохозяйка". - "Нет, - она провела ладонями по волосам, словно поправляла невидимый плато. - Я имею в виду... Они русские?" Маша отставила чашку. Так никто не спрашивал. В ленинградской жизни этот вопрос следовало задавать обиняками. Здесь он стоял на зыбкой болотной почве, словно город, которым любовались приезжие, на самом деле был призраком - фата-морганой. "Нет, - Маша сделала над собой усилие, - русская только мама. Отец - еврей". "Ой! - Марта отозвалась испуганно. - Что же ты сразу?.. Конечно, он выгонит..." Маша запнулась: "По-че-му?" Девушка, сидевшая напротив, говорила как сумасшедшая. "Если узнает, что я из немцев..." Маша слушала, не веря ушам: Марта, родившаяся в Казахстане, возлагала на себя немецкую вину. "Ты-то тут при чем?! Ты, что ли, убивала? Расстреливала лично?" Не отвечая, Марта опустила глаза. Следующий день Маша провела в тревожном ожидании. В своем отце она была уверена, но что-то, таившееся под Мартиными словами, не позволяло выбросить из головы сумасшедший ночной разговор. Днем, ведя экскурсию по Эрмитажу, она сохраняла спокойствие, однако часам к семи, когда с минуты на минуту отец должен был вернуться, Маша попросила гостью побыть в Панькиной комнате: "Ты подожди там. Я сама встречу и поговорю". Марта скрылась безропотно. Отец вернулся усталый. Воскресные электрички всегда переполнены, пришлось всю дорогу стоять. Снимая пиджак, он жаловался привычно. "Как наши?" - Маша спросила, оттягивая время. Забыв про усталость, он заговорил о Татке. Ее дачные истории были неисчерпаемыми. "У нас гостья", - решившись, Маша прервала. "Кто?" - отец вскинулся удивленно. Подбирая слова, Маша рассказывала по порядку. Он слушал, она глядела внимательно. Отца Маша знала отлично: тревога коснулась его единственный раз, когда, словно бы мельком, Маша упомянула о том, что Марта - из ссыльных. Он сдержался. Выслушав до конца, отец развел руками: "Конечно, пусть поживет. О чем тут говорить - у нее же здесь никого... И где же она?" - он оглянулся. По утрам отец вставал первым. Двигался на цыпочках, стараясь не разбудить. В половине девятого он уходил на работу. Маша поднималась следом. Чайник заводил свою вечную песню. Она стучалась в дверь деликатно. Марта появлялась немедленно, словно стояла за дверью, дожидаясь стука. В первый день Маша не обратила внимания, во второй - удивилась. Утром третьего дня она постучала и заглянула нарочно: Марта, совсем одетая, сидела за Панькиным столом. "Что же ты! Оделась, а не выходишь?" Марта прошла в ванную, не подняв головы. В четверг сходили в Казанский. Средневековые пытки, представленные в экспозиции, произвели на Марту скверное впечатление. На улице она попросила посидеть. Они устроились в сквере у фонтана, и в солнечном свете Мартино лицо показалось болезненно бледным. "Пустяки, голова закружилась", - Марта ответила на заботливый взгляд. "Да вранье это все, - Маша попытала успокоить, - понаделали кукол из папье-маше и пугают людей. Слушай, - она нашла выход, - давай, я покажу тебе мой институт, тут рядом". По набережной дошли до студенческого входа. Зайти внутрь Марта наотрез отказалась: "Ой, что ты! Там профессора, преподаватели..." Подумав, Маша не стала уговаривать. Попадись кто-нибудь из своих, придется давать объяснения. Врать не хотелось, говорить правду - тем более. По переулку они обошли здание и полюбовались парадной колоннадой. "Финансово-экономический институт", - шевеля губами, Марта прочла надпись на мраморной доске. Вечером, когда Маша накрывала к общему чаю, гостья появлялась и садилась на краешек стула. Пытаясь поддержать разговор, отец интересовался: где были, что видели? На вопросы Марта отвечала односложно. Допив чай, она уходила к себе. Отец пожимал плечами: от вечера к вечеру его радушие иссякало. "Не понимаю, вроде бы хорошая девочка, скромная... Но больно уж..." - он подбирал слово. "Нелюдимая?" - Маша подсказала. "Не знаю, как сказать... Молчит, как призрак". - "Представь, вообразила, что перед тобой виновата". Отец глядел ошарашенно. "Ну, она - немка, а ты - еврей". Маша улыбнулась, ожидая ответной улыбки. "Понятно", - он кивнул совершенно серьезно. "Что - понятно? Бред какой-то. При чем здесь Марта?" - Маша всплеснула руками. "Бред, - он соглашался покорно, - но, знаешь, если бы евреи положили столько немцев, я бы тоже, пожалуй, как она..." "Я думала, это она - сумасшедшая. Их семья жила здесь, потом их всех сослали. Русские. Вот кого она должна ненавидеть. А она, между прочим..." - "Не знаю... Ну почему - русские?.." - отец поморщился. "Помнишь, - Маша отвернулась к стеллажу, - ты рассказывал, пуля, во время войны, когда ты курил у форточки...Ты говорил, радовался, потому что искупил кровью... - она помедлила, - за то, что - еврей... " - "Глупости, - отец возражал яростно, - это не нуждается в искуплении!" - "Ее выслали, сломали жизнь. По сравнению с твоей пулей..." - "Замолчи", - он прервал ледяным голосом, Маше показалось - не своим. В пятницу, собираясь на дачу, отец улучил минутку. Услышав Машин ответ, обрадовался: "В воскресенье, вечером? Ты должна поехать на вокзал, проводить". - "Боишься, что останется?" Отец не ответил. В субботу утром Маша отворила без стука. Марта сидела на прежнем месте, словно не ложилась. После отъезда отца гостья, кажется, повеселела. По крайней мере, вечером, напившись чаю, она не спешила исчезнуть. Спокойно и просто, отставив пугливость, Марта делилась своими планами. Планы касались дальнейшей учебы. Прискучившись конторской работой, Марта мечтала о техникуме. "В Ленинград?" - Маша спросила с тайным беспокойством. Каким-то непонятным образом Маша знала заранее: попросись Марта пожить у них, она не откажет. Родители встанут насмерть, грянет ужасный скандал. "Ничего!" В одно мгновение, пока Марта собиралась с ответом, Маша успела сообразить, какую управу она найдет на родителей, в случае чего. Возьмет и расскажет все - про комнату, про библиотеку, про капо. Пригрозит, что сама пойдет куда следует, донесет на себя. Марта покачала головой: "Что ты! Сюда же ездить, никаких денег не хватит..." - она нашла подходящее объяснение, но Маша не спускала глаз. Под этим взглядом Марта заерзала на стуле, и безо всякой шпаргалки Маша прочитала правду: "Боишься, что с твоими документами?.." - "Не боюсь - знаю". Безответность полоснула по сердцу, но, справившись, Маша встала и поманила за собой. Распахнув створки Панькиного буфета, она искала на ощупь. За ее спиной Марта сидела смирно. Она вынула сверток и обернулась: "Я отказываюсь тебя понимать, - Маша начала яростно, словно говорила с ровней. - Сначала ты заводишь про русский народ - ни в чем не виноват, ни дать, ни взять, страдалец, потом несешь сущий бред про свою вину, мало того, перед моим отцом корчишь из себя добровольного узника, сидишь как сыч по ночам, будто он, еврей, имеет право тебя винить..." Она обличала на одном дыхании. Марта пыталась возразить, но Маша отмахнулась: "Ладно, я могла бы понять, если бы оно кончилось... Но тебе-то известно не хуже моего: ты - прокаженная! Каждый из этих страдальцев отшвырнет твои документы, стоит тебе приблизиться! Ну? Говори!" - сжимая неразвернутый сверток, Маша наступала безжалостно. "Я не понимаю..." - Марта отвечала едва слышно, Маше показалось - с акцентом. "Перестань кривляться! Что непонятного?" - она выложила на стол. Марта сидела, не двигаясь. "На, гляди!" - Маша сорвала тряпку и сунула под самые глаза. Немецкие вензеля, взрезанные бритвой, лежали тоненькой стопкой. "Что это?" - Марта спросила, не касаясь. "Рената Рейтц, надо полагать, - Маша отрезала холодно. - Добрые люди спали на ваших простынях, пока не сдохли". Мартин палец коснулся неровного края. Вздрагивая, он гладил немецкие буквы: "Renata Reitz", - губы шевельнулись по-немецки. Улика, свидетельствующая против, была неоспоримой. С этим свидетель защиты не мог не считаться. Маша подняла глаза и оглядела стены, словно в комнате, в которой начинался процесс, было полно людей. Зрители, рассевшиеся рядами, слушали скорбно и внимательно. "Ну, что скажешь?" - Маша спросила громко. Марта подняла пустые глаза. Они глядели мимо, как будто свидетель, к которому Маша обращалась, не понимал по-русски. "Тебе что, мало?" - к главной улике, закрепляя успех, Маша добавляла новую: мертвая кукла, косящая глазом, легла на голый стол. "Господи! - обеими руками Марта закрыла рот. - Это бабушка. Купила моей сестре... Говорила, похожи. Кукла и моя сестра". Осторожно касаясь, она гладила чайные кружева. "Ты сказала, эти люди - умерли? - Марта спрашивала тревожно. - Кто-нибудь остался? У них есть дети?" - крупная дрожь, ходившая по телу, мешала говорить. "Две старухи - мать и дочь. Никого. Умерли одна за другой". - "А могилы... Где? Я бы сходила. Завтра..." - "Мо-ги-лы? Нету", - Маша ответила жестко. "Но так не бывает..." - Марта возражала неверным голосом. "Отчего же, вот, например, евреи, - она усмехнулась, - те, которых убили немцы. Скажешь, каждый из них лежит в своей могиле?" - Маша нашла управу. Марта съежилась. "Теперь - не война", - она возражала неуверенно. Машино лицо скривилось усмешкой. "Скажи, - Марта совладала с дрожью, - если эти люди сохранили, ты позволишь мне..." - она робела выговорить. Маша поняла: "Это ваше, твое". Стремительным движением гостья бросилась к чемодану и распахнула крышку: "Вот, у меня здесь..." - пряча в ладонях, она разворачивала марлевый узелок. Красные камешки, оправленные в золото. "Прошу тебя, я очень тебя прошу, это от нас - память!" - умоляя глазами, она протягивала сережки. "Ты с ума сошла!" - Маша отвергла. "Это не то, ты не так поняла... - гостья заторопилась испуганно. - Может случиться, я больше никогда... - кончиками пальцев Марта коснулась лба. - Здесь, в Ленинграде, останется что-то мое. И еще - ты будешь меня помнить". Процесс заканчивался бесславно. Оставалась последняя возможность - переломить. "Так не будет, - Маша поднималась с места, - ты должна приехать сюда и учиться. Ты имеешь на это право, - капли крови, оправленные в золото, сияли на белизне вензелей. - Все документы - глупость. Это - техническая задача. Я знаю ее решение". Теперь, когда процесс закончился, они остались вдвоем. "Как зовут твоего отца? - Маша спросила и повторила одними губами, - Все просто - слушай меня внимательно..." Взад и вперед, как ходил Иосиф, Маша двигалась от стены к стене, рассказывая во всех подробностях. Марта слушала зачарованно. "То же самое можно и с тобой. Ты - эстонка, Марта Морисовна Рейтц, твой отец - зоотехник", - Маша импровизировала вдохновенно. Верный рецепт, обещанный младшей сестре, обрастал немецкой плотью и кровью. "Ты что, это - взаправду?" - Марта боялась верить. "Бояться нечего! Я говорю - рецепт верный, у меня получилось". - "Нет", - Марта сникла и покачала головой. "Но почему? - жестким кулаком Маша ударила по столу. - Гнить в своем совхозе, отвечать за чужие грехи, этого ты хочешь?" - "Нет, это - обман, так нельзя". - "Ладно", - Маша сложила руки. Холодная злоба заливала сердце. Немецкая девочка, свидетельствующая за русских, оказалась презренной трусихой. "Скажи мне, - Маша спросила тихо, - то, что обман - нельзя, это тоже из книг?" - Маша обернулась. На полках, прибитых к стенам, они стояли - переплет к переплету. Тома, прочитанные в юности, учили честности и доброте. "Книги, да, но еще и бабушка, она всегда говорила..." - "Поди сюда", - Маша позвала. Марта подошла и встала у книжных полок. "Вот, - указательным пальцем Маша провела, как по клавишам, - покажи, какие именно?" Воображаемая линия пересекла кожаные корешки. Склонив голову набок, Марта читала названия. Их набиралось с десяток. "Я предлагаю обмен". Маша вернулась к столу. Красные капли вспыхнули на ладони: "Ты хочешь, чтобы я приняла твой подарок? Согласна, но с одним условием: все, что перечислила, ты возьмешь у меня взамен". - "Но разве тебе?.." - Марта глядела растерянно. "Нет, мне не нужно. Меня учить нечему. Я уже ученая. Да, вот еще, - Маша улыбнулась кривовато. - Как ты сказала, могилы? Ну, что ж, хочешь поклониться - пошли сейчас". Так и не сохранила. Отложила до лета. Вот как пригодилось. "Ночью?" - Марта откликнулась тревожно. "Боишься?" - Маша засмеялась. "А это далеко?..." - "Близко. Прямо и налево". Твердыми шагами она направилась на кухню. Марта последовала за ней. "Садись сюда", - осмотревшись, Маша придвинула табуретку к немецкому столу. Две победные звезды, накарябанные с тыла, сияли невидимо и светло. Она вытянула ведро и выставила на самую середину. Пепел серел слежалой кучкой. "Прошу, - Маша приглашала широким жестом, - могилы здесь: можешь кланяться". Приподняв одно плечо, Марта заглядывала осторожно. Ведро, которое она видела, было старой кухонной утварью. Пепел, серевший на дне, выгребли из плиты. Глаза, глядящие на Машу, оплывали растерянным ужасом: буквами, написанными в воздухе, в них стояло: "Сошла с ума..." "Я не понимаю", - Марта выговорила. Опять Маше показалось - с акцентом. "Все. Ты устала, иди ложись", - она отозвалась глухо. "А...это?" - немецкая девушка кивала на ведро. "Ничего. Так... Удобрение. Можно высыпать на поля". Обойдя могилы, Маша подошла и распахнула окно. Тополиный пух кружился, оседая по дворовым углам. С трудом, боясь напугать окончательно, она подавила желание: рассеять по ветру. 2 Поезд уходил в 23-30, но Маша настояла на том, чтобы приехать заранее. Без десяти десять они уже выходили на платформу. Состав еще не подали. Редкие пассажиры опускали вещи у воображаемых вагонных дверей. "Давай пока сюда", - коробка с книгами оттягивала руку. Оглядевшись, Маша выбрала место почище. Вплотную к коробке Марта прислонила чемодан. Механический голос скрипел в репродукторе, читал невнятные объявления. Всякий раз Марта вздрагивала и озиралась. "Доедешь, пришли телеграмму. Тебе с пересадкой - я буду волноваться", - Маша говорила напутственные слова. "Конечно, конечно", - Марта кивала, обещая. Пассажиры прибывали. Чемоданы и баулы, составленные грудами, заняли полотно платформы. Поезд, светивший циклопьим глазом, показался в конце пути. "...нумерация вагонов со стороны Москвы", - Маша расслышала сквозь шум и хруст. "Я хочу сказать, я хочу тебе сказать..." - щурясь от циклопьего света, Марта сложила руки на груди. Слова, дрожавшие в сердце, рвались наружу. "Не надо, перестань, я все знаю", - Маша отстранилась. Мысленно она торопила поезд: минуты, проведенные на платформе, становились тягостными. Стараясь быть сердечной, Маша обняла гостью и пожелала счастливого пути. Марта всхлипнула. Из вагонного окна, пристроив чемодан и коробку, она глядела неотрывно. Боясь говорить громко, Марта выводила буквы - пальцем по стеклу. Маша кивала, не вчитываясь. "Ты понимаешь?" - губы шептали, не слыша ответа, но Маша качала головой. Отъезжавшая пыталась писать справа налево, и Маша снова кивала. Поезд тронулся исподволь, едва заметно. Слабая рука, выводившая буквы, взмахнула на прощание. Свет не зажигали. За окнами вагона лежала тьма. Белая ночь, красившая город, не достигала ближайших предместий. Припадая к окну, Марта вглядывалась в окрестности, но видела лес и редкие огни. В стекле, на котором она писала, отражались пассажиры, бродившие по вагону. Они несли комплекты постельного белья, на котором никто не вышивал вензелей. "Готовим билеты и деньги", - проводник, проходивший мимо, буркнул, удаляясь. Марта нащупала узелок: на этом настояла Маша, приказала, убери в лифчик, в поездах воруют. Марта послушалась, не особенно веря: попутчики, с которыми она ехала в Ленинград, были добрыми и милыми. Нынешние, сидевшие напротив, ей тоже понравились. Парень, занимавший верхнее место, помог поднять коробку. Предлагал помочь и с чемоданом, но Марта пристроила под лавку. Женщина лет пятидесяти разложила еду на тряпочке и пригласила Марту. Застеснявшись, Марта отказалась: тряпочка, на которой лежала еда, была грязной. "Ну, как знаешь". Женщина принялась с аппетитом, и Марта, опустив глаза, ругала себя за глупую брезгливость: передалось от бабушки. От смущения она не решилась попросить у проводника чаю и скоро улеглась, расстелив простыни, проштампованные жирными казенными печатями. Отвернувшись к стене, она мучилась оттого, что простыни попались влажные, и думала о Маше, которую оставила в Ленинграде. Мысли, бежавшие вскачь, постепенно выстраивались в рассказ - для бабушки. Не замечая того, Марта мысленно перешла на немецкий. На этом языке они с бабушкой разговаривали доверительно. Улыбаясь, Марта представила, как бабушка будет слушать и поправлять платок. Мама слушать не станет. Согласись она выслушать, у Марты нашлось бы довольно доводов, чтобы доказать бабушкину правоту. Взять хотя бы вензеля и куклу. Люди, которых поселили в их доме, столько лет хранили бережно, и даже вырезали, когда простыни совсем износились. Опустив руку, Марта коснулась бесценного чемодана. Парень, занимавший верхнюю полку, спрыгнул вниз по-кошачьи. Марта подняла голову; заметив, он буркнул: "Не спится, пойду покурю". Тревожные мысли добрались до обмана. Об этом она не станет рассказывать бабушке. Незаметно для себя, приняв решение, Марта опять перешла на русский. Даже мысленно, опасаясь бабушкиного ответа, она побоялась облечь обман в немецкие фразы. Ответ она знала наверняка: никогда, ни при каких обстоятельствах нельзя писать неправду, потому что рано или поздно это откроется, и тогда жестоко и неотвратимо пострадает вся семья. Этой жертвы, ради счастья жить в Ленинграде, Марта принести не могла. Там, в маленькой комнате, когда Маша предлагала неправильный выход, она не решилась ответить по-настоящему. Настоящее заключалось в том, что они потребуют паспорт. В паспорте - черным по белому: немка. Этого не изменишь. Марта догадалась: в Машином - по-другому. Полукровки имеют право. Соседи через три дома - отец немец, мать украинка. Сын записался по матери. В прошлом году ездил поступать. Круглый отличник. Вернулся ни с чем. Бабушка сказала: в наших паспортах особые номера. Какая-то буква или цифра - как будто шифр. Те, кто требует паспорт, видят сразу. Маша просто не знает, не догадывается. Бабушка сказала: молчи. Никому и никогда, ни в коем случае. Об этом она пыталась сказать на платформе, но Маша не захотела слушать. Теперь, ворочаясь на влажном, Марта корила себя за молчание. Единственным оправданием служило то, что предупреждать поздно - Машино дело сделано, а значит, ничего не исправишь. Марта съежилась и натянула уголок на глаза. Казенное белье пахло душным и кошачьим. Марта откинула и вдохнула глубоко. Спертый вагонный воздух забил бронхи. Она закашлялась и, боясь потревожить, зажала ладонями рот. Женщина, спавшая рядом, вскинулась и подбила жесткую подушку. Марта зажмурилась, силясь думать о хорошем, но Машины глаза, сверкавшие гибельной решимостью, застили ленинградские воспоминания. Марта вспомнила: однажды она видела кино про блокаду. Они смотрели вместе с бабушкой, и вечером, когда мама с сестрой заснули, бабушка вдруг сказала, что там, в Ленинграде, если бы их всех не выслали, они наверняка умерли бы с голоду, как умирали ленинградцы. Марта понимала, бабушка недоговаривает: тот, кто постановил выслать, на самом деле как будто спас. Кино было документальным. Военный оператор, снимавший в сорок втором, запечатлел дворцы и памятники, дома и гранитные набережные. Все выглядело печально и страшно, так, что наворачивались слезы. Однако самым страшным были не кадры из прошлого - все они были только фоном, на котором восходили лица, занимавшие весь экран. Конечно, Марта понимала, что лица ленинградцев снимали позже, никто не стал бы делать этого во время блокады, но глаза, глядевшие на них с бабушкой, наплывали, словно из прошлого, как будто и вправду принадлежали тем, кто умер от голода вместо них. Она видела места, по которым ходила с Машей, - нарядные и праздничные, но их красота была фоном, из которого наплывали Машины глаза. Они глядели беззащитно и пристально, и не было на свете силы, способной спасти. Промучившись до зари, Марта уснула под утро. Проснувшись, она обнаружила, что парень, прыгавший по-кошачьи, исчез. С ним исчезла и коробка с книгами, которую Маша собрала и перевязала крепкой бечевой. В то, что он украл, Марта не хотела верить, но женщина, угощавшая едой на тряпочке, сказала, что парень вытаскивал коробку, она подумала, его личный багаж. Женщина ахала, но Марта, сильно расстроившись поначалу, вдруг подумала - может, и к лучшему. Бабушка, собиравшая в дорогу, ни словом не обмолвилась о поездных ворах, Маша же, напротив, как будто знала заранее, а значит, выходило так, что бабушка могла ошибаться. Возможно, она судит по старым воспоминаниям, которые стали довоенным прошлым, как фон того, блокадного фильма. Повеселев, Марта погладила чемоданную кожу и, успокаивая добрую женщину, заговорила о том, что оставила в Ленинграде подругу, которой должна послать телеграмму, а эта коробка - конечно, она очень ценная, но самое главное - чемодан. Радуясь за Машу, она винила себя за ротозейство: подруга предупреждала, да она не послушалась. Женщина подругу хвалила, и каждое похвальное слово укрепляло надежду на чудо, в которое не верила бабушка. ГЛАВА 18 1 К середине лета Иосиф принял окончательное решение, однако оттягивал разговор. Для себя, неизвестно почему, он назначил крайнюю дату - первое сентября. В начале августа этот рубеж, приходящийся на старинный Новый год, казался призрачно-далеким. То, что для краткости он называл разговором, таковым стать не могло, поскольку Валя - в этом он был уверен - сделает все, чтобы превратить их разрыв в череду болезненных объяснений. Чтобы облегчить ее страдания, Иосиф готов был взять вину на себя, но даже в этой безусловной готовности не находил залога близкого освобождения. Сколь ни поверхностными были его представления о девичьих душах, в них - в отличие от женских - он не прозревал способности к компромиссу. В середине августа, когда Валя засобиралась домой - проведать мать, срок еще казался внушительным. Она исчезла всего на неделю, но именно в эти семь дней он остро пережил отраду одиночества, и страхи, связанные с объяснением, показались преувеличенными. В Ленинград Валя вернулась двадцать пятого. Решимость, накопившаяся в ее отсутствие, дала слабину в первый же вечер, и, ловя убывающие силы, Иосиф собрался с духом и приступил. Будь Валя взрослой женщиной, она по достоинству оценила бы его деликатность. Пряча глаза, Иосиф говорил о том, что в сердце его живет огромная нежность и благодарность, однако их, в особенности принимая во внимание Валину юность, совершенно недостаточно, чтобы длить общую жизнь. Он уверял ее в том, что рано или поздно появится человек, который полюбит ее безоглядно. Такой любви, в силу не зависящих от него причин, сам он дать ей не может. Здесь Иосиф незаметно поморщился: глагол прозвучал неприятно, по-коровьи - вроде дать молока. Сказать по правде, он ожидал страдающих глаз, однако Валины глаза глядели бессмысленно. Она сидела в уголке дивана, подбивая подушку, и это действовало на нервы. Иосиф одернул себя и принялся излагать заново, на этот раз - попроще. Результат оказался прежним: не покладая рук она взбивала углы, словно готовилась ко сну. Прежде чем выйти на третий круг, он приблизился и, взяв за угол, дернул на себя. Она отпустила безропотно. "Сегодня не могу" - эти слова стали первыми. Сгибая пальцы, Валя перечисляла дела, которые должна сделать, прежде чем уйдет. В списке стояло общежитие (заново договориться с комендантом), канцелярский магазин (купить писчебумажные принадлежности) и, наконец, - уборка: кухня, ванная, туалет. Последний пункт вызвал раздражение. Иосифу показалось, уборка задумана для того, чтобы разжалобить, однако, справляясь с собой, он ответил, что срочности нет. В конце концов, он и сам может съехать на неделю - пожить у родителей. По его представлениям, Валя должна была энергично отказаться, но она кивнула и отправилась на кухню. Оставшись в одиночестве, Иосиф задумался о том, где ему теперь ложиться, но, так ничего и не придумав, раскинул единственный диван. Разговор, завершившийся нелепо, истощил душевные силы. Он заснул мгновенно и с тайным облегчением. Утром, не открывая глаз, Иосиф повел рукой, но никого не обнаружил. Поднявшись, он вышел в кухню. Вали нигде не было. Пережив счастливое мгновение, он наткнулся на женские тапочки, аккуратно выставленные в прихожей. Краткий осмотр убедил в том, что радоваться рано: Валины вещи лежали по местам. И все-таки шаг был сделан. В курилке он охотно болтал о постороннем, но ближе к пяти стал поглядывать на часы. Даже себе Иосиф не признавался, что боится возвращаться. На работе он остался допоздна - проверить расчеты. Предлог был правдоподобным: материалы, относящиеся к их темам, за институтские двери выносить не дозволялось. Время от времени Иосиф нарушал запрет, однако - не в этот раз. Режим, принятый в их ведомстве, именно сегодня показался дальновидным и мудрым. Обойдя дом с тыльной стороны, Иосиф нашел окна. В кухне горел свет. Хоронясь за кустами, он наблюдал. Девичий силуэт двигался уверенно и спокойно. То склоняясь над столом, то делая шаг к раковине, Валя занималась домашними делами. Складывалось впечатление, что она - совершенно по-детски - игнорирует вчерашнее. Иосиф выбрался из убежища и направился к парадной. Шагая по ступеням, он размышлял, какую манеру в сложившейся ситуации следует выбрать, и, дойдя до третьего этажа, склонился к непринужденной - с сильным оттенком сдержанности. Этот тон, как ему казалось, ставит его в положение взрослого. Войдя в квартиру, Иосиф заглянул в кухню. Там никого не было. Снова мелькнула шальная мысль, однако, словно в ответ, в ванной комнате хлынула вода и громыхнул таз. На цыпочках Иосиф проник в комнату и затворил дверь. Перекусив хлебом, оставшимся на столе со вчерашнего (судя по всему, в комнату она не входила), Иосиф раскинул диван и заснул как убитый. Последнее, что пришло в голову, - мысль о коммунальной квартире, в которую превращается его жилище. Утром все повторилось заново, вплоть до осмотра шкафчиков. Валины вещи обнаружились на прежних местах. На третий день Иосифа охватил ужас. В курилке он не показывался, отговариваясь плохим самочувствием. Отговорке верили, и сердобольные лаборантки возбужденно шептались о том, что Арго жалуется на сердце. Технические расчеты, трижды перепроверенные, были безупречны. Он поплелся домой и, заглянув в окна, замер в безысходной тоске: силуэт, поселившийся в кухне, сновал как ни в чем не бывало. Скрываясь за сиреневыми кустами, он подкрался поближе. Отсюда Валин силуэт выглядел объемнее, как будто за сутки, прошедшие с прошлого вечера, она успела по-женски раздобреть. На этот раз Иосиф решил переговорить сурово. Вода в ванной комнате била широкой струей, дверь Валя не открыла. Раскинув диван, Иосиф лежал без сна. Происходящее становилось кошмаром: он не находил объяснения. Ум, тренированный техническими упражнениями, замирал, как пред Стеной Плача. Пытка, которой его подвергали, была абсолютно бессмысленной, но именно это качество делало ее изощренной. Из последних сил он уговаривал себя лежать смирно: призрак коммунальной соседки бродил за тонкими стенами. Никогда прежде он не знал за собой страсти собственника: захватчицу жилой площади хотелось убить. Холод насилия сводил пальцы. Изнемогая в борьбе, Иосиф предался безудержным фантазиям: в финале каждой из них вода, наполнявшая ванну, принимала розоватый цвет. Не выдержав, он поднялся. Валя сидела в кухне, за столом. Услышав шаги, она подняла голову. Иосиф мялся в дверях. В миг его полного унижения ей стоило шевельнуть пальцем, чтобы он сдался на милость. Валя, имевшая девичье сердце, глядела равнодушно. Ее равнодушие казалось неподдельным. Больше того: набрякшее лицо, обращенное в его сторону, утратило молодые черты. Она сидела, облокотившись грузно и подперев правую щеку, словно в краткий срок, прошедший от разговора, успела прожить несчастную женскую жизнь. Во сне Иосиф метался: простыня, сбившись в ком, приткнулась в ногах. Утром открылось немыслимое зрелище: под кухонным столом, бросив под себя пальто, она лежала, выпростав правую ногу. Нога была белой - мраморной. В ванной, куда он шарахнулся, висело постиранное белье. Почти что в беспамятстве Иосиф нацарапал записку и, побросав в портфель самое необходимое, выбежал из дома. В записке он соглашался на любые условия, лишь бы она исчезла. Иосиф писал, что готов содержать ее вплоть до замужества (на бумаге он выразился деликатнее: оказывать ежемесячную помощь), а также, если потребуется, снять для нее квартиру. На работе он прикрикнул на лаборантку, чего прежде за ним не водилось, и с тайным удовольствием следил, как та выбегает из кабинета, глотая слезы. Вечером, не заглядывая к себе, Иосиф поехал к родителям, но ближе к полуночи малодушно набрал номер. На звонок откликнулись. Ровным голосом она отзывалась: да, да, слушаю. Струсив, он бросил трубку. Мать вопросов не задавала, да он бы и не ответил. Отзываться перестали тогда, когда, оставив счет вечеров, Иосиф потерял надежду. Наутро он вышел из дома и с удивлением обнаружил стайку праздничных школьниц, несущих осенние цветы. То, что представлялось дурной бесконечностью, продлилось ровно неделю. Все закончилось к первому сентября, так, как он и планировал. Вечером Иосиф вернулся домой и, обнаружив полный порядок, предался сладостному раскаянию. В сущности, свою вину он признавал искренне и в полной мере соглашался отвечать по обязательствам, взятым в беспамятной записке. Еще недолгое время Иосиф дожидался звонка, имея в виду финансовые переговоры, однако она не позвонила. 2 В том, что живет с мужчиной, Валя так и не призналась. Прежде мать звонила на вахту, но, переехав на Васильевский, Валя написала, что комендант недоволен звонками, и обещала звонить сама. Для матери мнение коменданта было причиной уважительной. В общежитие она не наведывалась. Девчонки шептались за спиной, но с расспросами не лезли. Наташка, правда, подступалась, но Валя смолчала. Прошлым летом мать завела разговор. Перемыв чайную посуду, они сидели за столом, застеленным полотняной скатертью. Эту скатерть Валя помнила с детства. В двух местах виднелись аккуратные заплаты, и, ожидая гостей, мать всегда маскировала их - то тарелкой, то блюдцем. Скатерть она всегда крахмалила, и короткие кисти, нашитые по краям, из-под утюга выходили слипшимися. В детстве Валя почему-то сердилась и всякий раз принималась разнимать. Вспомнив, она незаметно пощупала: поредевшие кисти были мягкими. Оставшись в одиночестве, мама перестала крахмалить. "Там, в Ленинграде, - скрывая волнение, она машинально занесла карандаш -неотточенным концом. Рука вывела круг. На полотне, покрывавшем стол, осталась замкнутая черта. - За тобой, наверное, ухаживают..." На всякий случай Валя кивнула. Мать описала еще один круг - поближе к себе: "Конечно, замуж надо только по любви". Валя снова кивнула. Речь никак не складывалась, но мать не оставляла попыток. Совладав с волнением, она заговорила о том, что время уходит. Срок, отпущенный на учебу, пролетит незаметно, и тогда, если не позаботиться заранее, придется возвращаться. "Пожалуйста, ты ничего не подумай, но, мне кажется, тебе стоит присмотреться..." - "Выйти за ленинградца?" - Валя пришла на помощь. Перемежая речь оговорками, мать говорила горячо. Суть увещеваний сводилась к тому, что ленинградская жизнь - счастье, до которого, Бог даст, Вале подать рукой. Неотточенный конец касался верхнего круга, словно там, за воображаемой линией, была замкнута Валина счастливая жизнь. Мальчики, родившиеся в этой окружности, были высшими, почти небесными существами. Таких, как ни старайся, не найдешь в нижнем - земном - круге. "Никто и никогда, - мать отложила карандаш, - не обвинит меня в том, что я прожила свою жизнь по расчету, но ты... ты должна послушать меня". Этим летом мать разговора не завела. Может быть, жалела о прошлогодней откровенности. Несколько раз, садясь напротив, Валя готова была заговорить. Мешали два обстоятельства. Во-первых, ни за что она не могла сознаться в том, что согласилась до свадьбы. Во-вторых, вспоминая мамин рисунок (два круга: один - земной, другой - небесный), Валя как будто чувствовала, что есть и третий, в который мать, так и не узнавшая счастья, помещала таких, как Иосиф. Никогда мама не признается в этом, отвергнет все подозрения, но Валя знала, расскажи она обо всем, этот круг ляжет ниже ленинградского. "Ну и пусть, - она думала. - В конце концов, это моя, новая, жизнь". В Ленинград она ехала с тяжелым сердцем. Несостоявшийся разговор лежал на совести. Валя подумала, лучше письмом. Но прежде она надеялась поговорить с Иосифом: после полутора лет он должен был наконец решиться. Разговор, случившийся по приезде, ударил в самое сердце. Терзая диванную подушку, Валя пыталась собраться с мыслями, но все ускользало. Два чувства, противоречившие друг другу, застили разум. Ни одно из них не облекалось в слова. Первое было похоже на ужас верующего - перед разграбленным алтарем. Второе - тайное, шевельнувшееся подспудно, походило на облегчение: в том, что она поклонялась такому богу, никому не придется признаваться. В общежитие она возвращалась с позором. Под взглядами соседок, судачивших почти в открытую, Валя раскладывала чистые вещи. Случившееся было непоправимым, но даже сквозь стыд Валя отдавала себе отчет в том, что все закономерно. Позором, выпавшим на ее долю, издревле платили девушки, потерявшие честь. Неделю она жила оглушенная: силы души уходили на то, чтобы смириться. Опыт, доставшийся в наследство от матери, подсказывал: смириться придется. Раз оступившись, нельзя ожидать долгой любви. Долгая любовь завязывается тогда, когда все происходит по-честному - перед Богом и людьми. Эту формулу Валя повторяла вслед за матерью, не особенно вдумываясь. Бог представал похожим на человека, только самого мудрого и проницательного. Он, надзиравший за всеми без исключения, не мог проглядеть позора, с которого началась Валина - теперь уже загубленная - жизнь. Люди - и подавно. Теперь, разложив чистые вещи, она свернулась в своем закутке, готовая принять заслуженное. Девочки собирались к чаю. Все, находившиеся в комнате, разговаривали возбужденным шепотом, словно там, за загородкой, лежал тяжелый больной. Болезнь - нет нужды, что, отчасти, и позорная, - внушала невольное почтение. Будь Валя умнее и опытнее, она представила бы дело так, как умеют покинутые женщины. Тогда, включая разбитную Наташку, никому не пришлось бы ее жалеть. Напротив, ее сочли бы хитрой тихоней, сумевшей на целых полтора года избавиться от общежития и пожить в свое удовольствие - в отдельной ленинградской квартире. Однако Валино сердце, еще не ставшее женским, не успело набраться хитрости. Ее горестное возвращение разбудило любопытство: позабыв о своих делах, все жаждали подробностей. Звать отправилась Наташка. Зайдя за загородку, она склонилась и взяла за плечо. В прежней жизни Наташка была главной мучительницей, но теперь, обернувшись, Валя увидела участливые глаза: "Ну, что ты, честное слово, приехала и лежит, как не родная..." Валя поднялась и вышла к людям. К чаепитию никто не приступал. Подталкивая деликатно, Наташка подвела к столу. Девочки сидели чинно. Первый раз в жизни Валя чувствовала себя в центре внимания. Казалось, все пили чай, однако глаза, опущенные к чашкам, косились в Валину сторону. Общий разговор не складывался: напряжение, висевшее над столом, нарушила Наташка: "Ну, давай, рассказывай?" Валя поежилась. Меньше всего ей хотелось говорить о позоре, но, оглядевшись, она поняла: девочки и не думают осуждать. Стол, за которым она сидела, походил на семейный - за ним собрались сестры, исполненные сочувствия. Мало-помалу Валя заговорила. Она рассказывала, обходя главное и приукрашивая детали, так что со слов, если бы ей поверили, выходила неправдоподобная история. Человек, с которым она жила, любил ее до беспамятства. Расстались по недоразумению - вот и все. Переглянувшись и преодолев первую сдержанность, девочки подступили с вопросами. Они спрашивали о жилищных условиях, зарплате, домашней обстановке, о том, как проводили свободное время, о праздниках и подарках. Квартиру Валя описала подробно, даже начертила маленький план. Выводя квадратики мест общего пользования, она поймала себя на том, что тоскует по кухне. За полтора прожитых года кухня, в которой она готовила, стала ее местом. Иосифу принадлежала комната. Валя вспомнила чистоту, наведенную напоследок, и, едва не заплакав, вскользь упомянула о праздниках - ни Первого мая, ни Седьмого ноября Иосиф не отмечал. Вопрос о зарплате она опустила. Подарков, которые Валя смогла перечислить, набралось немного, но их она показала, сбегав за загородку. Небогатое пополнение гардероба девочек удивило, но Валя нашлась и предъявила записку. Записка исправила дело. В подлинности никто не усомнился, даже Наташка, глядевшая цепко. Подумав, она вынесла вердикт: "Да... Любит". - "Слушай, а чего же ты?.." - указательным пальцем тихая Вера ткнула в Валин живот. На секунду все стихло. Здравая мысль, не пришедшая в Наташкину голову, повергла в оцепенение. "Господи, ну что вы!.." - Валя покраснела. Даже под пыткой она не смогла бы выговорить, что это зависело не от нее. Наташка изготовилась к следующему вопросу, но Валя заговорила быстро, уводя в сторону: "И, вообще, при чем тут это?... Главное, что Иосиф..." - "Так он, - Наташка прищурила глаз, - у тебя еврей?" Слово, произнесенное вслух, было грубым - ругательным. Валя опустила голову и кивнула. "Вот оно что..." - Наташка протянула зловеще. Все заговорили разом, и реплики, летевшие в Валину сторону, не оставляли сомнений. Девочки не выражались прямо, однако у каждой нашлась история, подходящая к случаю. Эти истории не были исключительно любовными. Наташка, дождавшись своей очереди, припомнила козни Рафальсона. Мнение складывалось общим. Валя ежилась. Оборот, который принял застольный разговор, стал неприятным. Она любила Иосифа, что бы ни плели, а значит, он - Валя возвысила голос - не такой. Она не знала сама, какой смысл вкладывает в это слово, но, сверкнув глазами, сказала, что все это - глупости, не имеющие к нему отношения. Никто не настаивал. Наговорившись, девочки улеглись спать, тем более, завтра первое сентября - День знаний. В своем закутке Валя укрылась с головой. Решимость, крепкая за общим столом, слабела в одиночестве. Она помнила правду Иосифа, но от того, что говорили девчонки, веяло другой - пугающей - правдой. Эта правда открылась ей в детстве, на странице классного журнала, где они стояли парными столбиками: "рус.", "тат." и "башк.". В столбцах, которые Валя различила сквозь годы, особняком значилась единственная темная строка: Левкины родители, отец и мать, чье полное наличие - рядом с ее безотцовой ущербностью - не давало ему преимуществ. В предсонном мареве она видела себя пионеркой, не ответившей на Левкино хвастовство. Теперь, когда Иосиф предал, она нашлась бы с ответом. Левкино посрамленное лицо отпрянуло в сторону, и Ольга Антоновна, учительница по литературе, выступила вперед. Как тогда она выговаривала Рафке, но тот не слушал, настаивал на своем: "Собственная гордость, собственная гордость, у татар..." В первом сне Ольга Антоновна обратилась в химичку, сливающую в реторту простые реактивы: под стеклянным сосудом голубоватым газовым пламенем пылала спиртовка. Из раструба струился желтый вонючий парок, вился над замершим классом: химичка, колдовавшая за кафедрой, шептала волшебные слова о советских людях - русских, татарах, башкирах. Про евреев она молчала, но Валя разгадала хитрость. Взглянув на таблицу Менделеева, намертво прибитую к стенке, она прикинула валентности и поняла, что евреи, о которых следовало молчать, на самом деле - прозрачные кристаллики соли. Их химичка держала в плошке, прятала под столешницей: стоит подбросить малую толику, и все взорвется. Жестами, потому что сидела далеко, Валя требовала полного опыта, но химичка, сверкая глазом, делала вид, что не понимает. Тогда, отчаявшись добиться справедливости, Валя поднялась с места и двинулась к кафедре. Оттеснив учительницу, она сунула руку под стол и извлекла плошку. "Знающая женщина, требовательный педагог, евреечка..." - в дверях, раскрытых на щелку, стояла мама. Карандашом, целясь в химичку, она рисовала круг. Химичка отступала испуганно. Как будто против воли Валина рука потянулась к кристаллам. Пальцы, захватившие крупицы, пронзило жжение. Она стояла, занеся над ретортой немеющую руку, и все, сокращенные правильно, подбадривали, кивая головами. "Рано или поздно все кончится плохо", - во сне она услышала голос Иосифа и тут же заметила: Левка улыбается растерянно. "Ну и пусть", - Валя ответила им обоим и, точно примерившись, кинула щепотку в самый раструб. Все забулькало, пошло пузырями, и зримо, словно в учебном фильме, Валя увидела: оно распадается на куски, взлетает в воздух медленным взрывом... Грохот разбудил всех. Девочки сбежались в Валин угол. Книжная полка, прибитая над кроватью, валялась на полу. "Кошмар! Прямо с гвоздями! А если бы на голову?!" - наперебой девочки делились друг с другом ужасающими фантазиями. "Надо же, не успела вернуться, в первый же день..." - переминаясь с ноги на ногу, Наташка куталась в казенное покрывало. "Знаете, чего я подумала?" Волнение улеглось. Подобрав с пола раскиданные книги, девочки разбрелись по углам. Сонный Наташкин голос раздался в тишине: "Я подумала, этот Иосиф - сволочь. На твоем месте я бы еще как согласилась на квартиру, и денежки пускай - каждый месяц". - "А я бы нет - из гордости", - новенькая, имя которой Валя не запомнила, пискнула из своего уголка. "Глупости! - Вера возразила решительно. - Ему того и надо, чтобы Валька строила из себя гордую". - "А я бы, - Наташка села так, что запели пружины, - и денежки взяла, и гордость соблюла", - она замолчала загадочно. "Как это?" - все заговорили возбужденно. "Сначала... - Наташкин голос медоточил, - я взяла бы денежки, а потом отомстила, чтоб - не повадно". - "Нет, - в темноте Валя отказалась, - я люблю его". - "Ну и дура", - пружины скрипнули недовольно. Наташка отворачивалась к стене. Первой утренней мыслью была утрата. Открыв глаза, Валя не поняла, где находится. Тяжкий сумрак стоял над постелью. Плотный и липкий, он не давал дышать. Она подумала: как в могиле. Над изголовьем зияли рваные дыры. Валя потянулась и отодрала полосу. Из дыры брызнули тараканы. Она ойкнула и вспомнила сон. Во сне был голос Иосифа, и, закрыв глаза, Валя прошептала: "Нет, нет, я люблю его". Магические слова не действовали. Лицо Иосифа оставалось чужим. Уткнувшись в подушку, Валя видела острый нос и хитро разрезанные веки. Она отбросила одеяло и поднялась рывком. Следующие две недели прошли в ожидании. До последнего она не соглашалась поверить. В институте Валя косилась на Машу-Марию. Казалось, бывшая подруга улыбается победительно. Валя не сомневалась: своей сестре он рассказал во всех подробностях - эта мысль точила, как капля. Она отклонялась, морщась от боли, но Маша-Мария находила ее взглядом. Преподаватель вызывал: Арго, и Валя вздрагивала. Эту фамилию, звучавшую стыдно и странно, столько раз она примеривала на себя. Маша-Мария выходила к доске и становилась похожей на него - Валя узнавала черты. На исходе второй недели Валя спустилась к коменданту и набрала номер. Зуммер отдался в пустой квартире. Ночью она впервые подумала о том, что девочки правы. Он заслужил мести, но Валя не знала способа. Она представляла себя Анной Карениной: вот его вызывают в милицию - опознать бездыханное тело. Рыдая, он молит о прощении. Из ночи в ночь Валя упорствовала, не прощая. Насладившись его мукой, она вообразила себя обесчещенной красавицей - Настасьей Филипповной. Кто-то, сверкавший страшными глазами, давал за нее пачку денег. Забывая о главном, Валя обдумывала, что - за такие деньги - можно купить. Богатства хватало на всех: на нее, на Иосифа, на маму. Иосифу она отдаст половину - тогда он одумается. Евреи любят деньги - она прошептала, словно расслышала со стороны. Даже сказанное шепотом, это слово звучало скверно. "Ну и пусть! - Валя тряхнула головой. - Еврей, еврей, еврей - так и надо - раз не желает по-хорошему!" "Валька, Агалатова, тебя вниз - к телефону", - из-за двери позвали громко. Сорвавшись с места, Валя кинулась вниз. Она бежала, не чуя ног, потому что внизу, в черной телефонной трубке дожидался голос, который наконец понял. Трубка ныла короткими гудками. Дежурная, сидевшая в углу, мотала пряжу. "Откуда мне знать - брала-то не я", - она пожала плечом. Жар, брызнувший из сердца, растекался по рукам. Едва переставляя ноги, Валя бормотала: "По-плохому, по-плохому", - на каждой ступени. В комнате было холодно. Валя сдернула байковое покрывало и натянула на плечи. Грипп или ОРЗ. В ознобе дрожали колени. Она поняла, что ненавидит их всех - евреев, кроме Иосифа. Он нужен ей все равно, любой, какой есть. Вирус, спекавший губы, ходил в крови. "И денежки, и гордость", - она вспомнила Наташкины слова и наотрез отказалась: "Нет, я не дура". Она станет красавицей, как Настасья Филипповна: никогда не возьмет денег. Евреи поступили с ней по-плохому, а значит, месть настигнет их всех, кроме Иосифа, потому что все они - заодно. Все - против нее, в особенности его сестра. Валя вспомнила: он смеялся, рассказывая истории, и, прислушиваясь влюбленно, она наконец расслышала. Он сам рассказал ей об этом, подсказал, что надо делать. Валя легла навзничь и натянула казенное одеяло. Байка касалась лица. Она вспомнила, одеяло давно не стирано, но холод, ходивший в крови, был сильнее. "Перед Богом и людьми", - Валя слушала мамин голос. Люди, к которым она вернулась, приняли по-хорошему. Никто не попрекнет ее в том, что она сражается за счастье. К утру озноб прошел. Ночное решение было правильным и окончательным. Деталей Валя не обдумывала. Она желала единственно правды, а значит, Бог, который надзирает за всеми, должен сам обо всем позаботиться. ГЛАВА 19 1 О том, что в институте работает московская комиссия, Нурбек сообщил, не полагаясь на услужливую молву. Они едва не столкнулись на лестнице: он поднимался, Маша сбегала вниз. Нурбек окликнул. Маша остановилась, глядя невнимательно: его улыбку она выносила с трудом. На этот раз Нурбек хранил серьезность. Деловито, как подобает декану, он обрисовал ситуацию: комиссия приехала с проверкой, вопросов много, один из них - личное дело Успенского. Надменно поведя глазами, Маша поинтересовалась, что именно озаботило московских гостей. "Могу только догадываться, - он глядел укоризненно, - но если догадываюсь правильно, вас могут вызвать. В качестве свидетеля. Поверьте, - Нурбек продолжил тихо, - лично к вам я отношусь по-хорошему, поэтому и предупреждаю". Донос написал Нурбек, сомнений не было. Давным-давно зарился на место. Маша переходила канал. Грифоны, стерегущие мостик, хранили холодное безразличие: на своем ленинградском веку они навидались всякого. Солнце, залившее город, било в глаза. Разгораясь напоследок, оно уходило за маковки Спаса, забранные строительными лесами. "Пьянство, я, тот семинар", - незаметно загибая пальцы, она перечислила по пунктам. Свидетелем могли вызвать по-любому. Только теперь Маша поняла. Трусливая слабость ударила в ноги. Остановившись, она взялась за ограду. Снизу тянуло гнилью. Крупные солнечные блики бились в протухшей воде. Они играли, как рыбы, сверкали бронзовыми плавниками. Бензиновые круги, стянувшие поверхность, рябили цветами радуги. В воде, над которой она склонялась, стоял длинный стол. Тех, кто сидел по другую строну, отгораживали графины. Члены комиссии вели себя оживленно: то склоняясь друг к другу, то откидываясь на спинки стульев, они ставили вопросы. В гранях, преломлявших отражения, двигались кривые рты. Голоса отвечавших жужжали предсмертной мукой. "Так, - она подумала, - если Нурбек написал сам, его он не станет предупреждать". Круто развернувшись, Маша кинулась назад. На кафедре Успенского не было. Торопливо спросив разрешения, Маша набрала номер: профессорская квартира молчала. Девочка-лаборантка отводила глаза: "Нету, нету, третий день". Он знает, Маша поняла, знают все. Конечно, напился. Она подавила отвращение. Солнце, скользнувшее за маковки, не золотило воду. Вода была стылой, как студень. Катер, ревущий под мостом, резал ее с трудом. Ускоряя шаг, Маша убеждала себя в том, что ей нет никакого дела. Она вспомнила серую кофту, вывернутую наизнанку. На столе, в грязном стакане, стояло огненное питье. Согнав волчий оскал, он облизнулся и сглотнул. Байковый начес впитал водочную вонь. "Если уже работают, могут вызвать в любой день, даже, - она обмерла, - завтра". Волк, тотем ее племени, улыбался сквозь съеденные зубы. Нурбек принадлежал чужому. Он всегда улыбался иначе. Значит, главное в том, что предупредил не просто так. Мимо тусклой решетки Михайловского сада она обходила Спас. Беспечные детские голоса лепетали за изгородью. Маша свернула и вышла на пыльную площадь. Красное трамвайное стадо паслось на Конюшенной. Она шла наискось, переступая стыки. Длинный безжизненный состав дернул хвостом. "Осторожно! Заносит на поворотах". Она шатнулась. Нурбек предупредил затем, чтобы успела обдумать. Разъезжаясь на стыке, рельсы хрустнули хищно. Вожатый лет двадцати обходил вагон. В руке он держал короткий ломик. Маша оглянулась - на трамвайном кольце она стояла одна. "Прыгай. Один, что ли, поеду?" - забираясь в кабину, паренек приглашал весело. Механизм, сводящий створки, зашипел по-змеиному. "Куда едешь?" - "Едем в Гавань, по шестому маршруту", - вожатый отвечал охотно. Успенский жил в Гавани - все решалось само собой. Маша вскочила на подножку. Дверная гармошка сошлась за спиной. Приняв серьезный вид, вожатый взял микрофон: "Вошедшие с передней площадки, не задерживайтесь, проходите в салон". Маша огляделась: "Ты что, слепой? Я одна", - пустое пространство выглядело мертвым. "Одна, значит, одна и проходи", - он отложил микрофон и ответил нормальным голосом. Маша села. Голос, изувеченный микрофоном, обращался снова: "Вошедших просим оплачивать проезд". Пожав плечом, Маша порылась в кармане и бросила монетку в прорезь. Пальцы повертели колесико: "Эй, слушай, тут билетов нету". Трамвай, скрежеща на повороте, выползал на Марсово поле. Вожатый не слышал. Маша махнула рукой и ушла в хвост. Завтра, она думала, завтра входят на лекции. Ей представилась статистика. Тетка, стоящая за кафедрой, умолкает послушно. Скорее всего, они пошлют секретаршу: Марию Арго - в деканат, срочно. Нурбек встречает в дверях, подталкивает деликатно. Она - его главный свидетель. Все, что написано, - чистая правда. "Не знаю, нет, ничего подобного", - репетируя, Маша ответила строго по пунктам. Рты, отраженные в графинах, кривятся разочарованно. Нет, она усмехнулась, Нурбек - не дурак. Предупреждая, он предлагает сделку: расчет на то, что, обдумав, она станет сговорчивее. "Как изменятся функции денег?.." - Маша вспомнила тему. Не уподобляясь Рыбнику, трусливо бормотавшему о соли, Нурбек дает безупречный экономический пример: штрих, похожий на тонкую нить, держит ее аспирантуру. "Все-таки - дурак. Судит по-ихнему". Аспирантура, она подумала, тоже мне - гиря... Трамвай въезжал на Кировский мост. С той стороны Невы, поперек генеральского дома, в котором когда-то, много лет назад она попробовала плод граната, висели - на гигантской распяленной тряпке - три головы. Первый глядел вперед, двое других - в затылок. Друг у друга в головах они искали, как ищут вшей. Под мертвыми черепными коробками копошились червивые мысли... "Ваш билетик", - вежливый голос раздался над ухом. Очнувшись, Маша подняла голову. Человек с красной повязкой ждал ответа . "Я платила. На кольце. Честно. Там не было билетов". - "В которой кассе?" - контролер осведомился деловито. "Там", - она ткнула пальцем. На глазах у всего вагона, следившего с интересом, он подошел и взялся за колесо. Длинный язык выползал из билетной прорези. Оглядываясь, как фокусник, завершивший эффектный номер, он шел обратно. "Три копейки пожалела, - заполняя графы, фокусник бормотал добродушно, - теперь выходит - рупь". Маша смяла квитанцию и сошла на ближайшей остановке. 2 За ней пришли на кредите. В лекционный зал, организованный амфитеатром, сунулась секретарская голова: "Ой, извините, там - Арго в деканат, срочно", - взгляд секретарши шарил по рядам. Студенческие головы повернулись, как на шарнирах. На самом верху Маша запихивала вещи. "Да, конечно, пожалуйста..." - преподаватель смолк на полуслове. Головы вернулись на место - пользуясь неожиданным перерывом, народ заговорил о своем. Сегодня обсуждали заметку в "Советском экономисте". Редакция институтской газетки ходила ни жива ни мертва. Тираж успели изъять, за исключением нескольких копий, но их оказалось довольно: об этом жужжали на каждой кафедре, в каждой аудитории. В заметке, посвященной строительству дамбы, черным по белому значилось: грандиозное сооружение, к строительству которого решено приступить в самое ближайшее время, призвано защитить город от - Генерального Секретаря ЦК КПСС товарища Леонида Ильича Брежнева. Тире, затесавшееся перед титулом, ясно указывало на выпадение строки. Технический сбой оборачивался катастрофой. Объяснений принять не пожелали. Начальство, взявшее тайм-аут, обдумывало кару. Выбравшись из ряда, Маша спускалась по лестнице. Она шла осторожно. Записочка, сложенная самолетиком, спикировала под ноги. На ходу Маша поддела носком сапога. Белый клочок, не нашедший адресата, запрыгал вниз, к арене. Неловко вывернув шею, Валя следила исподлобья. Она сидела у самого прохода, на первой скамье. Сбившись с шага, Маша поймала взгляд. Валины глаза испустили сноп ужаса. Потерянная улыбка дрожала на губах, ходила меркнущим заревом. "Она-то откуда знает?" - сердце вспыхнуло коротким недоумением. Пройдя мимо, Маша выбросила из головы. Шагая по коридору, она собиралась с яростными мыслями. От слов, свившихся под языком, темнело в глазах. Слова вставали в горле, мешали дышать. Банковский коридор делался беспросветным. Призрак света, замкнутый в глубине, не пробивался сквозь мутные перекрестья. Тот, кто охранял государственные резервы, не нашел бы дороги. От двери к двери, зная цену этому золоту, Маша шла к московским гостям. В кабинете стояла тишина. Она сглотнула скверное слово и одернула свитер. Декан поднял глаза. Маша стояла в дверях, озираясь. Комиссии не было - Нурбек сидел один. "Мне передали, вы..." Расставив локти и упираясь ладонями, он поднимался из-за стола. Фигура, встававшая навстречу, принимала контуры паука. "Прошу, - Нурбек произнес сквозь зубы. - Ознакомьтесь", - и придвинул бумаги. Маша протянула руку. "...Тоомасович, сборочный цех, эстонец..." - Она не успела осознать до конца. Глаза метались по строкам, но рука, дрогнув предательски, уже тянулась к шее - заслонить. Не дождавшись ответа, Нурбек заговорил. Припадая грудью к столу, он говорил о советских людях, в которых нет и не может быть лжи. Тем, кто отвечает за личные дела, не приходит в голову - проверять. Он говорил, не сбиваясь. Слова терзали подобием смысла. На ладони, заслонявшей шею, выступил холодный пот. Собравшись с силами, она отвела руку. След паучьих челюстей ныл, как свежая рана. Маша сжала губы и приказала себе - не чесать. "В сущности, я все понимаю, - голос Нурбека стал обыкновенным. - Таким, как вы, обязательно надо учиться... Сделанного не воротишь, но, мало ли, на будущее, - он усмехнулся, - ваша ошибка в том, что - надо молчать". - "Что?" - Маша переспросила растерянно. Шальная мысль ударила в голову: неужели сейчас, попугав, он сунет бумаги под сукно? "Ни одной живой душе!" - Нурбек произнес с напором и поднял глаза. Глядевшие в упор, они не видели кровоточивого знака. Маша повела шеей - проверить. Нурбек, сидевший напротив, действительно не различал. "Нурбек Хайсерович, скажите, на меня написали донос?" Рука, державшая ее будущее, медлила подняться. "Писать не обязательно. Писать - это хуже..." - он откликнулся глухо, словно из глубины. Теперь она была почти уверена - Нурбек предлагает помощь. Он заговорил, как будто расслышал: "То, что вам я сочувствую по-человечески, ничего не меняет. В любом случае у вашего дела будут последствия - меньшие или большие - вот это зависит от меня. Помните, я говорил о московской комиссии, предупреждал, что вас могут вызвать? - Теперь, возвращаясь в настоящее, Нурбек спрашивал прямо. - Если на все вопросы вы ответите правильно, для вас обойдется малой кровью - могу обещать. Идите и думайте", - он завершал разговор. "Писать не обязательно... Я и Иосиф... Ни одной живой душе..." Ноги несли к выходу. Она не заметила, как оказалась на ректорской лестнице. Одним духом выбежав на улицу, Маша остановилась: "Черт!" - забыла забрать пальто. Она развернулась - бежать обратно, но глаза, скользнувшие по фасаду, уперлись в мраморную доску. Выбитое по камню, на ней значилось название института. Доска была тяжелой, как могильная плита. Слабея, Маша взялась за колонну: "Она. Немецкая овчарка. Третья - кто знал". Маша шла в гардероб и с каждым шагом убеждалась в своей правоте. Немка, явившаяся из прошлого, не простила ленинградской квартиры. Вряд ли она задумала заранее, но жизнь, которую Маша позволила ей примерить, стала непосильным испытанием. Мысли неслись, сбивая с шага: сама, сама во всем виновата, рассказала проклятой немке, поделилась, чтобы помочь. Ненависть - болезнь. Единственное лекарство - месть. Теперь, когда все сходилось, Маша легко объясняла странность - немка не посмела зайти в институт, потому что знала: все закончится исключением. Не зря так внимательно изучала доску - затвердила на память, чтобы выведать по справочному. В отдел кадров, письмом, прямо в паучьи лапы. На Невском она нашла автомат. "Иосиф Борисович, вас к телефону, приятный женский голос", - девица, взявшая трубку, подзывала умильно. Он ответил торопливо, как будто задыхаясь: "Да?" - "Есть разговор. Не по телефону", - она объяснила коротко. "Господи, это ты! Что случилось? Что-нибудь с... - он помедлил. - В институте?" - "У меня неприятности, с деканом", - Маша объяснила уклончиво. "Конечно, приходи, - она расслышала облегчение. - Вечером, в любое время". Маша поняла - сегодня пионерки не будет. Часы, оставшиеся до вечера, она убила, бродя по городу. Фасады, знакомые с детства, изменились: то здесь, то там змеились глубокие трещины. Маша вглядывалась, силясь понять - на что пошла бы она, если б эти, тасующие чужие жизни, посмели выгнать ее из города. Ответ выходил страшным: "И я... И я..." Кровь, вскипавшая от предательства, звала к мести. Войдя, она обшарила глазами, словно обыскала дом. Валиных следов не было. "Сейчас, помою руки". - Затворившись в ванной, Маша откинула крышку - на этот раз женского в грязном не было. Его квартира походила на прежнюю, но от Валиного присутствия Маша не могла отрешиться. Именно поэтому она рассказывала избирательно, словно следовала Нурбековой инструкции о живых душах. Все, что касалось Успенского, оставила при себе. Кроме немки, которой сама проболталась, об анкете знали двое, Маша указала пальцем: ты и я. Странная история, особенно то, как немка вела себя с отцом. Сдержанно и обстоятельно Маша передала разговор, в котором отец признавался в том, что понимает немецкую больную совесть. Конечно, он не гнал Марту, но желал ее отъезда. В продолжение рассказа лицо Иосифа темнело. "Послушай, - Маша прищурилась, - есть еще одно, я просто забыла: серьги. Немка оставила мне золотые серьги". - "Ну и что?" - Иосиф переспросил невнимательно. "Как ты не понимаешь! Немцы отнимали у евреев. Всучила мне обратно, дескать, больше ничего не должна". - "Уж больно хитро..." - Брат мотнул головой. "Что? Думаешь, исключат в любом случае?" - Маша вернулась к делу. Иосиф молчал. Морщина, резавшая переносицу, сделалась глубокой. Дельного ответа Маша не добилась. Не поднимая глаз, брат проводил до дверей. Телефонный звонок раздался, едва она вошла в квартиру. "Слушай меня внимательно. - Иосиф заговорил незнакомым голосом. В первый миг Маша не узнала. - Твоя немка здесь ни при чем. По крайней мере, с ее стороны вероятность почти нулевая". Голос исчез, Маша подумала - разъединили. "Алё, алё", - она звала, вслушиваясь. "Это сделала Валя", - голос брата донесся издалека. "Но я... Ей я ничего... Откуда?.." - теряя силы, Маша опускалась на стул. "Мы расстались. Ей рассказал я - давно". Черная трубка стала липкой и горячей. Отведя от уха, Маша разглядывала с ужасом, словно то, что она держала в руке, стало фалангой паучьей лапы. Размахнувшись, она швырнула на рычаг. Телефон зазвонил снова. Маша не коснулась. 3 На самом деле плана не было. Пытаясь собраться с мыслями, Маша рисовала странные картины. Ни одна из них не простиралась дальше новостроек. За крайним блочным домом начинались леса и поля. Здесь воображение меркло. Она пыталась представить маленький город, похожий на Мартино село. Все заволакивало дымкой, как будущее, в котором она станет учительницей истории - в дальних городках не спрашивают дипломов. С собой надо взять чемодан, отцовский, древний, из чертовой кожи: тогда круг замкнется. Немка так и не объявилась. Ни телеграммы, ни письма - словно и вовсе не было. Подавляя раздражение, Маша дернула плечом: не хватало еще об этом... Окна двора-колодца были темными. Потушив верхний свет, Маша зажгла настольный. Под кругом, желтившим столешницу, лежал паспорт. Хоть в городе, хоть в селе, без этой книжки не примут. Тут она сообразила: школьный аттестат, надежда на учительство, остался в чужих лапах. Лежит в ее личном деле, там, где приколот донос. Ничего. Паспорт - главное. В этой паучьей стране. Лицо, вклеенное в паспорт, было детским. Тогда она тоже заполняла анкету. Не в первый раз. Первый - когда вступала в комсомол. Их принимали в седьмом, вместе с Перепелкиной. Пустые бланки выдали в пионерской комнате. Сказали, напишете дома. Разложив картонные карточки, они заполняли графы. Сначала - просто: имя, фамилия, отчество, год рождения. Потом - национальность. Женька вывела, не задумываясь: ее родители были русскими. Маша занесла перо, но что-то остановило руку. "Ты не знаешь, национальность - как? По матери или по отцу?" Отчетливо, словно возвратилась в школьное прошлое, Маша поняла: тогда она ждала Женькиной помощи - рассчитывала на решение подруги. Ей хотелось, чтобы Женька, приняв решение, сняла с ее плеч будущую тяжкую кладь. Странно, она думала, в школе ни о чем таком... Значит, все-таки было. "Не знаю, - Женька отвечала легкомысленно. - Вообще-то, принято - и фамилия, и отчество - все по отцу". Маша кивнула и вывела это слово. "Ну, и правильно. - Женька заглядывала через плечо. - А то, знаешь, некоторые стыдятся, получается - предают. Нечестно. Не по-комсомольски". Дома она показала маме. Была уверена - похвалит. Оглянувшись по сторонам, мама схватила и порвала в клочки. "Ты что?!" - Маша вскрикнула. "Сумасшедшая. Ума нет, - мама говорила испуганным шепотом. - Тебе здесь жить. Надо в институт... Завтра же возьмешь другую, скажешь - испортила, залила чернилами". - "Это - нечестно. А - папа?" - "Нашлась - честная! У папы, слава богу, есть голова..." Об этом Маша не рассказала подруге. Втайне от нее она сходила к вожатой и взяла новую карточку. Паспорт раскрылся на главной странице. Без паспорта не уехать. Маша вчитывалась в ровные строки. Давным-давно, совершая предательство, она свалила на пролитые чернила. Имя, фамилия, отчество. Национальность: русская. Черным по белому. Именно тогда паук узрел слабину. Маша встала и подошла к окну. Рама обветшала от времени. Сквозь щели, не заделанные на зиму, несло сквозняком. Ветер, залетавший во двор, выл голодным волком. Лапы царапали стекла, оскользали истертыми когтями. Стекла, ослабшие в пазах, дрожали мелко. На черном проступали следы бумажных крестов. Панька. Клеила в блокаду. Больше некому - немцев угнали раньше. Клей, замешанный Панькиными руками, въелся намертво - никакой силой не отодрать. Прижавшись горящим ухом, Маша вслушивалась. Ветер завывал свирепо. Она вспомнила: сказка про девочку Элли. Гигантский волчок - единственно правильное решение. Смерч, уносящий людей и дома... За ужином слушали радио. Торжественный голос сообщал о том, что нынешней ночью вода поднимется выше ординара. Диктор приводил цифры. "То-то голова разболелась!" - мама откликнулась деловито. В голосе плеснула гордость. Нева - ленинградское божество, грозное, но справедливое. После чая отец предложил сыграть в тысячу. Последнее время она отказывалась. Теперь согласилась. Для отца исключение - трагедия. Тасуя колоду, Маша думала о том, что признаваться нельзя. Все, что угодно, кроме правды. Она проиграла два раза подряд. Дочь - сильный соперник. Отец торжествовал. "Знаешь, - он откинулся в кресле, - последнее время я часто думаю о твоей аспирантуре..." - "Что мы будем заранее... Ты же знаешь, зависит не только от меня". - "Конечно, конечно... - Отец махнул рукой. - Но я, когда об этом думаю... Если поступишь, я буду смертельно счастлив!" Все, что он мог сказать, дочь знала сама. То, о чем не говорилось вслух: его собственная мечта - совершенно недостижимая. Ему они позволили многое. Мальчик, едва понимавший по-русски, об этом не мог и помыслить. Они дали ему русское имя и назначили день рождения, потому что в семье, отправлявшей детей в огромный город, никто не отмечал дат. На всю жизнь он запомнил день, когда, добравшись по нужному адресу, протянул девчонке-учетчице сложенную вчетверо бумажку. "Мойша - какое смешное имя!" - так она сказала, и он улыбнулся застенчиво. "Слушай, зачем тебе такое? Хочешь, я запишу тебя Мишей? Очень красиво - Михаил". Он кивнул, потому что она, сидевшая в окошке, была веселой и доброй. Выводя русские буквы, она спросила про день рождения, и он растерялся. "Не зна-аешь? - девочка удивилась весело. - Тогда надо придумать... Давай запишем первое сентября - первый учебный день?" Он снова кивнул, соглашаясь. Девочка писала сосредоточенно, и Мойша, глядевший сквозь маленькое окошко, восхищался ее красотой: рядом с ней он не поставил бы ни одну из своих сестер. На языке, которого она не знала, Мойша думал о том, что эта девочка похожа на фокусника - однажды приезжали в повозке, он бегал на площадь. С волшебной легкостью она превратила его в другого мальчика, оставив от прежнего национальность и отчество, потому что ни то, ни другое не показалось ей смешным. Прожив жизнь, он убедился в ее правоте. Никто и никогда не находил ничего смешного в этом остатке. Он выучился, воевал и честно работал. За честность они позволили ему достигнуть многого, кроме главной и ослепительной мечты. Из семнадцати изобретений, запатентованных по всем правилам, для кандидатской хватило бы и одного. Об этом он заикнулся лишь однажды, лет через десять после рождения старшей дочери, рассудив, что времени, прошедшего от главной смерти, уже достаточно. С тех пор минуло еще десять лет, и теперь все чаще он думал о том, что их отказ - не случайность. Безошибочно, из всех его желаний, они выбрали самое жгучее, словно видели насквозь. Именно поэтому, думая о будущем дочери, он радовался тому, что никогда она не принимает серьезный тон, говоря об аспирантуре. Этот тон - в сравнении с его упущенными - дает ей верные шансы их обмануть. Вряд ли он мог объяснить, почему именно сегодня в первый раз заговорил серьезно, но, глянув в ее глаза, пожалел о сказанном. Он думал о том, что совершил какую-то ошибку, и этого уже нельзя исправить. Проиграв в третий раз, дочь отложила карты. Если б можно было взять обратно, он дорого дал бы за то, чтобы, начав игру заново, не произносить серьезных слов. "Машенька, - мама заглянула в комнату, - забыла сказать: тебе вчера звонили... Молодой человек..." Маша обернулась: кроме Юлия - некому. Не звонил давно. За эти месяцы она почти забыла о его существовании. "Молодой человек?" - отец глядел беззащитно. Юлий подошел сразу, как будто дожидался звонка. Он говорил сдержанно - Маша отметила перемену. В том, что звонил, Юлий не признался - она не стала спрашивать. Скорее из вежливости, заранее уверенная в благоприятном ответе, Маша поинтересовалась здоровьем его отца. "Он умер", - голос остался ровным. "Но он же..." Его отец шел на поправку. Она осеклась. Что-то похожее на обиду поднялось в сердце - ей-то он мог сообщить. "Из больницы выписался, врачебный прогноз - самый благоприятный, дали направление в санаторий. Хороший - в Дюнах". - Юлий перечислял монотонно, как будто подробности, выстроенные в правильную последовательность, могли объяснить исход. "И - что?" - "Сердце. Второй инфаркт". Он замолчал. "Где... Где похоронили?" - Она понимала, что мучает вопросами, но не могла остановиться. Юлий назвал Преображенское, и, помедлив, Маша сказала, что хочет съездить. "Хорошо", - он согласился. Стыд за давнюю больничную выходку стегал жгучим хлыстом. Не уворачиваясь от ударов, она видела лицо, поросшее щетиной, теперь уже преданное земле. Земля была тяжелой и влажной - гроб, доставленный на Преображенское, опустили в воду. Если бы сообщили, уж как-нибудь она сумела бы справиться с кладбищенскими. Так и не узнала имени - отец и отец... Отцовские веки, выпуклый лоб, подглазья, залитые темным. Снова все путалось, как в больнице. Веки вздрагивали едва заметно, как будто душа, воплощенная в разных еврейских телах, лежала, погребенная заживо. Не трогаясь в небо, она стыла под сводом ленинградской земли. Теперь не исправить. Бумажку за бумажкой, перебирая ящики, Маша вытряхивала содержимое. Жизнь, прошедшая от поступления, становилась иссохшей веткой - не сегодня завтра отсекут. "Винить некого, - она думала, - даже Иосифа". Длинный язык - паучье техническое средство. Давно, еще в школе, их водили в музей. Экскурсовод демонстрировала плакат: голова, разрезанная вдоль. Правая половина - живой румяный парень, левая - череп с пустыми глазницами. К правому уху припал болтун, выдающий тайну. "Болтун - находка для врага", - она вспомнила название. Собирая в передник, Маша носила в туалет. Бумажки прогорали быстро - корчились, превращаясь в прах. Спалив последнее, она смыла и протерла щеткой - уничтожила следы. "Тоже мне, нашел аргонавтов. Как там?.. Голубка", - она усмехнулась. Плавучие скалы сближались неуклонно. Игра, которую они затеяли, оказалась игрой паука. До поры он сидел в укрытии, позволяя ей наиграться. Не море - река, у которой нет рукавов, чтобы, если повезет, проскочить. В дельте, похожей на паучьи лапы, он дожидался, не сводя немигающих глаз. "Ладно, - Маша сказала. - Наигрались. Теперь - поглядим". Сев за пустой стол, она раскрыла паспорт. Сгибала и разгибала корочки: странички норовили встать поперек. Паучьи глаза пучились изумлением. Упираясь фалангами, он следил, как жертва тянется к пузырьку. Она свинтила крышку и занесла, почти не примериваясь. Черная тушь плюхнулась густо. Пятно покрыло строки, среди которых была одна, его любимая. К этой строке липли лапки всех насекомых. Ночью она видела нехороший сон. Ей снилась толпа, собравшаяся во дворе. Крики, похожие на вой ветра, бились в ее окно. Маша выглянула и поверила угрозам: те, кто собрался внизу, сжимали куски брусчатки. Метнувшись, она схватила рулон обоев и, раскатав, принялась нарезать полосы. Толстое полотно поддавалось с трудом. Во сне Маша понимала: все дело в газетах, наклеенных с тыльной стороны. Так обои продавали сразу - в хозяйственных магазинах. Боясь не успеть, она взобралась на подоконник. Стекло за стеклом, совмещая с Панькиными следами, она наклеивала блокадные кресты. Положив последний, Маша выглянула осторожно. Внизу прибывала вода. Струями она вливалась из подворотен, бежала по асфальту, подмывала стены. Невская вода, поднявшаяся выше ординара, доходила до щиколоток. Переминаясь с ноги на ногу, они глядели под ноги, но не видели волн. Волны, катившиеся из подворотен, грозили затопить двор. Рванув на себя оконную створку, Маша крикнула: "Спасайтесь!", но те, кто пришел с камнями, не верили ее крику. Мысль пришла из сонной мглы: поверят, если обмануть. Высунувшись, сколько хватило сил, она набрала ленинградского воздуха и крикнула: "Бегите! Вот - здесь кресты! Спасайтесь... Я - русская!" Широко разводя руками, они засуетились, отгребая воду. Из подворотни хлестало неудержимо. Отпрянув, Маша съежилась на полу. Все было тихо. Совладав с собой, она выглянула. Выше человеческого роста, выбранного пауком в качестве ординара, стояла вода. Сверху она казалась черной. Уже почти проснувшись, Маша понимала: черной тушью паук залил город, открытый перед ним, как огромный паспорт. ГЛАВА 20 1 О точном сроке они не условились. Три дня Маша просидела дома - до среды. Телефон молчал. Может, он передумал. Эта догадка приводила в ярость: снова Иуда возомнил о себе невесть что. Яростные мысли действовали благотворно - отвлекали от институтских дел. Не будь Иуды, тень Нурбека терзала бы неотступно. Теперь же она являлась время от времени, чтобы втянуть в бесконечный разговор. Снова и снова, распахивая дверь кабинета, Маша находила слова. Скверна лилась на Нурбекову голову, не утоляя. В мыслях она презирала себя за то, что, ступив за коленкоровую дверь, не дала ответа. Во вторник Маша поняла - все кончено. В институт она не явилась, а значит, то, что теперь разворачивается, соответствует худшему сценарию. В четверг позвонил Успенский. Трезвым голосом он сообщил, что комиссия заседала в среду: "Завтра можешь приходить". - "Но я..." - "Знаю, - он оборвал жестко. - Нурбек Хайсерович ввел меня в курс дела. Странно, что не ты. Ладно, об этом - после. Теперь самое важное: с ними я договорился. Нурбек обещал: по-настоящему ход делу не дадут. Тебе позволят закончить, на вечернем. Там другая программа, какие-то несоответствия - придется срочно досдать. Закончишь, будем думать дальше. Кстати, ты уже вычислила, кто?" "Зачем?" - Маша спросила, пытаясь выиграть время. Успенский усмехнулся. На решение отводились секунды, но тень Нурбека стояла рядом. За эти дни Маша научилась отвечать. Вопрос, который задал Успенский, был главным. Предшествующие рассуждения имели единственную цель - ошеломить. Успенский ждал. Как в детском калейдоскопе, мысли блеснули и замерли - Маша увидела весь рисунок. Назови она Валино имя, следующим шагом он потребует, чтобы она положила жизнь на то, чтобы отомстить. "Да, - Маша ответила, - летом ко мне приезжала немка. Ее семью выслали. До войны они жили в моей квартире". Маша рассчитала правильно: он молчал. За немкой, высланной из города, Успенский признавал право на месть. "Я хочу спросить.... - Маша переждала молчание. - Вы сказали, что договорились с ними. Надо полагать, что-то они потребовали взамен?" - "На их месте я потребовал бы большего, - опять он усмехнулся. - Ладно. Не телефонный разговор". - "А что, могут подслушать? - Маша скривилась презрительно. - Интересно, что новенького они узнают из того, что до сих пор не узнали?" На том конце Успенский издал звук, похожий на лай: "Кафедру. Нурбек потребовал кафедру". - "И вы... согласились?" - Она положила руку на горло. Судорога, пережавшая связки, мешала говорить. Ясно, как будто он стоял рядом, Маша видела осклабившийся рот. "Но вы, вы говорили, всю жизнь..." - "Говорил. И сейчас говорю: здесь надо добиться многого, чтобы в случае чего, было чем пожертвовать. Не надо, - ей показалось, он видит слезы, - в моем случае жертвенность не стоит преувеличивать: эту задачу они решили бы все равно - рано или поздно". - "Нет, - Маша сказала, - ничего бы они не решили. Против вас у них не было свидетелей". Может, ей только показалось, но Успенский снова усмехнулся. Положив трубку, Маша съежилась у телефона. Жертва, которую он принес, была человеческой. Никогда никакой волк не стал бы жертвовать собой. Успенский сказал, не стоит преувеличивать, но именно этим словам Маша отказывалась верить. Волк, тотем ее племени, не имел права поступать как человек. "Нет. Не так", - она начинала заново. Профессор достиг всего, что поставил себе целью. Это стало его капиталом. Им - советским эквивалентом денег - Успенский заплатил Нурбеку. Мысль складывалась медленно. Подобно паутине, она сплеталась из обрывков разговоров, которые вел профессор. Когда-то давно, предугадывая заранее, он выбрал именно ее. Волчьим носом Успенский унюхал в ней главное: рано или поздно зайдет в тупик. Словно дикий зверь, спасающий детеныша, он - ради своей науки - готовился принести себя в жертву, чтобы, связав ее раз и навсегда, наставить на путь, которым прошел сам. В конце пути, в свой черед достигнув всех поставленных целей, она должна будет - ради продолжения науки - выбрать нового детеныша, чтобы принести себя в жертву и спасти. Этот путь он считал заменой естественного, который палачи, пришедшие к власти, пресекли раз и навсегда. Картины будущего щелкали черно-белыми кадрами: по ступеням, сбитым множеством ног, Маша шла вверх по лестнице, на вершине которой сияла докторская диссертация - ее будущий основной капитал. Решение, минуту назад казавшееся трудным, стало простым. "Слушаю", - профессор отозвался бесцветным голосом. Она сказала: "То, что вы предлагаете, - невозможно. На вечернем я учиться не стану - много чести". Будь он не волком - человеком, она не нашла бы сил отказать. "Дура, - Успенский отозвался глухо. - Захочешь исправить - будет поздно". - "Не захочу". Забытый восторг дрожал в ее груди: так она была счастлива лишь однажды - в день поступления. Маша вошла к себе и затворила дверь. Двор гомонил детскими голосами. Сквозь приоткрытую форточку они проникали беспрепятственно. Детские шапочки, похожие на цветные шары, катались по асфальту. Из подворотни тянуло гарью: в третьем дворе тлела помойка. Она загоралась регулярно, но красные машины не торопились. Считалось, что такие очаги прогорают сами собой. Дети играли в классы. Скрежет железной битки долетал до верхних этажей. Терзаться нечем - Нева, вышедшая из берегов, слизнула бессмысленные годы. То, что случилось, относится к чужой жизни: кафедра, Нурбек, комиссия. Пусть боятся те, кто жаждет нажить капитал. Дура, она вспомнила, дура, и усмехнулась, передернув рот. Дворовые крики становились слышнее. Запах гари, проникавший в комнату, забирался во все углы. Потянувшись к форточке, она выглянула в окно. Внизу назревала драка. Разбившись на два лагеря, дети стояли - стенка на стенку. Девочка, одетая в синее пальтишко, замахивалась биткой. Полная песка, она была тяжелой, как камень. Размахнувшись неловко, девочка разжала кулак. Дети, стоявшие напротив, колыхнулись испуганно. "Эй, вы! Сейчас же прекратите!" - Маша крикнула в форточку. Приняв за родительский окрик, дети сомкнули ряды. Глаза, разгоряченные ссорой, шарили по окнам. Ошибка. Родители, которых стоило бояться, только что вернулись с работы. Поужинав, они смотрели телевизор. Синяя девочка подняла битку. Что-то, упущенное во сне, поднималось с колодезного дна. Битка, брошенная в воду, расходилась кругами. Круги ширились, захватывая и сон, и явь. Здесь, в нехорошей яви, случилось что-то, похожее на сон. Осторожно прикрыв форточку, Маша вспомнила: и здесь, и там своим спасением она обязана пауку. Паук, спасший от разъяренной толпы, повернул вспять ее реку, которую она - своей глупой хитростью - направила в чужие берега. Доносом, написанным в паучью славу, совершился спасительный крен, а значит, именно за это она должна быть ему благодарна. Единственный, он рассудил правильно, словно с самого рождения знал ее правильный путь. События последних лет обретали новое качество - осенялись дальновидностью паука. Поступление, больница, комната - на всем лежала печать его игривого внимания: пресыщенный всеобщей покорностью, паук следил за ней свысока. Здесь, где больше не с кем по-человечески, ни один волос не падает помимо его воли. Странное чувство шевелилось под сердцем: он, пристально следящий за всеми, выбрал именно ее. Как бы то ни было, профессор договорился с Нурбеком. В этой стране все договариваются. Если так, не все потеряно. Главное - договориться с пауком. Едва смиряя пляшущие ноги, Маша шагала по комнате. Жизнь начиналась заново. То, что случилось раньше, - не в счет. Родители, брат, профессор - все канули в прошлое. Маша оглядывала остаток: Юлий - единственный, не втянутый в игру. Паучьи глаза выпустили его из виду, проглядели, скользнули мимо. "Нет, - Маша думала, - нет. Ошибки быть не может. Этим глазам не занимать зоркости". Здесь он готов договариваться. Профессор сказал: Нурбек мог потребовать большего. Но не потребовал. Паук справедлив по-своему: все, что хотел, он и так уже отнял, а значит, большего вряд ли потребует с нее. Несмотря на поздний час, автобусы шли вереницей. Сойдя на остановке, Маша двинулась через пустырь. В ряду пятиэтажек, выстроенных в шеренгу, его корпус был третьим. Под ногами чавкала слякоть. Где-то рядом бежала асфальтовая дорожка, по которой, волоча ворованные книги, она шла в прошлый раз. Вдалеке, над зубцами точечного дома, тускло горели буквы. Их закрепили с торца, так что лозунг, в который они складывались, с этой стороны не читался. Для гостей, попадавших в этот район, они играли роль маяка, к которому, меся непролазную грязь, следовало стремиться. У парадной Маша тщательно очистила ноги - глинистые комки прилипли к подошвам. Перед дверью она помедлила: из квартиры слышались голоса. Один принадлежал Юлию. Он был усталым и негромким - увещевающим. Другой, женский, отвечал отрывисто и резко. Маша прислушалась - нет, не мать. Юлий, одетый не по-домашнему, вырос на пороге. "Я..." - она начала неловко. Мысли путались. Юлий не торопился приглашать. Из-за его плеча глядела темноволосая девушка. Смутно Маша помнила ее черты. Не проронив ни слова, девушка скрылась в глубине квартиры. Маша поймала его растерянный взгляд. Вежливость взяла верх. Он потупился и отступил. "Я..." - Маша начала снова. Виноватое выражение не сходило с его лица. "Вы разденетесь?" - глаза избегали встречи. Она кивнула и взялась за пуговицы пальто. Девушка сидела на диване, поджав под себя ноги. Маленькие ступни, обтянутые капроном, выбивались из-под юбки. При Машином появлении она спустила ноги и дернула диванную подушку. "Поставлю чайник". - Юлий вышел стремительно. Пальцы, украшенные серебром, терзали бахрому. Девушка глядела в сторону, словно гостья, явившаяся неожиданно, нарушала ее владения. Юлий вернулся, и темноволосая поднялась. Она вышла из комнаты решительно, как будто Юлий сменил ее на посту. "Меня исключили из института". Первый раз в жизни паук играл на ее стороне. "Почему?" - Юлий поинтересовался удивленно, но это удивление было холодным. "Точнее говоря, мне пришлось уйти. Длинная история. Если в двух словах, на меня написали донос". Ей казалось, она справилась с собой. Теперь Юлий должен был оживиться: вспыхнуть, проявить интерес. Он не мог не захватить приманку, подсунутую дальновидностью паука. Юлий кивнул. Глаза, глядевшие на Машу, оставались тусклыми: "Что ж - приятного мало... Но с институтом, сдается мне, вы поспешили. Жизнь длинная... - он усмехнулся, - у вас, в этой стране". Прежде в его насмешках не было горечи. "Вы... не хотите говорить со мной?" - Маша решилась напрямик. "Нет-нет, - глаза метнулись, но он покачал головой. - Я хотел звонить вам, потому что... - Юлий медлил, - обещал". - "Обещали, - Маша подтвердила. - Я подумала, что-то случилось. Обычно вы..." - "Позвонить и извиниться", - он добавил тихо. "Чайник вскипел", - непреклонный голос прервал из-за двери. Передав сообщение, девушка удалилась. Маша слышала твердые шаги. "Извиниться, - Юлий повторил с нажимом, как будто вступал в спор. - Прошлый раз, по телефону, я сказал вам неправду. Посещать, собственно, нечего. У моего отца нет могилы. Сам он хотел на Преображенском, но разрешения не дали. Предложили Северное..." - губы сморщились. "А если - за деньги?.." - она спросила и поняла, что сделала ошибку. "Нет, - его голос стал непреклонным, - платить мы не станем. Кроме того, дело не только в этом..." - "Но вы могли бы..." - мысль мелькнула и сложилась. Если кремировали, никто не мешает - тайно. "Нет, - он снова отверг. - Ничего этого больше не надо". - "Этого?" - Маша повторила за ним. "Вот именно. Нельзя - значит нельзя". Новая интонация резала слух. "Но это - глупо!" - кажется, она ответила негромко, но Юлий покосился на дверь. Коридор молчал. Маша подумала, затаилась. "Не так уж глупо, - снова его усмешка получалась горькой. - Если бы все рассуждали, как я..." - он махнул рукой. "Так, как вы, рассуждают именно все!" - меньше всего Маша хотела обидеть. "Боюсь, что нет. Большинство рассуждают именно как вы. Вам, как говорится, законы не писаны!" - в голосе вскипала ярость. Таясь за дверью, черноволосая торжествовала победу. Маша поднялась. В прихожей она одевалась торопливо, не попадая в рукава. Юлий не помогал. "Вот... ч- она застегнула верхнюю пуговицу. - Когда-то, очень давно, я говорил о надломленной трости. Я ошибался. На самом деле она давно сломана". Он стоял, прислонившись к притолоке, и лицо, обращенное к Маше, меняло свои черты. Они теряли слабость, которую давно, теперь уже не вспомнить, она назвала кенгуриной. Словно со дна раскопа, относящегося к древнему времени, из-под них пробивалась тоска. Машины глаза, зоркие, как пальцы слепого, ощупывали ее контуры, скользили по буграм высокого лба. В бесконечности, о которой прежде не подозревала, небо собиралось складками, становилось шатром, раскинутым в пустыне. Тысячу лет назад его лицо склонялось над ее колыбелью. Эти черты она знала всегда. Ошеломляющее родство, в котором страшно признаться, становилось непреложным, как тело, сладким, как собственная кровь. Такой ее кровь была в раннем детстве, когда, вылизывая ссадины, она плакала и глотала слюну. На пороге, завешанном тяжким пологом, они стояли друг против друга. Шаг - и она стала бы смертельно счастлива. Юлий шагнул первым. Жестом непреклонной любви, принадлежащим бабушке Фейге, он поднял руку и погладил Машину голову. Пальцы скользнули и легли на плечо. Необоримым усилием воли Юлий развернул и подтолкнул к дверям. Свет маяка, зажженного над точечным домом, не достигал небес. Небо, под которым она брела, было беззвездным. Маша вспомнила: так, поджав под себя ноги, черноволосая сидела в той коммунальной квартире - на продавленном диване. Там она хранила молчание, потому что ждала своего часа, и дождалась. Тучи, лежавшие низко, облепляли хрущевские дома. Тропинка уперлась в помойные баки. К точечному дому Маша подходила с торца. Над зубцами горели буквы. Отсюда они читались легко и ясно: "СЛАВА СОВЕТСКОМУ НАРОДУ!" Она ответила грязным словом - на родном языке паука. 2 Они осквернили отцовскую могилу. В первом ужасе Юлий пытался представить их лица. Мука усугублялась тем, что себя он считал виноватым: мать говорила, не пишите полного имени, пусть одни инициалы. Фамилия, начальные буквы, годы жизни. Мать была права. Права оказалась и Виолетта - легла костьми. В отцовских вещах, которые ей вернули, нашелся бумажный листок. Не записка, не завещание - воля. Отец, зная приближение смерти, думал о своей могиле. В письме обращения не было. Не то сына, не то жену он просил выбить слова, которые вывел на иврите нетвердой рукой: странные, крючковатые значки. Юлий склонялся к тому, чтобы исполнить, Виолетта встала на дыбы. Пасынок пытался урезонить, по крайней мере, получить внятные объяснения. Она молчала, ограничившись твердым: нет. Надеясь взять в союзники мать, он показал ей записку. Екатерина Абрамовна поглядела с жалостью, как на недоумка. Тогда-то она и сказала про инициалы. Сын понял, но, скованный волей отца, настоял на компромиссе: крючки отставить, фамилию, имя, отчество выбить на плите полностью - как у людей. Юлий настаивал на Преображенском, сам съездил в кладбищенскую контору. Мужик разговаривал вежливо, сказал, привозите документы - оформим. Виолетта снова отвергла: пусть лежит на обыкновенном. Выбрала Северное, сама оформила в бюро, на Достоевского. Юлий смирился. Споры вокруг последней воли не могли отменить очевидного: отец умер скоропостижно. Скорее всего, записку он написал еще в больнице, задолго до выписки. Вряд ли отец придавал делу исключительную важность. Сколько раз мог поговорить с сыном, высказаться окончательно и определенно. Отец, однако, смолчал. Врачи сделали все от них зависящее, особенно Николай Гаврилович, самый первый, из городской больницы. Именно он добился направления в Сестрорецк - хороший санаторий, для сердечников. Виолетта говорила, Николай Гаврилович рекомендовал два срока - почти до конца лета. Ей доктор звонил, интересовался самочувствием мужа. Она сказала, странно, звонит после выписки, не иначе, напоминает. Виолетта собиралась отнести, советовалась о сумме. Собственно, операции не было. Если операция - рублей шестьсот, а так, учитывая санаторий, придется дать четыреста. Юлий рассердился. Черт побрал, он выговаривал, эка невидаль, доктор интересуется здоровьем пациента, в любой нормальной стране... По телефону мачеха согласилась, но сделала по-своему. Потом призналась: пришла, попыталась сунуть, врач отказался наотрез. Хоть в этом деле правда осталась за Юлием, но Виолетта сокрушалась: не к добру. После лечения деньги - не взятка: благодарность. Ее мать говорила: врач не принял - плохая примета. Юлий морщился. Санаторный режим был нестрогим. Посещения родственников, скорее, поощрялись. Освободившись от поклажи - мать собирала хорошие передачи, - Юлий звал отца на прогулку. Самуил Юльевич соглашался. Сидя на больничном стуле, Юлий наблюдал за сборами. К этому он никак не мог привыкнуть. За время болезни отец ссутулился и похудел. Виолеттина мать, навестившая однажды, вынесла вердикт: выстарел. Сам он не слишком замечал отцовской старости - Юлий видел другое: движения отца стали медленными и осторожными. По очереди спуская сухие ноги, Самуил Юльевич нащупывал тапки, потом, подкладывая руки под ягодицы, помогал себе подняться. Встав с постели, брался за серый халат. Сколько раз Виолетта предлагала привезти домашний, но отец отказывался, упрямо ходил в арестантском. В халат он облекался плотно, чуть не вдвое оборачивая вокруг сухого тела. Палата, куда его поместили, была четырехместной. Соседи отцу нравились, он говорил, в этом отношении повезло. Юлий кивал, соглашаясь. Сам-то он думал, соседи как соседи, какая разница - не на всю жизнь. Бытом заправлял Федор Карпович, крепкий мужик лет сорока пяти, бригадир строительных рабочих. Незадолго до инфаркта, случившегося, как он шутил, по недоразумению, Федор получил трехкомнатную квартиру. Больше всего он сокрушался о том, что не успел прописаться. Случись что, эти суки турнули бы жену с детьми в двушку. В устах Федора история его выздоровления принимала черты едва ли не чудесного спасения, которым посрамлялось готовое свершиться зло. Об этом он рассказывал охотно, смачно описывал детали, как будто, оставшись в живых, сумел отомстить. Теперь Федор стремительно шел на поправку и с особым рвением следил за порядком. Под его неусыпным оком на рукомойнике не переводилось туалетное мыло; мусор, скопившийся за день, выносился с вечера; нянечки, мывшие пол, оделялись шоколадками. Особой заботой Федора Карповича был общий холодильник, стоявший в предбаннике. Раз в неделю он проводил генеральную ревизию, отправляя на помойку залежалые продукты. Подмигивая Юлию, бригадир называл себя квартуполномоченным. Юлий улыбался чахло. Другой сосед был не столь колоритным. За глаза бригадир называл его халдеем. Юлий находил прозвище метким: парень, и вправду, походил на официанта. День-деньской, игнорируя предписания врачей, рекомендовавших прогулки, халдей валялся на койке и читал старые журналы: пачки, сложенные в шкафчике, скопились от прежних жильцов. В углу, у самого окна, лежал старик, похожий на отставного военного. Статью и выправкой он тянул на генерала. Этой версии противоречило место - санаторий для простых. На поверку генерал оказался бывшим работником жэка. Последняя койка принадлежала отцу. Шаркающей походкой (спадали стоптанные шлепанцы) отец сходил по ступеням. Сын следовал за ним. Санаторский сад был запущен. Обширная территория, огороженная высоким забором, буйно поросла зеленью. От площадки главного корпуса отходила центральная аллея. По обеим ее сторонам стояли лесные заросли, окаймленные кустами. Жаркий запах шиповника, распаренного на солнце, стлался по земле. Тихим шагом они доходили до скамейки, врытой в землю. В этом углу росли высокие клены. Свет пробивался сквозь листья, лежал на земле кружевами. Однажды, опоздав к урочному часу, Юлий не застал отца. В два счета проделав путь до скамейки, он увидел его, идущего навстречу. Сделав осторожный шаг, отец остановился. Не замечая сына, он стоял под кроной, и свет, изливаясь с неба, покрывал кружевами его арестантский халат. В дождливые дни они оставались в палате. В присутствии соседей Самуил Юльевич разговаривал неохотно, сам ни о чем не спрашивал, на вопросы сына отвечал кратко. Первое время Юлий усматривал в этом деликатность. Потом, приглядевшись, заметил странное: с болезненным вниманием отец прислушивался к тому, что говорилось в палате. Он следил за общим разговором, чтобы не пропустить момента, когда кто-нибудь из соседей обратится к нему. Тогда отец откликался с торопливой готовностью, резавшей сердце. Особенной болью пронзала отцовская улыбка - стеснительная и нежная. Юлий знал ей название. С этой болью, терзавшей душу, он научился бороться по-своему: в дождливые дни Юлий заручался благовидными предлогами, чтобы остаться в городе. В последний раз он видел отца в начале августа. Много раз, уже получив известие о смерти, Юлий вызывал из памяти тот августовский день, но видел отца то стоящим в кружевном свете, то сторожко ждущим, пока его позовут в разговор. Отец умер в одиночестве. Накануне соседи разъехались. Следующая смена ожидалась на другое утро. Нянечка перестелила освободившиеся койки, вымыла тумбочки и пол, оставив его умирать в чистоте. Накануне похорон, вспомнив про воду, Юлий поехал поглядеть место. К кладбищу вела проселочная дорога. Она лежала в распадке меж высоких холмов. По склонам, поросшим смешанным лесом, серели могильные раковины. Кресты из бетона, воткнутые в изголовья, сливались с голыми стволами. Там, где бетон выкрошился, торчала железная арматура. Такие кресты казались кружевными. В отличие от Южного, пейзаж не был унылым. Если бы не надгробья, впрочем, и тут довольно однообразные, место напоминало сухой редковатый лес. Поднявшись по тропинке, Юлий отправился разыскивать новый участок. Виолетта объяснила подробно. На участке трудились рабочие, корчевали пни. Подрубленные и вывернутые корни топорщились, являя сказочную картину. Он вспомнил - в каком-то детском фильме - ожившие корни свирепо шевелили обрубками. Сомкнутыми рядами они шли на героя, забредшего в их чащу. "К завтрему утащим", - рабочий, одетый в грязное, объяснил неохотно. Виолетта спорила с могильщиками: те говорили, уплачено за то, чтобы засыпать и разровнять. Холмик - за отдельную плату, конечно, хозяин - барин, но если без холмика, плиту класть нельзя - грунт оседает, они объясняли, дает усадку. Юлий попытался вмешаться, Виолетта сказала: ладно. Заметно оживившись, рабочие взялись за лопаты. Раковину водрузили на холмик. Старший сказал - начерно. На поминки Виолетта позвала всех, сама обратилась к Екатерине Абрамовне. Мать не пересилила себя - отказалась. Юлий подошел и встал рядом. На поминки он все-таки поехал: настояла мать. За столом собрались отцовские с кафедры, с Виолеттиной стороны две подруги, помогавшие готовить. Накануне он опять ездил за продуктами, думал о том, что на похоронах дяди Наума репетировал похороны отца. Виолеттиной мамаши не было: в первых числах июля уехала восвояси, увезла на лето внучку. Вызывать телеграммой Виолетта не стала - пожалела дочь. Следующая неделя прошла в спорах о плите - записку с крючковатой надписью Виолетта предъявила в день похорон. Через неделю, победив в споре, она сама оплатила заказ. Юлий хотел поучаствовать деньгами - мачеха не взяла. Самостоятельно, не сказавшись Юлию, она приняла работу. Плиту положили в ее присутствии в середине октября. Первое время Виолетта ездила еженедельно, как будто выполняла ритуал. После приезда Маргаритки стала ездить реже. Дочери она сообщила осторожно, та плакала, не понимая. Юлий заходил время от времени: случалось, мачеха просила посидеть с сестрой. Однажды, дождавшись, когда они останутся одни, Маргаритка спросила, знает ли он про отца. Юлий кивнул изумленно: "Конечно, мы же сами хоронили". - "Нет, я не про это, - девочка глядела хитро. - Ты просто не знаешь: папочка совсем не умер. Просто, - она вздохнула радостно, - его взял к себе Иисус Христос. Теперь они всегда вместе, и оба глядят на меня". "Это... мама сказала?" - Юлий опешил. "Не-ет, мама тоже не знает, - сестренка махнула рукой. - Это - бабушка". Он поджал губы. "На тебя папочка тоже глядит", - Маргаритка заторопилась, поняв по-своему. "Возможно, - забыв о том, что говорит не с ровней, Юлий начал сурово. - Но, если и так - не Иисус Христос. Папа - с другим богом". - "Нет, Юля, ты меня не путай, - Маргаритка возразила строго, - другого бога нет". Только тут, глядя в ее глаза, Юлий опомнился. Маленькая сирота утешает себя, как может. Тоже мне, он ругнул себя, богослов. И все-таки от этого разговора Юлий никак не мог отрешиться. Возвращаясь мысленно, он думал о том, что в новом браке отец родил ребенка, безоговорочно определившего его к христианам. Одним махом она, рожденная русской матерью, победила еврейского бога. Эта мысль занимала воображение. Проснувшись ночью, он перечитал историю Иакова. Нет нужды, что после разговора с сестрой Юлий сохранил достаточно здравого смысла, чтобы не проводить прямых параллелей. Тем более что борьба, закончившаяся Маргариткиной победой, ни в малейшей степени не походила на схватку с Тем, кого плодовитый мифологический предок назвал словом - Некто. Там случилось подлинное противостояние, закончившееся неизлечимой тазобедренной травмой и сменой имени, здесь - пустая старушечья болтовня. Сестренка, искавшая утешения, пела со слов бабки. Другое тревожило Юлия. Само по себе оно не нуждалось в мифологических обоснованиях, однако, перечитав библейскую историю, изобиловавшую возвышенными терминами, Юлий не сумел отложить в сторону книгу: неотступно он думал о том, что ребенок, родившийся в смешанном браке, отнял его первородство. Библейские мотивы не отменяли, а, скорее, усиливали житейскую очевидность. В том, что младшую сестру отец любил сильнее, Юлий не сомневался. С рождением Маргаритки их встречи год от года случались все реже. Больше того, вспоминая собственное детство, прошедшее вблизи отца, он понимал, что и тогдашняя их близость была весьма условной. Юлий не мог представить, как он повел бы себя после отцовской смерти, если бы это случилось в его детстве. Одно он понимал ясно: никогда маленький Юлик не сумел бы поверить в то, что умерший отец на самом деле не умер, а вознесся на небо. С легкостью, недоступной его собственному разуму, сестра восстановила связь, для него самого прерванную смертью. Странным образом именно простота, с которой девочка говорила о новой отцовской доле, убеждала Юлия в ее первородных правах. Ни малейшего логического довода не стояло за этим выводом, однако сын, не ощущавший загробной связи, чувствовал себя уязвленным. Взрослый человек, он сумел побороть враждебные мысли, обращенные к младшей сестре, однако враждебность, проникшая в душу, пустила корешки. Правда, почва, в которой она укоренилась, поменяла состав: всеми своими помыслами Юлий сосредоточился на отцовской высказанной, но невыполненной воле, которая воплощалась в листке, испещренном непонятными письменами. Ее выполнение, в качестве первого шага предполагавшее перевод на русский, стало первейшей задачей, к решению которой Юлий приступил незамедлительно. Вряд ли Юлий осознавал до конца, что именно разговор с сестрой, предавшей отца в руки Иисуса, подвиг его к ответным мерам. Не было ясных слов, которыми он объяснял свою решимость, но бессловесное чувство, снедавшее душу, крепло, становясь совершенно детским по силе: чтобы вернуть утраченное первородство, следовало возвратить отца на стезю еврейства. Возвратить и встать рядом с ним. Дальнейшие события разворачивались с такой быстротой, словно ревнивый еврейский бог, уязвленный решением девочки-полукровки, уподобился языческим божествам, то есть принял сторону Юлия. Эти события, если вести отсчет от доверительного воскресного разговора, развернулись в течение недели. Точнее говоря, они свернулись в одну неделю, поскольку время, прошедшее от воскресенья до воскресенья, вобрало их в себя. В отсутствие переводчика смысл отцовской записки оставался недоступен, поэтому Юлий сосредоточился на самом факте. Раздумья привели к новым выводам. Крючковатые знаки писались либо в больнице, либо в санатории, то есть пациент, учитывая место, не мог их, попросту говоря, списать. Отец вывел их по памяти, следовательно, он знал иврит. Для Юлия это стало откровением. Никогда Самуил Юльевич не упоминал о тайном знании, полученном, как видно, в последние годы. Первым делом Юлий подумал о семейной библиотеке: именно она могла стать источником, но это объяснение не показалось исчерпывающим. Такие книги в библиотеке были. В кабинете на старой квартире они занимали нижние полки - справа от двери. Подростком он однажды наткнулся. Может быть, Юлик не обратил бы внимания, но книги, стоявшие во втором ряду, были вывернуты корешками к стене. Он спросил. Отец испугался. Поспешно расставляя по местам, он бормотал о том, что книги - старинные, остались от прадеда, написаны не по-русски, никому не нужны, но выбросить - жалко, надо поискать специалистов - скорее всего, в университете. "В хорошие руки я отдал бы с удовольствием". Юлий вдруг вспомнил - тогда он подумал, отец говорит, как о щенке. "Да, вот еще, - Самуил Юльевич выпрямился, - об этом не надо в школе. Плохого здесь нет, просто..." - он махнул рукой. Домашняя библиотека была многоязычной. Если бы не предостережение, скорее всего, Юлик забыл бы мгновенно - старинные книги, написанные на непонятном языке, лежали далеко от его тогдашних интересов, но отец предостерег, и это запало в душу. Разговор, случившийся у книжных полок с отцом, согнувшимся в три погибели, стал первым штрихом, невнятной и ускользающей меткой, с которой началась его взрослая жизнь. Не то чтобы в определенные ее моменты Юлий сознательно возвращался к этому разговору, однако в нем словно бы начинал дрожать камертон, задававший границы существования. О том, что Вениамин изучает иврит в какой-то тайной группе, Юлий догадывался. Конечно, тот никогда не афишировал, осторожничал, но намеками давал понять. Особой доверительности между ними не было, однако Юлий надеялся, что в прямой просьбе Веня не откажет. Собственно, просьба выглядела пустячной. Юлий прикинул формулировку: дескать, в дедовских бумагах нашлась записка, содержание которой для него - по-родственному - интересно, в ней одна строка на иврите, нет ли на примете знакомого, который мог бы перевести? Отдать оригинал Юлий побоялся: демонстративное Венькино шутовство наводило на неприятные мысли. Неловкой рукой он переписал на отдельный листок. Явиться и прямо изложить просьбу Юлий счел неделикатным. Куда вежливее сделать вид, что пришел по другому поводу, записка же вспомнилась к слову, так, между прочим, по ходу дела. В качестве повода пригодились приобретенные книги. С собой Юлий принес все шесть. Книги передавали из рук в руки, листали восхищенно. "Где взял, где взял? Купил", - Юлий отшучивался. Общий разговор скомкался. Улучив удобный момент, Юлий подсел к Вениамину. "Не-е, так, навскидку, не разберу, - увлекшись статьей, приятель забыл о конспирации, - оставь, на досуге погляжу, поразмыслю". Как всегда, расходились по очереди. Правило выдумал Венька. В реальную опасность никто не верил, но: хозяин - барин. "Не знаю, как вы к этому отнесетесь, но ваши книги ворованные", - молчаливая девушка, всегда сидевшая в сторонке, догнала в подворотне. К своему стыду, Юлий не помнил имени. Кажется, и голос ее он слышал впервые - резкий и немного гортанный. "Откуда вы взяли?" - он спросил нарочито мягко. "Во-первых, библиотечные штампы..." - "Это ничего не доказывает. В известные времена такие книги изымались из библиотек. Как правило, с ними поступали, как с ведьмами. Здесь всего-то шесть. Остальные, надо полагать..." - он развел руками. "Не надо", - гортанный голос перебил. "Кажется, вы обвиняете меня в воровстве?" - Юлий нахмурился. "Вас я обвиняю в скупке краденого". Она еще не привела доказательств, но Юлий уже знал: правда. Это он гнал от себя, когда вступал в сговор. "Может быть, у вас есть и доказательства?" - он спросил обреченно. Она протянула карточку. Там стояло название, номер тома, выходные данные, а дальше - год за годом, с перерывом в несколько лет, даты инвентаризаций. Последняя приходилась на тысяча девятьсот шестьдесят третий. Прочитав, Юлий поднял глаза. Взгляд, с которым он встретился, был непреклонным: "Эту карточку я нашла в одной из ваших книг". - "Как вас зовут?" - он спросил хрипнущим голосом. "Меня зовут Ирина", - она дала полный ответ, словно говорила на иностранном. В глазах стояло предостережение. Надо думать, оно относилось к книгам, но припухлость нижних век, знакомая с детства, целила в глубину. Материнским предостерегающим оком она принудила его вспомнить - ту девочку. Они учились в разных школах, но после уроков виделись во дворе. Ее семья занимала дворницкую жилплощадь. Квартирная дверь была прорублена под аркой, напротив домовой прачечной. Этой прачечной пользовались жильцы всех коммуналок. Заранее распределив часы, женщины стирали по субботам. Грязное белье сносили в узлах, чистое, сложенное в тазы, развешивали на чердаке. В прачечную дети не допускались, но, заглядывая в слепые окна, Юлик видел огромные котлы. Запах мыльного варева сочился из приоткрытой двери и, дожидаясь ее, он вдыхал приторные струйки. Однажды она спросила: "А мама твоя стирает? - и, не дожидаясь ответа, вдруг предложила: - Хочешь, я попрошу свою, чтобы для вас она растапливала в воскресенье?" Екатерина Абрамовна стирала в ванной. Про воскресенье Юлик не понял, но вежливо отказался. С этой девочкой они были однолетками, но по сравнению с ним она была взрослой. Ее рассказы Юлик слушал, замирая. Верил и не верил. Во всяком случае, то, о чем она говорила, не могло относиться к его родителям, словно жизнь их семьи протекала в другом мире. Господи, он не хотел ее предавать, но в тот день опоздал с прогулки, мама ужасно волновалась, когда явился, сорвалась на крик. Кричала, чтобы никогда больше, мало ли на улице бандитов, он еще маленький... Если бы не это, конечно, он бы смолчал. Но тут, заложив руки за спину, Юлик ответил: не маленький, и вообще, он знает такое, чего не знает она. Мать глядела вопрошающе. Тогда, не совладав с тем, что рвалось наружу, он сказал: "Я знаю, что делают мужчины и женщины, когда остаются в темноте". Не обращая внимания на материнскую оторопь, Юлик рассказывал подробно, сопровождая речь жестами и словами. Мать выслушала, не перебивая. "Кто рассказал тебе эту гадость?" - она спросила, дождавшись окончания. "Это не гадость, это - правда", - в качестве доказательства он назвал имя. На мамином лице проступила брезгливость. Предостерегающие глаза стали красноватыми, как будто смаргивали песок: "Заруби себе на носу. Это - неправда. Только кажется правдой. Никогда ты не должен больше играть с ней. Она - испорченная девочка". - "Она..." - он попытался объяснить. Мамин взгляд стал непреклонным. "Испорченная, - она повторила. - Никогда". С дворничихой Екатерина Абрамовна поговорила тем же вечером. Через два дня, выйдя во двор, Юлик побрел под арку. Девочка открыла сама. В грязном свете арочной лампочки он разглядел заплывший глаз: "Предатель, сволочь, гад! Убирайся к своей мамаше! Врешь ты все - вы совсем не стираете!" - дверь захлопнулась. И потом больше никогда они не разговаривали. 3 Веня позвонил в четверг. "Тут штука такая: эпитафию твою я показал. Сказали, если пренебречь одной ошибочкой, получается: и положу тебя в эту землю. Что-то вроде... Может быть, не дословно. Годится? Твой документик у меня. Можешь забрать в любое время". Уже думая над смыслом, Юлий промямлил благодарность. Перевод, действительно, выглядел эпитафией. Больше того, если пренебречь крючковатыми буквами, в которые вкралась ошибка, надпись получалась совершенно обычной, он подобрал слово: интернациональной. Юлий пожалел, что в спорах с мачехой не был настойчив. Задним умом он винил себя за то, что взялся не с того конца. Надо было начать именно с перевода - Виолетте нечем было бы крыть. Взяли и выбили бы по-русски: "В конце концов, - Юлий пожал плечами, - русская земля". "Собственно, - он подумал, - никогда не поздно". Этим, которые изготавливают плиты, нужно просто доплатить. Юлий сам удивился простоте решения. С технической точки зрения задачка выходила простейшей. Не надо ни скандалить, ни настаивать. Деньги - хорошая штука. Снова он думал о Маше, мучительно искал объяснения. Библиотечная карточка - не доказательство. Последняя инвентаризация - десять лет назад: книги мог вынести кто-то другой. И все-таки разговор с Ириной не давал покоя. Юлий ловил себя на том, что почти соглашается с обвинением: могла украсть. "Если и так - ее грех, ее и ответ". Но что-то тревожило, кружило в памяти, не складывалось в слова. "Да, - он вспомнил, - верно, так и сказала: на вашем месте я защищала бы своих". Да, о ней он не мог думать иначе. Что бы ни сделала: единственная из всех - своя. Только теперь Юлий нашел мужество признаться: Ирина, обвинившая Машу, не встретила должного отпора. Осознав, он решил защищать. За ночь решимость отлежалась и приняла отточенные формы, так что Юлий даже не удивился звонку. По телефону голос звучал мягче. О разговоре на набережной она сожалела: "Простите, не знаю, что на меня нашло, - слово в слово Ирина повторила его мысль о десятилетии. - Если кто-то и вынес, это - к лучшему. В ваши руки попало правильно. В библиотеке погребены заживо, все равно никому не выдают". - "Ну, что ж..." Обвинение было снято. За себя и за Машу Юлий прощал великодушно. "Я, собственно, - она сделала паузу, - вчера была у Вениамина. Он рассказал мне о том, что ваш отец..." - "Да", - Юлий прервал. С ней он не хотел разговаривать о смерти. "Дело в том, что ваш листок он показывал именно мне. Я попыталась - сразу, но там, действительно, ошибка. Поэтому, как оказалось, ошиблась и я. Веня набирал при мне, номер я запомнила машинально, потом пришла домой и поняла - ошибка существенная. Там, на самом деле, не положу, а возвращу". "Вы знаете... язык?" - Юлий спросил, думая о том, что исправление не такое уж важное. Суть остается прежней. "Не то чтобы знаю - учу". Она признавалась открыто. "Странно, почему же Вениамин..." - "Я попросила его не говорить. Понимаете..." - "Да, - он кивнул, - понимаю". - "В разговоре он употребил слово эпитафия. Дома я обнаружила свою ошибку и нашла источник. Это - самое главное. Там другой контекст". - "Вот как? - Юлий оживился. Разговор выходил профессиональный. - Вы - переводчик?" - "Филолог. Филолог-германист". - "И я", - он почему-то обрадовался. "Я могла бы подъехать и показать. Мне кажется - это очень важно", - голос звучал почти мягко. Речь шла о помощи. Дело важное. Юлий не мог не принять. "И увидел во сне: вот, лестница стоит на земле, а верх ее касается неба, - она читала, водя пальцем. - И вот, Господь стоит на ней и говорит: Я Господь, Бог Авраама, отца твоего, и Бог Исаака. Землю, на которой ты лежишь, Я дам тебе и потомству твоему; и сохраню тебя везде, куда ты ни пойдешь; и возвращу тебя в сию землю; ибо я не оставлю тебя, доколе не исполню..." Отложив в сторону, Ирина раскрыла другую книгу. Голос, гортанный по-русски, в подлиннике пылал страстью. "Вы понимаете: на которой. Речь не о смерти - о возвращении, - она захлопнула. - На землю". Юлий молчал, поражаясь совпадению: независимо, как случается в точных науках, они с отцом пришли к исходной точке - истории Иакова. Отсюда он двинулся по неверному следу, приняв обетование за эпитафию. Теперь, когда все наконец прояснилось, Юлий почувствовал уверенность - точка, найденная ими обоими, вставала в жесткую систему координат. Подробности библейской истории, перечитанной накануне, он помнил хорошо. В ней действовали два брата: старший - Исав, младший - Иаков. Выдав себя за Исава, Иаков получил неправедное благословение. Ревекка, их общая мать, посоветовала ему бежать к Лавану - ее брату. Там он должен был пожить некоторое время, пока утолится ярость обманутого - утихнет его гнев. И встал Иаков, и отправился в землю сынов востока, и пришел на одно место, и лег ночевать. Во сне он увидел лестницу, и Ангелов Божьих, которые восходили и нисходили с неба. Господь, стоявший на последней ступени, обратился к его отцу, и слова, которые были сказаны, отец записал на клочке. Этот клочок он успел спрятать под одежду, чтобы сын - после его смерти - нашел записку и продолжил путь. И встал Иаков, и отправился в дорогу, и увидел в поле колодец. Над устьем его лежал огромный камень, отвалив который, пастухи поили стада. К этому колодцу подошла Рахиль - дочь Лавана, а значит, его, Иакова, двоюродная сестра. С ней они тоже встретились у воды: Юлий вспомнил - в ванной, на поминках ее дяди, она спросила, не братом ли он ей приходится?.. Тогда он отказался от родства, потому что еще не знал, не догадывался, каковы, на самом деле, их подлинные имена. Эту девушку, не вполне родную по крови, он видел перед глазами, разговаривая с Ириной. В библейской истории их родство велось по матери. В нашей стране, про себя Юлий усмехнулся, кровью меряются по отцу. Издалека он видел: ему навстречу, окруженная овечьим стадом, она спускается с холма. Тяжесть, похожая на камень, отваливалась от сердца: предание, поддержанное предсмертной запиской отца, снимало последнюю преграду... "Благодарю вас", - он ответил Ирине, принесшей благую весть. Теперь он ждал, чтобы она ушла. Тогда, собравшись с духом, он пойдет к телефону и, позвонив, договорится о встрече, чтобы все начать заново. Ирина медлила: "И что теперь вы собираетесь делать?" - она указывала на листок, который помогла расшифровать. "Видимо, отправлюсь к колодцу, раз уж вы, - Юлий улыбнулся, - наставили меня на верный путь". - "К колодцу? - Ирина переспросила серьезно. - Вы имеете в виду колодец Иакова?" Все еще улыбаясь, Юлий кивнул. "И кого же вы надеетесь там встретить? Неужели, девушку, с которой приходили тогда?" Ирина догадалась безошибочно. Взгляд, устремленный на Юлия, налился предостережением. Она взяла книгу, раскрыла и ткнула пальцем: "Если Иаков возьмет жену из дочерей Хеттейских, каковы эти, из дочерей этой земли: то к чему мне и жизнь?" - "Что это?" - он нахмурился. "Слова его матери - Ревекки: напутствие, прежде чем ему уйти". Близорукие глаза, похожие на материнские, глядели пристально. Они становились красноватыми, как будто мать смаргивала песок. Камень наваливался снова. Юлий силился отжать руками, но Машины черты расплывались. Он видел ту - испорченную - девочку... "Это неправда, все - не так", - Юлий пытался объяснить. Ирина слушала, ловя каждое слово. Рассказ получался бессвязным: об отце, о русской мачехе, о младшей сестре, повторявшей с бабкиных слов. Кивая сумрачно, она понимала каждый поворот мысли, как будто история, переживаемая Юлием, и не могла быть иной. "Мне кажется, ваш отец хотел уехать". - Она махнула рукой в сторону обетованной земли. Снова, как на той набережной, Ирина не приводила доказательств. "Вполне возможно", - он ответил уклончиво, пытаясь осознать последствия. Для него они выходили благоприятными. Если отец, действительно, принял решение, значит, сыну, рожденному в первом браке, возвращались исконные права. Маргариткин бог поторопился отпраздновать победу... "Я думаю, - Ирина вступила осторожно, - он принял верное решение. Отсюда надо уезжать". - "Да, да, может быть", - Юлий кивнул, не вслушиваясь, думая о своем. "Мы должны поехать на кладбище. Сделать надпись на его могиле". За главной мыслью Юлий не расслышал местоимения. "Как это - сделать надпись?" - он переспросил удивленно. "Мелом, - Ирина ответила спокойно и уверенно, как о чем-то, разумеющемся само собой. - Потом, позже, если вам удастся переубедить ваших родственников, можно заказать - на камне. Но теперь... Воля есть воля. Ваш долг - выполнить". "Да, наверное, вы правы", - он прикидывал. Надпись мелом, конечно, глупости, до первого дождя, но ехать все равно надо. Заплатить, договориться с кладбищенскими. Сделать, пока совсем не развезло. "Давайте завтра, в субботу. Удобно, как раз - выходной", - Ирина строила общий план. Девушка помогла с переводом, Юлий не хотел обойтись невежливо. Камень лежал, давя тяжестью. Слабость отступила. Теперь он рассуждал здраво. С Машей они не договаривались о сроке. Юлий вспомнил: встретившись, придется объяснять вранье. В воскресенье. Один день ничего не изменит. Он решил окончательно. Деревья, взбиравшиеся по склонам, успели сбросить листья. Редкие ели зеленели меж темных стволов. Свежий осенний запах стоял над дорогой. "Как хорошо в покинутых местах, покинутых людьми, но не богами..." - Юлий оглядел невысокие холмы. Ирина кивнула: "Да. Знаю. Аронзон". Они поднимались по тропинке. "А мел я все-таки прихватила", - догнав, она пошла рядом. Сначала он просто не понял. Издалека показалось, рабочие не успели доделать: плита, заказанная мачехой, лежала косо. На камне проступали кривые буквы. Юлий подумал, странно, обман зрения, рабочие размечают мелом. Буквы, безобразившие плиту, были черными. Ноги не держали. Он приблизился и опустился на край. "Сейчас, я сейчас", - головным платком, встав на колени, Ирина терла черноту. Краска въелась в камень. "Знать бы, - Юлий заговорил тихо, - взял бы ведро мазута..." - "Что?" - она вскинула голову. "Брось. Отцу все равно. Это не ототрешь". - "Нет, нет, я все-таки... Вот сволочь, - она бормотала, - чертова буква, разлапилась, как паук..." Сидя на краю, он думал о том, что сделал глупость. Положился на мачеху. Надо было везти на еврейское. А еще лучше - в крематорий. Сжечь и развеять по ветру, чтобы не осталось следа. Тяжелым взглядом Юлий оглядел окрестности. Никого не было. Он подумал, пусто: ни богов, ни людей. "Оставь!" - он обернулся и приказал грубо. Ирина отпрянула, как от раскаленного. "Брось все. Это - не наше дело. Пусть Виолетта. Это - ее..." - он забыл слово. "Что?" - Ирина стояла, комкая грязный платок. Юлий вспомнил, но не произнес: соплеменники. "Пожалуйста, я очень прошу тебя, спускайся. Подожди на дороге", - он говорил холодно. В ее глазах блеснули слезы. Сунув платок в карман, она пошла, не оборачиваясь. Он остался один у отравленного колодца. По холмам, заросшим смешанным лесом, поднимались серые могильные раковины. В этих местах они сбились в стадо, похожее на овечье. Плита, закрывавшая колодезное устье, была свернута. Зазор получался узким - овечьей голове не пролезть. И в подлиннике, и в русском переводе сюда уже шла женщина, смотревшая за стадом. Не было предостерегающего взгляда, мешавшего разглядеть. Юлий видел: окруженная серыми овцами, она восходит на холм. Он ждал ее приближения. Ради нее он готов был служить этому государству - верой и правдой. Подобно Лавану, назначавшему обманные сроки, таким, как Юлий, оно выдвигало свои условия. "Мария", - он произнес слабыми губами. Женщина поднялась по склону и остановилась в отдалении. В книге, содержавшей их общую историю, он отваливал колодезный камень, чтобы напоить ее овец. Через много лет этот скот, умноженный многократно, станет ее приданым. Сбившись в кучу, овцы блеяли нетерпеливо... Неимоверным усилием, ухватившись обеими руками, он отвалил камень, открывая зазор. С холмов, покинутых богами, они стекались к отравленному колодцу, чтобы напиться всласть. Он думал о том, что дело не в условиях: женщина, пригоняющая стадо, пьет вместе со своим скотом. Украдкой оглядев склоны, Юлий усмехнулся: что-то такое в русской сказке... Серые овцы, напившись отравы, обернулись могильными раковинами. Среди деревьев, сбросивших листья, они лежали, подобрав под себя ноги. Он шел по тропинке, не оглядываясь. У подножия никого не было. "Обиделась, ушла, не дождалась". Юлий ускорил шаги. Над отцовской разоренной могилой эта девушка плакала, словно страдала за своего. Ветер, налетавший порывами, задувал в рукава. Ирина ждала за поворотом. Покрасневшие веки были вытерты насухо. "Ничего, - он сказал, задыхаясь, - ничего. Теперь мы все сделаем правильно. Только не плачь". 4 Весь день она прождала напрасно - Иуда не одумался. Утром Маша занялась уборкой - мыла в коридоре и на кухне. Потом замачивала и стирала. Ссадина сочилась неостановимо. Стоило сложить руки, снова подступала тоска, бередила память. Сладкая кровь, которую нельзя вылизать, таяла во рту. Ступая неслышно, Маша пробиралась в прихожую. Проклятый телефон молчал. Черное тельце, укрывшееся под вешалкой, за весь день не издало ни звука. Малодушно Маша поднимала трубку, прислушиваясь к гудкам. О том, что в переведенной мистерии Юлий отвел ей роль младшей дочери Лавана, она знать не могла. Не знала она и того, что чудовищным сцеплением обстоятельств, последним звеном которого стало осквернение еврейской могилы, обрела черты безнадежно испорченной девочки, жившей напротив прачечной - под аркой. В Машиных глазах случившееся имело другое объяснение: проклятый паук вывернул все по-своему - подсунул чернявую девицу. Если бы не она, распорядившаяся по-хозяйски, никогда Юлий не поднял бы руку - жестом бабушки Фейги. Взгляд, скользнув по стене, уперся в Панькино зеркало: оно висело на прежнем месте - поклеив обои, отец прибил обратно. Маша приблизилась, вглядываясь. Лоб, глаза, скулы - отцовские. Рот, нос, овал лица - в мать. Случайное сочетание, отвергнутое Юлием, вышло равновесным. Приглядевшись, можно найти и свое, и чужое. Зависит от точки зрения. Вернее, от испытующих глаз. Отцовскую переносицу пересекла складка: поиграв лицевыми мускулами, Маша согнала. Улыбка выходила жалкой. Дернув губами, она приподняла уголки рта. Под глазами лежали тени, похожие на синяки. Женщины обычно закрашивают: она выдвинула ящик стола. Косметикой Маша пользовалась редко. Иногда, собираясь в институт, подводила губы или глаза. Не то чтобы так выходило лучше, но девочки на потоке красились, даже эта дура. Маша намазала и припудрила под глазами. Под слоем пудры тени исчезли. Глаза, глядевшие на Машу, зажглись тусклым светом. Их всех они ненавидели одинаково: и своих, и чужих. Рука, державшая тюбик, сжималась яростно. Меж пальцев змеился крем. Унимая ярость, она размазала по коже. Пудра, положенная сверху, съела блеск. Женское лицо, отраженное в зеркале, неуловимо изменилось. На ровном матовом фоне его черты стушевались, канули в глубину. То, что глядело из рамы, походило на заготовку, набросок, не прописанный до конца. Проверяя догадку, Маша начала с губ. Ровно по контуру, улавливая сходство с матерью, она наложила помаду. Губы вспыхнули. Полному сходству мешали темные ресницы. Она зажмурилась и присыпала пудрой. Теперь, случись увидеть, Фроська с Панькой приняли бы за свою. "Так". Маша стерла тщательно и взялась за угольный карандаш. Осторожно ведя по краю, она рисовала отцовские глаза. Панькино зеркало ежилось: штрихами, едва касаясь, Маша подправляла картину. Синие тени, поднятые до бровей, вычленили последнее сходство. Вот так, отправляясь к Юлию, следовало себя изрисовать. "Черт!" - Маша отбросила уголь. Снова он требовал сделать выбор - паук, водивший ее рукой. Он, ненавидящий полукровок, жаждал крови предательства. Сунув руку в глубину стола, она достала паспорт. Ни имени, ни фамилии, ни отчества: тушь загадила все. Поднимая лампу, как факел, Маша вглядывалась в строки. Жидкость залила неравномерно: верхнюю строчку покрывал тонкий слой. В факельном свете она разобрала: Мария. "Ладно, - она сказала, - ладно. Посмотрим, прежде чем выбирать" Обернувшись к зеркалу, она взялась за помаду. Губы вспыхнули и погасли, как отцовские глаза. Тушь, румяна, тени: она рисовала холодной рукой. Мертвенные черты, накрашенные, как в гроб, выступали из зеркальной глубины: все, что сгорает в печи, обращаясь в пепел. Серое крошево, которое воскреснет, они разносят по разным кладбищам - послушные пауку. "Как, - она думала, - как же со мной? Не иначе, разделят на две кучки: одну - туда, другую - сюда... Панька говорила, к богу являются в теле". Маша видела: ухмыляясь, паук оглядывает воскресшие половинки. "Ладно, - она повторила, - ладно. Еще поглядим..." На кухне, пошарив по ящикам, она нашла картофельный мешок. В него поместилось ведерко. Тряпичные ручки были крепкими и удобными. Высокий телевизионный голос глушил шаги. Одевшись, Маша подхватила мешок и выскользнула вон. Фонари, расставленные вдоль тротуаров, горели ярко. Свернув направо, она пошла к автобусу, и тут только сообразила, что не знает главного. "Иди туда, не знаю куда..." - Маша остановилась и прислонила ведро к ноге. Замерев под фонарем, она обдумывала: в справочное - поздно, придется узнавать у людей. Редкие прохожие спешили мимо. На мгновение каждый из них вступал в свет фонаря. Хищник, ждущий в засаде, Маша стояла в темноте, вглядываясь в их черты. Первой попалась старуха. Стараясь ступать бесшумно, Маша двинулась следом. Главное, не спугнуть. Старуха добрела до Подбельского и свернула за угол. "Простите", - Маша догнала и обратилась едва слышно. "Да!" - голос старухи был неожиданно ясным. "Вы ведь еврейка?" - Маша глядела прямо в глаза. Этого она не ожидала: верхняя губа, поросшая жесткой щетиной, дернулась. Пальцы, задрожавшие мелко, потянулись ко рту. Глаза налились страхом. "Не бойтесь, я - тоже..." Не отнимая руки, старуха глядела: накрашенное лицо сбивало с толку. "Я не сделаю вам дурного. Я только хочу спросить... Где находится еврейское кладбище?" - "Этого я не знаю", - старуха скосила глаза. Верхняя губа сомкнулась с нижней. "Послушайте, я уверена, вы знаете. Мне надо непременно. Вот, - она качнула мешком. - Здесь - урна, пепел моего деда. Он просил похоронить на еврейском, но отец... Они с мамой решили, лучше на Северном. Дед просил, чтобы похоронили среди своих". - "Ты выкрала пепел?" - старуха смотрела недоверчиво. "Не выкрала - подменила. Родителям я подсунула золу - из старой печки. Их похороны были вчера". Старушечьи глаза сверкнули: "Подменила?" Умей Маша читать мысли, она услышала бы историю про обманное благословение: Ревекка, мать Иакова и Исава, подменила старшего младшим, обложив его руки кожей козлят. "Так. Слушай внимательно", - еврейская старуха поманила поближе. Помогая себе руками, она бормотала над Машиным ухом. Автобус высадил на кольце. Местность, в которой она очутилась, была страшной. Справа, за чередой голых деревьев, высились черные промышленные корпуса. Слева - пустынная площадь, ограниченная сплошной бетонной оградой. С угла ограду замыкали ворота. Спотыкаясь на выбоинах, Маша побежала вперед. Ворота были заперты. Она вскинула запястье. Стрелка подходила к восьми. Крадучись, Маша двинулась вдоль ограды. Лаз обнаружился шагах в двадцати: серая плита выкрошилась у основания. "Только бы не собаки..." - она протискивалась, согнувшись в три погибели. Острый крюк арматуры вцепился в пальто. Маша рванула с мясом. Втащив за собой мешок, она выглянула наружу. Площадь была пустой. Высокие могильные столбики окружали со всех сторон. Осенний запах гнили лез в ноздри. Боясь, что сейчас чихнет, она растерла переносицу. Фонарь, нависший над оградой, заливал ближние плиты. Фамилии тех, кто лежал в могилах, в его свете читались легко. Двигаясь от плиты к плите, Маша читала внимательно. На чужой взгляд фамилии были странными. Все правильно, она подумала. Здесь. Напуганная еврейская старуха не солгала. В земле увязали ноги. Осторожно ступая, Маша двинулась вперед. Над могильными столбиками поднималась высокая стена. Упершись ладонями, она прислушалась: за каменной кладкой могли держать собак. Все было тихо. Маша обогнула стену и вышла во двор. Здание, похожее на церковь, темнело в глубине. Над дверями, на длинной железной поперечине, висел двурогий фонарь. По сторонам, ограничивая двор, стояли ряды колонн. С тыльных сторон их заложили камнями. Не ступая в открытое пространство, Маша затаилась в галерее. Тут держали дрова. Не сложенные в поленницы, они валялись как попало. Глаза поймали тусклый блеск. Она нагнулась и различила топор. Лезвие было ржавым. Глубокие зазубрины тупили сплющенный срез. Оглянувшись, словно опасалась чужих глаз, Маша пихнула в мешок. Теперь она чувствовала себя вооруженной. За каменной кладкой высились склепы. Меж них лежали дорожки, уводящие во мрак. Холод шел от земли, сковывал ноги. Дальше она не могла ни шагу. Переводя дыхание, Маша смиряла страх. Сердце билось под горлом. Паук следил настороженно. В темном пространстве, которое он ненавидит, она развеет пепел его возлюбленной паствы. Тогда, в черный день паучьего воскресения, их прах не восстанет из еврейской земли. Растянув ручки, Маша заглянула в мешок. Пепел серел жалкой кучкой. "Никогда, больше никогда не воскреснут..." Смертельное счастье, которого не знала прежде, рвалось из глубины. Она подняла ведро, зажмурилась и размахнулась. Что-то вспыхнуло, полыхнуло, дрогнуло под ногами. Свет ударил в глаза. Под тонким слоем кладбищенской земли они лежали друг подле друга - сомкнутыми рядами: старики, младенцы, старухи - словно погребенные заживо. Их, обретших эту землю, не коснулось тление: черты, залитые светом, оставались вечными. Свет становился слабее. Все, кто лежал рядами, возвращались во тьму. Обессилев, Маша опустилась на землю. Пальцы, сжимавшие ведро, разжались. Она услышала скрип. Может быть, так скрипели ветки, но Маша слышала скрипучий смех паука. Из тьмы, осквернившей город, он смеялся над слабостью, знаменующей ее поражение. "Мразь, - она сказала громко, - трусливая черная мразь". Через силу, помогая себе руками, Маша поднялась. Черные ветки гнулись под ветром, шарили по земле. Они тянулись к ведерку - вырвать из ее рук. Паук, караулящий пепел, полз защищать своих. "Ну, - она сказала хрипло, - попробуй, давай, только посмей!" Черный корень змеился из склепа, полз по земле. С размаху она ударила ржавым лезвием. Топор отскочил, как от железа. Прижав к себе ведро, Маша отступала шаг за шагом. Обогнув стену, она затаилась с подветренной стороны. Здесь могильные плиты лежали редко. Меж ними чернели клочки земли. Маша присела и ощупала руками. Земля была жесткой. Налегая из последних сил, она взрывала лезвием топора. Корни, свитые в узел, сплелись мертвой хваткой. "Ничего, - она шептала, - еще немного, сейчас". Ужас ходил за стеной, крошил слабые камни. Прежде чем его щупальца одолели препятствие, она успела высыпать из ведерка и забросать землей. © 2001 Журнальный зал в РЖ, "Русский журнал" | Адрес для писем: zhz@russ.ru По всем вопросам обращаться к Татьяне Тихоновой и Сергею Костырко | О проекте